Предчувствие жизни Тема смерти и Страшного суда очень серьезна, а я слишком молод, чтобы о ней рассуждать. Но таковым и является христианство, — оно слишком юное, светлое, жизнерадостное, чтобы говорить о смерти. Христианство говорит о жизни. Евангелие — это благая весть о том, что человек не умирает: «Евангелие есть совершение нетления», — писал Игнатий Богоносец. Оно, как проводник в поезде, напоминает человеку о том, что скоро пора выходить. И с каким нетерпением вы ждете, когда уже выйдете из надоевшего вам вагона, и как радостно ощущение, что вас кто-то ожидает и есть куда идти: И как знаем, что, водворяясь в теле, мы устранены от Господа… то мы благодушествуем и желаем лучше выйти из тела и водвориться у Господа (2 Кор. 5, 6-8). В Православии нет четкого, догматически выверенного учения о смерти и посмертной участи. Здесь есть только предвидение, только догадки и предчувствие, но предчувствие жизни. «Соразмерность человека и тайна смерти — это две загадки, которые человек никогда не смог разгадать», — говорил святитель Николай Сербский. Но Господь, спеша спасти человека от стыда, на том экзамене, который ему предстоит держать после смерти, дает ему подсказку — Самого Себя, Свое Воскресение: Во Христе все оживут (1 Кор. 15, 22). Не думаю, что после такой подсказки может быть страшным Суд, да еще и в таком виде, в котором рисует его наше оголтелое от религиозных переживаний невоцерковленное сознание. Нельзя же воспринимать Евангелие как повестку из небесного суда. Евангелие — это живой Бог, врачующий человека от вируса смерти: Истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь (Ин. 5, 24). Страх смерти: свет и тьма Почему же все-таки страшно умирать? Связано ли это с тем, что после смерти придется встретиться с Богом, и почему эта встреча чревата жизненным кризисом («кризис» с греческого — суд) продолжительностью в вечность? «Боялся Господь смерти, но не трепетал», — говорит святой Иоанн Лествичник. Когда умирала Матронушка Московская, ее спросили, страшно ли умирать — она ответила, что даже очень. Но не ужас, а живой, теплый свет освещал ее лицо в последние минуты земной жизни. «Это страх обидеть, разочаровать любимое существо», — говорил митрополит Антоний (Блум), но отнюдь не ужас перед страшным судьей, у которого вместо сочувствия в сердце — кодекс в голове. Это страх о том, что, может, не все таланты отданы в оборот, но коечто осталось припрятанным. Когда умирал преподобный Сисой Великий и Ангелы пришли провожать его душу, он просил обождать еще, потому как даже не положил начала покаянию. «Да и может ли быть страшным суд, когда нашим Судией является любящий нас Бог, Который жизнь Свою отдал за нас, — говорил митрополит Антоний (Блум), раскрывая смысл притчи о Страшном суде, — да и какой же это суд, когда нашим прокурором является Бог, нашим адвокатом является Бог? Да и что Он требует от нас? Он просто спрашивает у нас: были ли мы человечны. Накормили ли мы голодного…» Для немилостивого, по слову апостола Павла, и суд без милости, ведь тот, кто не проявил милости по отношению к другим, сам не способен принять ее от ближних и Бога. Господь именно этой Своей человечностью, по меткому выражению святого Максима Исповедника, свершил «суд над судом». На этом удивительном суде Он «будет искать повода, чтобы оправдать, а не осудить человека» (свт. Феофан Затворник). Вспомните историю о Петре Мытаре: когда бесы пришли по его душу, то один черный хлебец, которым он бросил в нищего, чтобы только тот отцепился от него, в глазах Божиих перевесил всю тяжесть бесовской злобы человека. «Как врач, — говорит отец Андрей Кураев, — на теле у обгоревшего человека будет искать хотя бы кусочек живой ткани, чтобы прирастить ее и вырастить новую кожу, так Господь на Страшном суде будет искать хотя бы одно светлое место, чтобы освятить всего человека». Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму нежели свет (Ин. 3, 19). И если этот свет является источником страха для человека в будущем, то стоит задуматься уже сейчас: свет, который в тебе, не есть ли тьма? (Лк. 11, 35). Если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма? (Мф. 6, 23) «И подобно тому, как царство тьмы и греха, — говорит Макарий Великий, — скрыто в душе до дня воскресения, когда даже тело грешных покроется тьмой, находящейся и сейчас в душе, так же царство света и образ Христа тайным образом освещают душу и царствуют в душе святых». Тьма — это неведение Христа, а точнее, — отсутствие опытного Его присутствия в повседневной жизни, которая не исчисляется днями. Причем не исключено, что человек может быть даже религиозным и вполне благополучным и, казалось бы, вполне уверенно переступить порог смерти. Господи! Господи! отвори нам. Но Он скажет в ответ: не знаю вас, откуда вы. Тогда станете говорить: мы ели и пили пред Тобою и на улицах наших учил Ты. Но Он скажет: говорю вам: не знаю вас, откуда вы; отойдите от Меня все делатели неправды. Там будет плач и скрежет зубов (Лк. 13, 25-28). Не подумайте, в данном контексте это не плач сожаления от осознания, что всю свою жизнь ты прожег «всуе». Это именно тот плач, который связан с «зубным скрежетом». Человек жалеет о том, что дальше жечь уже нечего, хотя так хочется. Вот здесьто и обнимает душу человека тот животный страх, который, по слову Иоанна Богослова, содержит в себе муку. Это инстинкт самосохранения, который без Бога становится единственным смыслом жизни. Святитель Иоанн Шанхайский говорит, что человек готов на все, вплоть до самых жутких преступлений, чтобы избавиться от страха, что эта животная жизнь прекратится. Справедливость и милосердие

Страшно, когда все, на что не было времени обращать внимание, станет в центре нашего внимания, когда проданное за бесценок окажется самым дорогим в твоей жизни. Ужасно обидно, что все, на что истратил жизнь, покажется никому не нужным зрелищем внутренней немощи. Самый страшный суд для человека — когда он предстанет перед Человеколюбивым Богом с одной стороны и своей бесчеловечностью с другой. «В день Суда сами будем своими обвинителями, обличаемые собственною своею совестью, посему в этой крайности найдем ли иную какую защиту или помощь, кроме одной веры в Человеколюбивейшего Господа Христа» (преп. Нил Синайский). Оказывается, Бог спасает нас именно от нашего жестокосердия. Бог-Любовь не может судить человека, а может только сострадать. «Любовь — это соприкосновение» (свт. Николай Сербский), которое, к сожалению, неприятно человеку. Поэтому «ад — это то место, где любовь Божия превращается в правосудие», — говорил свт. Иоанн Златоуст. В то правосудие, которого требует сам человек. Очень интересно изобразил этот феномен легитимной бесчеловечности Клайв Льюис в своей книге «Расторжение брака». Когда один, в общем-то, честный человек попал в Рай и увидел там своего подчиненного, который частенько выпивал, то он начал требовать справедливости. Но Ангел заметил ему, что здесь нет справедливости, а только милость, здесь не надо требовать, здесь уместно просто попросить. «Но я исполнял закон и требую то, что принадлежит мне по праву», — возражал он. И, сетуя, что и в Раю нет никакой «законности», он ушел оттуда сам. Разве не скорбел Христос об ожесточении сердца человека и его неспособности принимать любовь Божию по отношению к себе в притче о немилосердном судии: И если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец Небесный даст Духа Святаго просящим у Него (Лк. 11, 13). Мытарства души и народное творчество Вот и рисует наше маловерие такие картины о Страшном суде и мытарствах, что невольно ужасаешься, только не от того, от чего стоило бы ужасаться. Бесы до того, оказывается, разнуздались, что несравненно высшую по природе тварь — человека — и на сковородках жарят, и издеваются, как хотят, а на мытарствах что творят — так это уму непостижимо! Такое жутковатое ощущение складывается по прочтении «Мытарств Феодоры»: Бог так и ищет, к чему бы это еще придраться. Да еще и времени побольше до Страшного суда оставил, чтобы компроматика подсобрать… Еще в XIX веке цензор духовной литературы профессор Московской академии П. С. Казанский прямотаки боролся с подобными текстами: «Чаще издаются повести, полные самых странных