Реформация и Модерн

Что нового и удивительного можно сказать об историческом явлении, которому исполнилось уже 500 лет и без которого все эти 500 лет невозможно представить? На первый взгляд, совершенно нечего: протестантизм сыграл ключевую роль в становлении современной цивилизации, и любой современный человек должен был бы быть в курсе своей «родословной». Не иметь никаких сведений о Лютере – то же самое, что ничего не знать о Колумбе, Копернике или Шекспире: мы не обязаны всем этим людям своим существованием, но само наше существование без них могло бы быть несколько иным, мы просто бы жили в другой культуре. Невнимательность к религиозному фактору объясняется вовсе не равнодушием к самой религии, как это может показаться на первый взгляд, а недооценкой той важнейшей сферы человеческой жизни, которую религия непосредственно касается – сферы мировоззрения. Любая религия – это в первую очередь мировоззрение, которое должно определять всю жизнь, и вызов протестантизма – это в первую очередь мировоззренческий вызов, всё остальное здесь вторично. Игнорирование мировоззренческой сути любой религии порождает ложные мифы даже о ее внешних и случайных свойствах, и эти мифы успешно поддерживаются всеми, кто готов, например, бесконечно говорить о вреде или пользе Реформации, но не прочесть всего один раз хотя бы те же «95 тезисов». Наиболее часто повторяемые мифы о протестантизме, – повторяемые не только поверхностными журналистами и малообразованными политиками, но и вроде бы серьезными гуманитариями, – это мифы о том, что Реформация выступала за ценность свободы против религиозного «деспотизма», отстаивала ценность разума против религиозного «мракобесия».

Стоит заметить, что такое понимание протестантизма связано, прежде всего, с глубоко клишированным восприятием самой европейской истории как однолинейного «прогресса», где на смену «темному Средневековью» вдруг приходят «светлые» тенденции Нового времени (Модерна), все без исключения «освободительные» и «рациональные» – Ренессанс, Гуманизм, Реформация и, наконец, само Просвещение. Реформация в этой схеме воспринимается не как самостоятельное явление, а просто как определенная стадия или аспект общего «прогрессивного» движения вперед, как будто Лютер и прочие отцы-основатели протестантизма были вполне солидарны с этим «прогрессом», и по своим взглядам они уж точно ближе к будущим французским революционерам, чем к испанским инквизиторам. Но если обратиться к реальным доктринам и текстам самих основоположников Реформации, то ни о каком «прогрессе» или «революции» там речи не идет. Обличительный пафос первых протестантов касался исключительно богословских вопросов, и сам раскол Римско-католической церкви в XVI веке был сугубо религиозным конфликтом, на который наслоились другие конфликты – социальные, политические, геополитические, экономические, – обеспечившие ему столь масштабную эскалацию, а самому Лютеру – фактическую победу.

Изначальным поводом для возмущения относительно молодого монаха-августинца были злоупотребления католическими клириками своим положением и откровенная торговля церковными таинствами, особенно индульгенцией – отпущением грехов, которое при наличии должной платы подменяло собой таинство Исповеди. Столь порочная практика, явно противоречащая христианству, вовсе не была свойственна тысячелетней средневековой церковности: это как раз «дань времени» того самого Ренессанса, возрождающего античные, языческие страсти, заразившие даже Ватикан, придворным нравам которого наивный Мартин ужаснулся еще в 1511-м году, когда был там по делам своего ордена. Эксцессы торговли индульгенциями не знали границ: самый смешной случай произошел с их главным защитником, монахом-доминиканцем Иоганном Тецелем из Лейпцига, который за немедленную плату согласился отпустить будущий, еще не свершившийся грех одному хитроумному богатому аристократу. Когда Тецель вышел за пределы города, то этот аристократ выследил его и жестоко избил, объяснив, что именно этот грех он имел в виду… У любого честного христианина такая торговля спасением вызывала бы законное возмущение, но Лютер решил пойти дальше и пересмотреть те минимальные богословские основания, которые позволяют священникам оправдывать эту практику. В итоге за несколько лет Лютер совершил стремительную эволюцию, а точнее революцию, от благонамеренного критика церковного неблагочестия до основателя новой крупнейшей конфессии, еретической как с точки зрения католицизма, так и, конечно, самого Православия, о котором Лютер, по всей видимости, почти ничего не знал. Впрочем, говорить о том, что Лютер чего-то очень важного не знал, довольно сложно, потому что для своего времени и места он был одним из самых образованных людей. Достаточно вспомнить, что именно он переведет на немецкий язык Библию, положив начало не только протестантскому богословию, но и немецкому литературному языку. Но с православной точки зрения можно совершенно точно сказать, что он чего-то очень важного в христианстве не понимал, а именно – Лютер не понимал, что такое Церковь, и это непонимание лежит в основе всей протестантской экклезиологии. Неслучайно вместо одной Лютеранской церкви Реформация породила десятки и сотни новых расколов и сект, которые даже при самой щепетильной политкорректности очень трудно назвать «церквями».

