Предыдущая публикация
Иеромонах Василий.
«Се восходим во Иерусалим…»
Иеромонах, участвовавший в переоблачении братьев перед погребением, свидетельствовал потом, что погребены были мощи трех сугубых постников. Но если иноки Трофим и Ферапонт имели наклонность к подвигам постничества, то иеромонах Василий, будто оправдывая свое имя «Царский», шел всегда средним царским путем. Спал он мало, но спал. В еде был воздержан. И хотя по занятости на требах нередко пропускал трапезу, но все же появлялся в трапезной порою ближе к полуночи. Повар тех лет монахиня Варвара вспоминает: «Придет, бывало, поздно и спросит деликатно: „А супчику не осталось?“ — „Нет, о. Василий, уж и кастрюли вымыли“. — „А кипяточку не найдется?“ Хлебушек да кипяточек — вот он и рад. Кроткий был батюшка, тихий».
По своему глубочайшему смирению о. Василий считал себя неспособным подражать подвигам древних святых Отцов, говоря: «Ну, куда нам, немощным, до подвигов?» И если он пошел на подвиг сугубого поста, значит, такова была необходимость. Ведь пост не самоцель, а средство брани против духов злобы поднебесной. Но какой была эта брань, нам не дано знать. А потому приведем лишь хронику событий перед Пасхой.
За месяц до Пасхи о. Василий съездил на день в Москву и первым делом отслужил панихиду на могиле отца. Вернувшись с кладбища, он спросил дома: «Мама, а где моя сберкнижка?» История же с этой сберкнижкой была такая. Когда-то отец с матерью положили вклад на имя сына и за годы скопили пять тысяч рублей. Тогда на эти деньги можно было купить машину. А будущее виделось им именно так — сын женится, купит машину. Но будущее оказалось иным — сын ушел в монастырь, деньги съела инфляция, и на трудовые сбережения долгой жизни можно было купить лишь бутылку ситро. И все-таки старенькая мать не сдавалась и снова стала строить планы на будущее, надеясь, что монастырь — это временно, а сын все равно вернется домой. В свои семьдесят лет она пошла работать гардеробщицей, чтобы, урезая себя в питании, собрать хоть что-то сыну на жизнь. Вера в Бога пришла потом, а пока она не умела жить по-иному, как верша этот жертвенный подвиг материнской любви.
Отец Василий жалел мать и все откладывал разговор о сберкнижке, но, видно, откладывать было больше нельзя. Он съездил в сберкассу, закрыл вклад и, отдав все деньги матери, сказал ей: «Мама, не копи для меня больше деньги, как я с ними предстану пред Господом?»
Это было последнее земное свидание матери с сыном. А перед самой Пасхой Анна Михайловна увидела сон, будто крыша над домом разверзлась и с неба к ней спускаются птицы неземной красоты. «Ну, все — Страшный Суд!» — подумала она во сне, любуясь одновременно райскими птицами. Снам Анна Михайловна сроду не верила. Пасху встретила радостно, и перед самым страшным часом в ее жизни Господь даровал покой многоскорбному сердцу матери.
Рассказывает паломница-грудница Капитолина, ухаживавшая тогда за цветами на могилках Оптинских старцев: «Перед Пасхой я, признаться, сердилась на о. Василия и о. Ферапонта. Весна, апрель — мне надо землю готовить и цветы сажать, а они как придут на могилки старцев, так и стоят здесь подолгу, молясь. Отец Ферапонт минут по сорок стоял. А о. Василий увидит, что мешает мне работать, и отойдет в сторонку, присев на лавочку. Но чуть я отойду, он опять у могил. А я, грешная, не понимала, как нужны им были тогда молитвы. Оптинских старцев!»