чудес, одним словом, духовные романы о мытарствах. Все эти сочинения представляются в большей части безграмотными. Сколько приходилось исправлять и останавливать книжек, направленных к распространению суеверных понятий в народе…» Житие же Василия Нового, на котором выросло целое поколение христиан, еще в XVI-XVII веке рассматривалось церковной цензурой как дикий апокриф, т. е. до извращения упрощенное восприятие христианских истин. А вот не с потолка взятая безымянная апокрифическая фантазия, а вполне весомый, авторский, то есть пронесенный сквозь призму жизненного опыта взгляд на жизнь после смерти Серафима (Роуза): «Даже младенцу понятно, что нельзя буквально понимать описание мытарств, хотя сами описания отнюдь не вымысел или басня, а частный рассказ очевидцев в наиболее доступной им форме. Если комуто и мерещатся буквально мытарства, то лишь по незнанию причин той повседневной незримой борьбы, которую мы претерпеваем в мире сем. Здесь нас так же ожидают постоянно соблазны и обвинители, да только дремлет наше духовное око, и мы видим лишь результат бесовских козней — грехи, которые совершаем, и страсти, которым поддаемся. После смерти же душа видит духовную действительность и тех, кто беспрестанно докучал нам при жизни». Мытарства — это продолжение того пути, который человек начал в земной жизни с Богом или без Бога. «Если у человека нет веры во Христа, сам он не постигнет той истины, что Бог его прощает. Перед сознанием человека стоят его бесчисленные грехи и неумолимый закон правды, требующий удовлетворения. Сам Бог представляется ему только в виде грозного карающего судии, враждебного человеку. Не имея что сказать в свое оправдание, человек только трепещет Бога. И скорее готов бросить Бога и всякую мысль о спасении и отдаться безбожию. Сам собою он любви Божией не поймет и к ней не обратится: Как призывать Того, в Кого не уверовали? (Рим. 10, 14)». Это слова знаменитого богослова, патриархаисповедника Сергия (Страгородского) из его книги «Православное учение о спасении». Вся его книга о том, что человек оправдывает свою безнравственность, представляя Бога немилосердным, а значит безнравственным судией. Что человек прячется от любви Божией, чтобы оправдать буквой формальной справедливости свое самолюбие. И даже немного жутковато подумать, что человек, при всей свободе, дарованной Творцом, умирает со своей маленькой, узколобой правдой, со своей «сокровищницей добрых дел». И естественно, он попадает на суд именно этой «правды», и взвешиваются именно те дела, на которые он сам надеялся. Но все дела наши не имеют никакого веса перед лицом милосердия Божия, и никакой цены, если они не привели душу к смирению и осознанию своей греховности: «Чтобы прийти к мысли о том, что Бог не гневается на прежние грехи человека, — писал Сергий (Страгородский), — что Он при всей Его святости есть Любовь, для этого необходимо прежде всего много перечувствовать в своей душе, нужно понять тяжесть греха. Только после этого возможна вера в любовь Божию, исполняющая человека радостью. Не понимающий тяжести греха не поймет и сладости быть незаслуженно прощенным…» В этом и вся трагедия мытарств, — что человек становится на этот путь без смирения. Надеяться на… Господь терпеливо ждет, какой выбор человек сделает на этом пути. Чем выше иерархия ценностей, тем легче расстаться с той страстью, которая связывает человека, как мытарь, требуя воздать себе должное внимание. Ведь «страсти — это бесы», — говорил Антоний Великий. И в этом трагический финал мытарств: Бог бессилен перед свободой человека. Но есть еще любовь, та любовь, которая и здесь ждет, невзирая на бесчувствие человека: «Именно в этом состоит Божественное наслаждение: жертвовать собой за того, кто не надеялся на жертву от тебя и умереть за того, кто тебя ненавидит» (свт. Николай Сербский). Мы не способны вместить в себя даже такого образа мышления, но мы можем ощутить маленькую долю этой любви через любовь близких нам людей. Если человек, живя в теле, воспитал в себе привычку надеяться на Бога и помощь ближних, а не на свое «суперэго», то и по исходе из