Реформация и свобода

Главное острие критики Лютера изначально было обращено против права священства отпускать грехи за деньги, но поскольку апологеты этой практики типа Иоганна Тецеля не находили ничего лучше, чем ничтоже сумняшеся оправдывать его уникальным даром священства отпускать любые грехи, то Лютер очень скоро решил, что и это право надо пересмотреть. И вот тут возникает самый парадоксальный момент: право Церкви управлять духовной жизнью своих членов возможно не потому, что человек в христианстве слишком несвободен, а наоборот – потому что он слишком свободен. Основой основ христианской экклезиологии является тот уникальный дар соучаствовать в спасении людей, который сам Иисус Христос дал своим апостолам: Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе (Мф. 18, 18), кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся (Ин. 20, 22‒23). Этот дар апостолы получили в момент нисхождения на них Святого Духа в Пятидесятницу, и далее они по своему усмотрению передавали его своим ученикам через рукоположение в сан епископа, почему цепочка епископских рукоположений до конца времен называется апостольским преемством. В свою очередь, само это право «вязать и решить» возможно именно потому, что человеческая личность создана по образу Божию, неотъемлемым свойством которого является свобода – свобода мысли и действия. Если бы человек не обладал определенной онтологической свободой, то и никаких прав у него бы не было, но Господь доверяет Своим ученикам самое ответственное из всех возможных прав – право участия в спасении других людей, в решении их посмертной участи. Лютер очень четко осознал эту логическую связь, но она ему не понравилась. Как большой поклонник Блаженного Августина, который в свое время очень ревностно отстаивал примат Божественной воли и Благодати над человеческой свободой, Лютер радикализирует позицию Августина до того, что человеческие дела якобы не имеют никакой силы для спасения, а спасается человек «только верой» (лат. sola fide) или, иначе, «только благодатью» (лат. sola gratia). И не стоит думать, что самому Лютеру хоть сколько-нибудь дискомфортно сознавать свою несвободу: «Что касается меня, то признаюсь: если бы это и было возможно, я не хотел бы обладать свободной волей или иметь в своей власти нечто, при помощи чего я мог бы стремиться к спасению» («О рабстве воли», 1525).

Таким образом, Лютер отрицает базовый принцип отношения Бога и человека, раскрытый в православном исихазме, – принцип синергии (взаимодействия) абсолютно свободной воли Творца и относительно свободной воли человека, сотворенного по Его образу. А раз так, то и все содержание церковной жизни, все таинства и само священство оказываются бессмысленными, ведь Церковь как институт спасения возможна именно потому, что человек может участвовать в этом спасении, а священство может обеспечить путь к этому спасению через церковные таинства. В итоге Лютер доходит до того, что отвергает все Священное Предание Церкви именно как священное, то есть богодухновенное: для него отныне это просто собрание более-менее авторитетных христианских наставлений, не более того. В таком случае все Церковные Соборы – просто епископские конференции, а их каноны – просто условные правила. Что же тогда остается от всего христианства? Остается только само Откровение Божие, только само Евангелие, а поскольку его никак нельзя отсечь от всех книг Священного Писания, то это в целом вся Библия, которую Лютер старательно переводит на немецкий язык. Так к принципу спасения только верой и благодатью добавляется принцип спасения «только Писанием» (лат. sola Scriptura). В этой ситуации функция священника сводится, в первую очередь, к знанию и толкованию Писания, и это очень похоже на положение раввинов в иудаизме или муфтиев в исламе. Последовательная логика протестантизма должна привести к этому результату – идее «Церкви» как неиерархической общины верующих, руководствующихся только Писанием при помощи избираемых авторитетных наставников. Собственно, именно таким путем пошли наиболее радикальные протестанты, но сам Лютер не был последователен в своих выводах: ему еще очень хотелось сохранить мистическое представление о Церкви, о Крещении и Евхаристии, об особой роли священника и необходимости молитвы, более того, даже о добрых делах во имя Господа, и поэтому он основал самую умеренную версию протестантизма, названную по его имени лютеранством, а иначе – Евангелической церковью. Все же остальные протестантские организации вполне можно классифицировать по степени последовательного отказа от Священного Предания как проявления той самой человеческой свободы воли.