Мать о. Василия вспоминала потом: «Уж до чего он батюшку Амвросия любил, а об Оптинских старцах не мог говорить без слез». И перед Пасхой произошло вот что: днем в центральный алтарь пришел от алтаря Амвросиевского придела взволнованный о. Василий, сказав находившемуся здесь игумену Ф.: «Батюшка, ко мне сейчас преподобный Амвросий приходил». Игумен, человек духовно опытный, испытующе посмотрел на него, взвесил все и, приняв решение, по-святоотечески смирил: «Да ну тебя. Скажешь еще!» Отцу Василию был дан урок смирения, и он смирился, не рассказывая об этом больше никому.
В книге преподобного Исаака Сирина «Слова подвижнические» есть глава «О третьем способе вражеской брани с сильными и мужественными», где речь идет о подвижниках, уже стяжавших силу от Господа. Именно этих людей враг старается уловить тонкой лестью, давая им откровения о будущем через явления Ангелов и святых. Вот характерная черта трех оптинских братьев — монашеское трезвение с сознанием своего недостоинства каких-либо откровений свыше. О случаях чудесной Божией помощи в Оптиной рассказывают многие, но трое новомучеников умалчивали о том. Выходит, всем помогает Господь, а им нет? Но ведь так не бывает, и причина умолчания тут иная.
Рассказывает А.Т.: «Как-то в келье о. Василия я завел разговор о стяжании благодати и даров Духа Святого. А о. Василий сказал:
— Мы монахи последних времен и духовных дарований нам не дано. Нам их не понести. Наше дело — терпеть скорби.
— А как их, батюшка, терпеть?
— А как боль терпят? Стиснул зубы, намотал кишки на кулак и терпи. Представляешь, что будет, если нам явится Божия Матерь? Впадем в прелесть, и все».
Однако продолжим хронику событий перед Пасхой. На Страстной неделе из Оптиной уезжала паломница, ездившая на исповедь к о. Василию откуда-то издалека и поступившая затем, по слухам, в монастырь. Уезжая, она заплакала и спросила: «Что, о. Василий тяжело заболел? Почему он сказал мне: „Больше мы с тобой не увидимся, но, запомни, я всегда буду с тобой?“»
Незадолго до Пасхи о. Василию рассказали о неприглядных действиях некоторых местных жителей и угрозах расправиться с монахами, а он ответил: «Это мой народ». Еще до монастыря он написал в стихотворении: «Так и тянет за русские дебри умереть в предназначенный срок». Слова оказались пророческими.
Это был русский человек с тем характерным чувством вины за все происходящее, какое свойственно людям, наделенным силою жертвенной высокой любви. Монашество и священство усугубили это чувство, и, поступив в монастырь, он написал в дневнике: «Когда осуждаешь, молиться так: ведь это я, Господи, согрешаю, меня прости, меня помилуй». А вот одна из последних записей в дневнике: «Возлюбить ближнего, как самого себя, молиться за него, как за самого себя, тем самым увидеть, что грехи ближнего — это твои грехи, сойти в ад с этими грехами ради спасения ближнего.
Господи, Ты дал мне любовь и изменил меня всего, и теперь я не могу поступать по-другому, как только идти на муку во спасение ближнего моего. Я стенаю, плачу, устрашаюсь, но не могу по-другому, ибо любовь Твоя ведет меня, и я не хочу разлучаться с нею, и в ней обретаю надежду на спасение и не отчаиваюсь до конца, видя ее в себе».
Рассказывает иеромонах Ф., инок в ту пору: «Перед Пасхой я дважды исповедовался у о. Василия и ходил потом в потрясении. Уже на исповеди у меня мелькнула догадка, что о. Василий имеет дерзновение брать на себя чужие грехи. Утром Страстной Субботы о. Василий говорил проповедь на общей исповеди. Я был тогда на послушании, входил и выходил из храма, не имея возможности прослушать проповедь целиком. Но то, что я услышал, подтвердило догадку — да, о. Василий берет на себя наши грехи, считая их своими. Как раз в ночь перед этим я читал об одном старце, умиравшем воистину мученически, поскольку он набрал на себя много чужих грехов. И я почему-то думал об о. Василии: да как же ты, батюшка, умирать будешь, если берешь на себя наши грехи?»
