Вечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя от стыда и бешенства, вполне объяснимых оказанным ему холодным приемом, Андреа Кавальканти, завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго натянутых белых перчатках, почти стоя в своем фаэтоне, подкатил к дому банкира на Шоссе-д’Антен. Повертевшись немного в гостиной, он улучил удобную минуту, отвел Данглара к окну и там, после искусного вступления, завел речь о треволнениях, постигших его после отъезда его благородного отца. Со времени этого отъезда, говорил он, в семье банкира, где его приняли, как родного сына, он нашел все, что служит залогом счастья, которое всякий человек должен ставить выше, чем прихоти страсти, а что касается страсти, то на его долю выпало счастье обрести ее в чудных глазах мадемуазель Данглар. Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже несколько дней ждал этого объяснения, и когда оно наконец произошло, лицо его в той же мере просияло, в какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера. Все же раньше, чем принять предложение молодого человека, он счел нужным высказать ему некоторые сомнения. – Виконт, – сказал он, – не слишком ли вы молоды, чтобы помышлять о браке? – Нисколько, сударь, – возразил Кавальканти. – В Италии в знатных семьях приняты ранние браки; это обычай разумный. Жизнь так изменчива, что надо ловить счастье, пока оно дается в руки. – Допустим, – сказал Данглар, – что ваше предложение, которым я очень польщен, будет благосклонно принято моей женой и дочерью, – с кем мы будем обсуждать деловую сторону? По-моему, этот важный вопрос могут разрешить должным образом только отцы на благо своим детям. – Мой отец человек мудрый и рассудительный; он предвидел, что я, быть может, захочу жениться во Франции; и поэтому, уезжая, он оставил мне вместе с документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он обязуется в случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто пятьдесят тысяч ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, насколько я могу судить, четвертую часть доходов моего отца. – А я, – сказал Данглар, – всегда намеревался дать в приданое моей дочери пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница. – Вот видите, – сказал Андреа, – как все хорошо складывается, если предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут моего предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч годового дохода. Предположим еще, что мне удастся убедить маркиза, чтобы он не выплачивал мне ренту, а отдал в мое распоряжение самый капитал (это будет нелегко, я знаю, но, может быть, это и удастся); тогда вы пустите наши два-три миллиона в оборот, а такая сумма в опытных руках всегда принесет десять процентов. – Я никогда не плачу больше четырех процентов, – сказал банкир, – или, вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить пять, а прибыль мы бы делили пополам. – Ну и чудно, папаша, – развязно сказал Кавальканти. Врожденная вульгарность по временам, несмотря на все его старания, прорывалась сквозь тщательно наводимый аристократический лоск. Но, тут же спохватившись, он добавил: – Простите, барон, – вы видите, уже одна надежда почти лишает меня рассудка; что же, если она осуществится? – Однако надо полагать, – сказал Данглар, не замечая, как быстро эта беседа, вначале бескорыстная, обратилась в деловой разговор, – существует и такая часть вашего имущества, в которой ваш отец не может вам отказать? – Какая именно? – спросил Андреа. – Та, что принадлежала вашей матери. – Да, разумеется, та, что принадлежала моей матери, Оливе Корсинари. – А как велика эта часть вашего имущества? – Признаться, – сказал Андреа, – я никогда не задумывался над этим, но полагаю, что она составляет по меньшей мере миллиона два. У Данглара от радости захватило дух. Он чувствовал себя, как скупец, отыскавший утерянное сокровище, или утопающий, который вдруг ощутил под ногами твердую почву. – Итак, барон, – сказал Андреа, умильно и почтительно кланяясь банкиру, – смею ли я надеяться... – Виконт, – отвечал Данглар, – вы можете надеяться; и поверьте, что если с вашей стороны не явится препятствий, то это вопрос решенный. – О, как я счастлив, барон! – сказал Андреа. – Но, – задумчиво продолжал Данглар, – почему же граф Монте-Кристо, ваш покровитель в парижском свете, не явился вместе с вами поддержать ваше предложение? Андреа едва заметно покраснел. – Я прямо от графа, – сказал он, – это, бесспорно, очаровательный человек, но большой оригинал. Он вполне одобряет мой выбор; он даже выразил уверенность, что мой отец согласится отдать мне самый капитал вместо доходов с него; он обещал употребить свое влияние, чтобы убедить его; но заявил мне, что он никогда не брал и никогда не возьмет на себя ответственности просить для кого-нибудь чьей-либо руки. Но я должен отдать ему справедливость, он сделал мне честь, добавив, что если он когда-либо сожалел о том, что взял себе это за правило, то именно в данном случае, ибо он уверен, что этот брак будет счастливым. Впрочем, если он официально и не принимает ни в чем участия, он