Однако протестантское отрицание свободы воли на практике привело к следующему парадоксу: если никакого Священного Предания нет и апостольское преемство невозможно, то каждый сам себе становится конечным авторитетом по всем богословским вопросам, каждый сам себе и отец Церкви, и весь Вселенский Собор. Этот вывод уже был предопределен в 37-м тезисе Лютера: «Всякий истинный христианин, живой или мертвый, причастен ко всем благам Христа и Церкви, вследствие дара Божия и без отпустительных грамот». Поэтому в то время как одни последователи Реформации схватились за Библию как единственный источник веры, стали буквально понимать все ее цитаты и породили знаменитый протестантский фундаментализм, другие наследники Лютера стали совершенно произвольно толковать любые библейские фрагменты и породили не менее знаменитый протестантский либерализм. Но обе крайности едины в одном: между Писанием и человеком никакой опосредующей инстанции не может быть, потому что никто не имеет права устанавливать единственно верное толкование самого Писания. Поэтому сам Лютер мог себе позволить абсолютизировать одно апостольское утверждение – Праведный верою жив будет (Рим. 1,17) – и фактически игнорировать другое: вера без дел мертва (Иак. 2, 17). Такая ситуация совершенно недопустима для православного богословия, которое исходит из того, что Писание и Предание – два источника одной веры, потому что каждый из них отражает веру единой Церкви, и в этом смысле источник веры только один – сама Церковь, формирующая собственное Предание, центральную часть которого образует Священное Писание. И интерпретировать это Писание можно только при учете всех его фрагментов, в его целом, а также при учете комментариев отцов Церкви.

Реформация и Разум

С отрицанием свободы воли напрямую взаимосвязано другое ключевое положение протестантского мировоззрения, на которое значительно реже обращают внимание критики Реформации, а именно – отрицание необходимой роли человеческого разума в познании истины. Так же, как из факта грехопадшего состояния человеческой воли Лютер приходит к отрицанию самой свободы воли, так и из факта грехопадшего состояния человеческого разума он приходит к отрицанию самого разума. Атеисты любят цитировать презрительные слова Лютера о разуме, как будто он выражает позицию всего христианства, в то время как с православной точки зрения разум – это неотъемлемое свойство образа Божия в человеке, наравне со свободой. Самый авторитетный православный компендиум всех времен – «Источник знания» преподобного Иоанна Дамаскина – начинается с апологии познания: «Нет ничего более ценного, чем познание, ибо познание есть свет разумной души. Наоборот, незнание есть тьма. Как лишение света есть тьма, так и отсутствие познания есть помрачение разума», а отвержение всякого познания он даже называет ересью гносеомахии (88-я в его списке «О ста ересях»). Но отцы Церкви для Лютера не авторитетны, и в своей работе «О рабстве воли» он даже утверждает, что «человеческий разум мелет одни только глупости и вздор», «никто не может лучше понять слова Божьи, чем те, у которых слаб разум. И Христос ведь пришел ради слабых разумом или тех, у кого разум слаб». Поэтому протестантская теология с самого начала занимала позицию принципиального антиинтеллектуализма и отвергала все достижения христианской схоластики не потому, что схоластика была для нее слишком догматичной, а наоборот – потому что она была слишком рациональной. Спасение «только верой» закономерно отрицает не только свободу воли, но и разум, который оказывается здесь лишним и мешает чистой вере.