Лишь великие Оптинские старцы и подвижники древности имели дерзновение брать на себя чужие грехи, отмаливая их. Отец Василий себя подвижником не считал. И речь идет о вынужденных действиях или о подвиге русского монашества в тех беспримерных условиях, когда лежали еще в руинах монастыри, не хватало священников, а у молодых иеромонахов от перегрузок рано пробивалась седина в волосах. «У вас, как у нас в сорок первом — сказал отец одного инока, воевавший солдатом в Великую Отечественную войну. — Молодые да необстрелянные, а с эшелона и прямо в бой. Ползешь против танка с бутылкой зажигательной смеси — душа заходится, но ведь кто-то должен ползти». Словом, шел тот монашеский «сорок первый год», когда кто-то должен был ползти под танки и сходить ради спасения ближнего в ад.
Рассказывает рясофорная послушница Н. из Малоярославецкого Свято-Никольского монастыря: «В 10 лет умерла моя крестница Кира, с детства скитавшаяся по тем „тусовкам“, где были наркотики и прочее. А потом Кира с подружкой ее возраста крестилась в Оптиной и окормляласъ у иеромонаха Василия. Для Киры началась новая жизнь, но организм уже был подорван, и больное сердце однажды остановилось. Ее подружка была в ужасе: „Кира в аду! Ведь она прошла такое!..“ А после смерти о. Василия, этой девочке приснился сон, будто Кира живая, они снова в Оптиной, а на исповедь идет живой о. Василий. „Кира, — сказала она, — смотри, о. Василий живой. Ты знаешь его?“ — „Да как же мне его не знать, — ответила Кира, — если он меня из ада спас“».
Рассказывает оптинский рабочий Николай И.: «Случилось в моей жизни такое страшное искушение, что я решил повеситься. Шел на работу в Оптину лесом и всю дорогу плакал. Иеродиакон Владимир, узнав, что со мной, сказал: „Тебе надо немедленно к о. Василию“. И привел меня в келью к нему.
Отец Василий стирал тогда в келье свой подрясник и был одет по-домашнему — старенькие джинсы с заплатами на коленях и мохеровый свитер, до того уже выношенный, что светился весь. Говорили 15 минут. Помню, о. Василий сказал: „Если можешь — прости, а не можешь — уйди“. Помолился еще. Вышел я от него в такой радости, что стою и смеюсь! Скажи мне кто-нибудь 15 минут назад, что я буду смеяться и радоваться жизни, я бы не поверил. А тут радуюсь батюшке — родной человек! И за сорок лет своей жизни я такого красивого человека на земле еще не встречал.
Стал я после этого ходить на исповедь к о. Василию, решив попроситься к нему в духовные чада. Но пока я собирался, о. Василия уже не стало. Я полтора месяца не мог потом ходить в монастырь, плакал».
Рассказывает настоятель Козельского Никольского храма протоиерей Валерий: «У прихожанки нашего храма Н.В. умирал муж, и она попросила меня причастить его на дому. К сожалению, болезнь осложнилась беснованием — больной гавкал, отвергая причастие. Причастить таких больных практически невозможно, и я не решился взять это на себя, посоветовав обратиться в Оптину пустынь. А оттуда прислали иеромонаха Василия. По словам Н.В., больной сперва с лаем набросился на батюшку, а потом, гавкая, стал уползать от него. И все-таки о. Василий сумел исповедать и причастить его. После причастия муж Н.В. пришел в себя».
Раб страстей — раб людей, а о. Василий был настолько чужд человекоугодия и желания нравиться, что многие оптинцы открыли для себя этого молчаливого батюшку, увы, лишь перед его кончиной.