тела эта привычка останется его неизменной спутницей. Разве бесы взвешивали на мытарствах Антония Великого его добрые дела, и представлял ли он на поднебесных заставах какиелибо свои заслуги для успешного прохождения мытарств, хотя кто скажет, что их у него не было? Именно этим и искушали его — чтобы он положился на свои добрые дела: «Антоний, ты уже достоин Царствия Небесного». И если бы осознавал он за собой статус монаха, да еще и чувствовал себя святым, тут же появились бы весы. А он в ответ просто не знал, что сказать, так как не осознавал за собой ничего особенного, и не приходилось Ангелам вступать в торги. В этом и заключается достойный плод многолетнего духовного подвига и приобретенного в этом подвиге смирения. Святой всецело полагался на неизреченную благость Творца. Один из отцов, описанных в «Древнем патерике», говорил, что если повелит ему Господь находиться в аду, то он с радостью исполнит это, так как благ Господь, и ничего плохого не может исходить от Него. Грубо говоря, даже в аду хорошо, лишь бы не против Бога. Церковное Предание раскрывает одну очень важную мысль о посмертном религиозном опыте человека, показывающую Творца как Спасителя и Промыслителя даже в случае, когда, казалось бы, все надежды исчерпаны. Душа человека переживает первое воскресение и первый (так называемый частный) суд. Но и воскресением это в собственном смысле назвать нельзя. Погречески это слово звучит как «зисусин» — «оживление», то есть душа просто продолжает жить по смерти тела. Но человека ожидает и второе воскресение — «анастасис», когда весь человек вместе со своим преображенным или искаженным по образу души телом предстанет перед Богом. Для чего такое расстояние между оживанием и преображением, отмерянное мерой долготерпения Божиего? Для того, чтобы человек помучился в предначинании вечных мук или потерпел немного в ожидании вечного блаженства? Литургическая церковная практика своими непрестанными молитвами об усопших, думаю, свидетельствует о другом. Господь оттягивает время общего воскресения, чтобы ближние могли помолиться о своих усопших, чтобы тепло живой Церкви охватило как можно больше людей, находящихся даже в аду. Кто же будет в Раю? Если духовная смерть не может стать преградой любви Божией к человеку, то «кольми паче» телесная, когда человек истратил все свои средства ко спасению и время исчерпалось. Иоанн Дамаскин говорит, что человек не сможет покаяться после смерти именно потому, что не будет иметь тела. Но если вы хоть маленькой частицей своей души были привязаны к Церкви, к благодати Духа Святого, то она обязательно отогреет всего человека, вымолит его. Когда однажды у преп. Лаврентия Черниговского спросили, кто же будет в Раю, он ответил: «А кто в церковь ходит, тот и будет, только не все в одном месте будем». А у Матронушки Московской одна православная женщина спросила: «У меня муж умер, в церковь не ходил, может, мне за него не стоит и молиться?» «Это он еще за тебя помолится, — услышала она в ответ, — он ведь в НКВД работал, приговоренных на смерть на свой страх и риск из списков вычеркивал. Он душу свою за други своя полагал». Вот и разберись тут — кому в ад, а кому в Рай. Наше церковноприходское мироощущение очень ярко отражено в образе старшего брата из притчи о блудном сыне. То тут, то там мы слышим суждения о том, кто спасется и кто не спасется. В этих суждениях сквозит самодовольство и чувство собственного достоинства и избранности. Так рассуждаем мы, православные христиане, исходя из собственных мелких суеверных зарисовок того глубочайшего церковного понимания мира и человека, которое нам заповедано. Ну не можем мы постичь всей бесконечности милосердия Божия к человеку. Раздражает нас вся несправедливость этого грешного мира, где праведники страдают, а грешники благоденствуют. Думаю, не стоит богословствовать на тему жизни после смерти, ведь Царство Небесное — это не Освенцим, над входом в который висело напоминание: «Каждому свое». В Предании Церкви существует иное напоминание, данное Богом Антонию Великому: «Антоний, внимай себе, ибо все сие не полезно тебе знать».