Установка Лютера на несовместимость веры и разума, исторически восходящая к известному латинскому апологету Тертуллиану, который в итоге ушел из христианства, как слишком интеллектуальной религии, предвосхитила атеистическое понимание любой религии как сугубо иррациональной, чисто чувственной сферы, где рассуждающему сознанию делать нечего. И в этом отношении протестантская Реформация, аналогично «неоязыческому» Ренессансу, действительно способствовала секуляризации Нового времени. Оба движения совпали в двух ключевых позициях – отрицании христианской синергии и отрицании христианского интеллектуализма. Во-первых, Реформация породила идею абсолютного Божественного предопределения, которая вполне отвечала языческому представлению о непреодолимом мистическом фатуме как главном принципе человеческой жизни, возрожденном любителями античности. Именно из этих двух корней вырастает безудержный детерминизм XVIII-XX вв., когда разные теории будут предлагать какой-то один безличный фактор, определяющий всю мировую историю. Во-вторых, противопоставив веру и разум, Реформация породила сентиментальный пиетизм, вполне отвечающий возрожденному Ренессансом языческому культу страстей, когда поиск «живого Бога» подменялся поиском новых острых переживаний. Но если бы встреча Реформации с Ренессансом способствовала только секуляризации, то для самого христианства это был бы лишь внешний вызов. Гораздо большую опасность представляет тот факт, что когда еще на рубеже XVIII-XIX веков возникла первая «романтическая» реакция, то ее адепты по умолчанию приняли аксиомы самого Просвещения: это отождествление религии с чистой иррациональностью и веру в существование всеопределяющего безличного начала истории. Поскольку же из романтической реакции вышел весь европейский консерватизм, включая русский и православный, то эти ложные представления до сих пор весьма популярны среди современных консерваторов. Казалось бы, мы очень далеко ушли от главной темы статьи, но на самом деле речь идет о заочном влиянии Мартина Лютера даже на современный православный консерватизм. Многие ли православные ревнители, искреннее критикующие какие-либо «протестантские влияния», не согласятся с тем, что свобода – это греховная ценность и от человеческой воли вообще ничего не зависит? Или с тем, что человеческий разум слишком греховен, чтобы рассуждать о Божественных вещах, и православная вера несовместима ни с какой рациональностью? А ведь это типично протестантские представления, не имеющие никакого отношения к православной вере, хотя их сторонники могут быть уверены в том, что Реформация несла в мир «революционные» ценности Свободы и Разума.

От победы к поражению

Мартин Лютер победил в свое время не потому, что он сумел вдохновить «широкие слои населения», и тем более не потому, что его богословские аргументы казались более убедительными, а потому, что его проповедь оказалась выгодной реальной политической силе – владетельным немецким князьям, ландграфам и курфюрстам, которые давно мечтали о полной религиозной независимости от Рима, и у них были силы оказать реальное сопротивление католическим войскам. И сам Лютер поставил не на аморфный народ, а на организованное государство, что было весьма умно с его стороны. Неслучайно первая политическая работа Лютера была обращена «К христианскому дворянству немецкой нации об исправлении христианства» (1520), а когда возникла угроза народных восстаний, то он писал «Открытое увещевание ко всем христианам воздержаться от смуты и мятежа» (1522) и «Против убийственных и грабящих орд крестьян» (1524). Поэтому никакие классовые войны, о которых говорят марксисты, к самой Реформации не имели никакого отношения – скорее, были задействованы межнациональные и геополитические конфликты.

Да, Лютер победил, если учесть, что уже при его жизни почти вся Северная Европа откололась от Римско-католической церкви и покрылась конфедерацией лютеранских епархий. Но уже при его жизни протестантизм начал постоянно дробиться, так что сегодня Евангелическо-лютеранская церковь – далеко не самая крупная протестантская деноминация в мире, даже баптистов и пятидесятников больше. Также и в самой Германии, которая благодаря Лютеру, казалось бы, обрела собственную «национальную конфессию», католики численно перевешивают протестантов. Но проблема не столько в количестве лютеран, сколько в качестве современного лютеранства, которое, будучи самой старой и «традиционной» протестантской церковью, одновременно стало и одной из самых либеральных. Конечно, среди лютеранских церквей нет абсолютного единства по всем вероучительным вопросам, и среди них есть как более консервативные, так и более модернистские направления. Но достаточно сказать, что во главе крупнейшей лютеранской организации – государственной церкви Швеции – стоит архиепископ Упсалы женщина Антье Якелен, а епископ Стокгольма – мало того что женщина, но и открытая лесбиянка Ева Брунне, проживающая со своей «женой», «священницей» Гуниллой Линден. И эти факты давно уже никого не удивляют: для сегодняшних наследников Лютера это вполне нормально, не говоря уже о более предсказуемых «послаблениях», которые сам Лютер в принципе не мог себе представить.

Потому что если между мной и Писанием нет никаких безусловных авторитетов, которые могли бы объяснять мне Писание, то единственным авторитетом оказываюсь я сам, и я сам решаю, что там написано и как это понимать. Перефразируя героя «Бесов» Шигалева, исхожу из абсолютной несвободы – прихожу к абсолютному произволу. И в этом смысле в долгосрочной перспективе Лютер, конечно, проиграл: стоило восставать против папской апостасии, чтобы породить еще большую апостасию?