Отец Василий был иеромонахом всего два с половиной года. И к начинающему батюшке ходили сперва на исповедь в основном приезжие, да и то по принципу: ко всем батюшкам длинная очередь, а к о. Василию почти никого. «Да что вы к о. Василию не ходите?» — удивлялись отцы Оптиной. «Я боюсь его», — отвечали люди постарше. А подростки говорили между собой: «Нет, к „монументу“ не пойду». Был грех, о. Василия за глаза называли «монументом», ибо он был монументален от природы. Рост под два метра, могучие плечи. И когда он часами недвижимо стоял у аналоя, то издали казалось, что стоит монумент. На исповеди никогда не садился, не замечая предложенного стула, и выстаивал Великим постом на ногах по 18 часов в сутки. Говорил исповедникам мало — чаще молча выслушивал исповедь. Иных это смущало: «Да слышит ли он, что ему говоришь?». А посмертно узнали из его дневника — он не только слышал каждое слово исповедника, но вопиял о каждом великим воплем любви: «Это я, Господи, согрешаю, меня прости!..» Говорят, о. Василий записывал имена тех, кого исповедовал или крестил, и полагал за них потом в келье земные поклоны.
Рассказывает монахиня Варвара: «Бывало, о. Василий не скажет ни слова на исповеди, а отходишь от него с такой легкостью, будто мешки поснимали с плеч. У меня тогда не было духовного отца, и я хотела попроситься к о. Василию, но смущало одно, что молодой больно. Молодой-молодой, думаю, а душу человека как понимает! Так и стояла до Пасхи, все приглядываясь к нему».
Перед Пасхой на исповедь к о. Василию стояла уже толпа людей. Они стояли в потрясении — вот он, тот долгожданный духовный отец, которого искала душа. Многие собирались проситься к нему в духовные чада. Не успели.
«Я считал о. Василия снобом, но только до первой исповеди», — рассказывает москвич В., бывший студент. А история его такая. В институте он попал в компанию тех «раскованных» интеллектуалов, где никто не считал себя наркоманом, но все они «раскованно» летели в бездну. Однажды В. понял — еще шаг и конец. Он продал тогда квартиру в Москве, взял землю близ Оптиной и начал строить дом и сажать сад. Словом, было два года той удивительной жизни, о которой он рассказал потом в интервью по телевидению: как он девять лет был в аду и, наконец, увидел свет. А после интервью последовал срыв. «Я возгордился тогда, — вспоминает В., — Я бросил, Я смог, Я-Я-Я!» Теперь, к его ужасу, начался новый круг ада…
Из рассказа В.: «На исповедь к о. Василию я пошел от безвыходности. Ко многим ходил, но устал уже слушать: „Как — опять? Но ведь ты обещал!“ Я был мерзок себе. Подошел к аналою и молчу. А что говорить, когда в душе одна тьма? Батюшка молчит, и я молчу. Сколько так продолжалось, не помню, но вдруг меня накрыла такая волна любви, что будто прорвало изнутри, и я говорил, говорил без утайки. Впервые в жизни я мог раскрыться до конца, вытаскивая из себя то грязное и подленькое, в чем стыдился признаться даже себе. Тут мне не было стыдно — я чувствовал такое сострадание о. Василия, будто у нас с ним одна боль на двоих.
После этого я стал ходить на исповедь к о. Василию порой по 2–3 раза на дню. Я буквально „пасся“ у его аналоя, и как только накатывало искушение, я просился на исповедь: „Батюшка, у меня опять!..“ Отец Василий тут же брал меня на исповедь, и после исповеди было легко. „Батюшка, — говорю однажды, — я уже, наверно, надоел вам. Так часто хожу!“ — „Сколько надо, столько и ходи, — ответил о. Василий. — Десять раз надо — десять раз приходи“.
А когда о. Василия убили… Простите, но боль и поныне такая, что не могу я о том говорить».
История В. завершилась тем, что он ушел потом в Н-ский монастырь.
Следующая публикация
Комментарии 5