оставляет за собой право высказать вам свое мнение, если вы пожелаете с ним переговорить. – Прекрасно. – А теперь, – сказал с очаровательнейшей улыбкой Андреа, – разговор с тестем окончен, и я обращаюсь к банкиру. – Что же вам от него угодно? – сказал, засмеявшись, Данглар. – Послезавтра мне следует получить у вас что-то около четырех тысяч франков; но граф понимает, что в этом месяце мне, вероятно, предстоят значительные траты и моих скромных холостяцких доходов может не хватить; поэтому он предложил мне чек на двадцать тысяч франков, – вот он. На нем, как видите, стоит подпись графа. Этого достаточно? – Принесите мне таких на миллион, и я приму их, – сказал Данглар, пряча чек в карман. – Назначьте час, который вам завтра будет удобен, мой кассир зайдет к вам, и вы распишетесь в получении двадцати четырех тысяч франков. – В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я хотел бы завтра уехать за город. – Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда? – Да. На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь банкиру, двадцать четыре тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому, оставив двести франков для Кадрусса. Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно позже. Но едва он вошел во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы, ожидавший его с фуражкой в руке. – Сударь, – сказал он, – этот человек приходил. – Какой человек? – небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил. – Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию. – Ах да, – сказал Андреа, – старый слуга моего отца. Вы ему отдали двести франков, которые я для него оставил? – Отдал, ваше сиятельство. – По желанию Андреа, слуги называли его «ваше сиятельство». – Но он их не взял, – продолжал швейцар. Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заметил. – Как? Не взял? – сказал он дрогнувшим голосом. – Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет дома; он настаивал. Наконец он мне поверил и оставил для вас письмо, которое принес с собой запечатанным. – Дайте сюда, – сказал Андреа. И он прочел при свете фонаря фаэтона: «Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в десять утра». Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли кто-нибудь письмо и не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности. – Хорошо, – сказал Андреа. – Бедняга! Он очень славный малый. Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше восхищаться, молодым господином или старым слугой. – Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, – сказал Андреа своему груму. В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, причем уничтожил даже самый пепел. Не успел он это сделать, как вошел грум. – Ты одного роста со мной, Пьер, – сказал ему Андреа. – Имею эту честь, – отвечал грум. – Тебе должны были вчера принести новую ливрею. – Да, сударь. – У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни моего титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и дай мне свои бумаги, чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире. Пьер повиновался. Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостиницы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской «Красная лошадь», в Пикпюсе. На следующий день он ушел из трактира, так же никем не замеченный, как и в гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром дошел до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по левой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навести справки. – Кого вы ищете, красавчик? – спросила торговка фруктами с порога своей лавки. – Господина Пайтена, толстуха, – отвечал Андреа. – Бывшего булочника? – спросила торговка. – Его самого. – В конце двора, налево, четвертый этаж. Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на четвертый этаж и сердито дернул заячью лапку на двери. Колокольчик отчаянно зазвонил. Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрусса. – Ты точен! – сказал он. И он отодвинул засовы. – Еще бы! – сказал Андреа, входя. И он так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и покатилась по комнате. – Ну, ну, малыш, не сердись! – сказал Кадрусс. – Видишь, как я о тебе забочусь, вон какой завтрак я тебе приготовил; все твои любимые кушанья, черт тебя возьми! Андреа действительно почувствовал запах стряпни, грубые ароматы которой были не лишены прелести для голодного желудка; это была та смесь свежего жира и чесноку, которой отличается простая провансальская кухня; пахло и жареной рыбой, а надо всем стоял пряный дух мускатного ореха и гвоздики. Все это исходило из двух глубоких блюд, поставленных на конфорки и покрытых крышками, и из кастрюли, шипевшей в духовке чугунной печки. Кроме того, в соседней комнате Андреа увидел опрятный стол, на котором красовались два прибора, две бутылки вина, запечатанные одна – зеленым, другая – желтым сургучом, графинчик водки и нарезанные фрукты, искусно разложенные поверх капустного листа на фаянсовой тарелке. – Ну, что скажешь, малыш? – спросил Кадрусс. – Недурно пахнет? Ты же знаешь, я был хороший повар: помнишь, как вы все пальчики облизывали? И ты первый, ты больше всех полакомился моими соусами и, помнится, не брезговал ими. И Кадрусс принялся чистить лук. – Да ладно, ладно, – с досадой сказал Андреа, – если ты только ради завтрака побеспокоил меня, так пошел к черту! – Сын мой, – наставительно сказал Кадрусс, – за едой люди беседуют; и потом, неблагодарная душа, разве ты не рад повидаться со старым другом? У меня так прямо слезы текут. Кадрусс в самом деле плакал; трудно было только решить, что подействовало на слезную железу бывшего трактирщика, радость или лук. – Молчал бы лучше, лицемер! – сказал Андреа. – Будто ты меня любишь? – Да, представь, люблю, – сказал Кадрусс, – это моя слабость, но тут уж ничего не поделаешь. – Что не мешает тебе вызвать меня, чтобы сообщить какую-нибудь гадость. – Брось! – сказал Кадрусс, вытирая о передник свой большой кухонный нож. – Если бы я не любил тебя, разве я согласился бы вести ту несчастную жизнь, на которую ты меня обрек? Ты посмотри: на тебе ливрея твоего слуги, стало быть, у тебя есть слуга; у меня нет слуг, и я принужден собственноручно чистить овощи; ты брезгаешь моей стряпней, потому что обедаешь за табльдотом в гостинице Принцев или в Кафе-де-Пари. А ведь я тоже мог бы иметь слугу и коляску, я тоже мог бы обедать, где вздумается; а почему я лишаю себя всего этого? Чтобы не огорчать моего маленького Бенедетто. Признай по крайней мере, что я прав. И недвусмысленный взгляд Кадрусса подкрепил эти слова. – Ладно, – сказал Андреа, – допустим, что ты меня любишь. Но зачем тебе понадобилось, чтобы я пришел завтракать? – Да чтобы видеть тебя, малыш. – Чтобы видеть меня, а зачем? Ведь мы с тобой обо всем уже условились. – Эй, милый друг, – сказал Кадрусс, – разве бывают завещания без приписок? Но прежде всего давай позавтракаем. Садись, и начнем с сардинок и свежего масла, которое я в твою честь положил на виноградные листья, злючка ты этакий. Но я вижу, ты рассматриваешь мою комнату, мои соломенные стулья, грошовые картинки на стенах. Что прикажешь, здесь не гостиница Принцев! – Вот ты уже жалуешься, ты недоволен, а сам ведь мечтал о том, чтобы жить, как булочник на покое. Кадрусс вздохнул. – Ну, что скажешь? Ведь твоя мечта сбылась. – Скажу, что это только мечта; булочник на покое, милый Бенедетто, человек богатый, имеет доходы. – И у тебя есть доходы. – У меня? – Да, у тебя, ведь я же принес тебе твои двести франков. Кадрусс пожал плечами. – Это унизительно, – сказал он, – получать деньги, которые даются так нехотя, неверные деньги, которых я в любую минуту могу лишиться. Ты сам понимаешь, что мне приходится откладывать на случай, если твоему благополучию придет конец. Эх, друг мой! Счастье непостоянно, как говорил священник у нас... в полку. Впрочем, я знаю, что твое благополучие не имеет границ, негодяй: ты женишься на дочери Данглара. – Что? Данглара? – Разумеется, Данглара! Или нужно сказать: барона Данглара? Это все равно, как если бы я сказал: графа Бенедетто! Ведь мы с Дангларом приятели, и не будь у него такая плохая память, ему следовало бы пригласить меня на твою свадьбу... ведь был же он на моей... да, да, да, на моей! Да-с, в те времена он не был таким гордецом; это был маленький служащий у господина Морреля. Не один раз обедал я вместе с ним и с графом де Морсером... Видишь, какие у меня знатные знакомства, и если бы я пожелал их поддерживать, мы с тобой встречались бы в одних и тех же гостиных. – Ты от зависти совсем заврался, Кадрусс. – Ладно, Benedetto mio. Я знаю, что говорю. Быть может, в один прекрасный день мы тоже напялим на себя праздничный наряд и скажем у какого-нибудь богатого подъезда: «Откройте, пожалуйста!» А пока садись и давай завтракать. Кадрусс показал пример и с аппетитом принялся за еду, расхваливая все блюда, которыми он угощал своего гостя. Тот, по-видимому, покорился необходимости, бодро раскупорил бутылки и принялся за буайбес и треску, жаренную в прованском масле с чесноком. – А, приятель, – сказал Кадрусс, – ты как будто идешь на мировую со своим старым поваром? – Каюсь, – ответил Андреа, молодой, здоровый аппетит которого на время одержал верх над всеми другими соображениями. – И что же, вкусно, мошенник? – Очень вкусно! Не понимаю, как человек, который стряпает и ест такие лакомые блюда, может быть недоволен своей жизнью. – Видишь ли, – сказал Кадрусс, – все мое счастье отравлено одной мыслью. – Какой? – А той, что я живу за счет друга, – я, который всегда честно зарабатывал себе на пропитание. – Нашел о чем беспокоиться, – сказал Андреа, – у меня хватит на двоих, не стесняйся. – Нет, право, верь не верь, но к концу каждого месяца меня мучает совесть. – Полно, Кадрусс! – Так мучает, что вчера я даже не взял этих двухсот франков. – Да, ты хотел меня видеть; но разве из-за угрызений совести? – Именно поэтому. Кроме того, мне пришла мысль. Андреа вздрогнул; его всегда бросало в дрожь от мыслей Кадрусса. – Видишь ли, – продолжал тот, – это отвратительно – постоянно жить в ожидании первого числа. – Эх, – философски заметил Андреа, решив доискаться, куда клонит его собеседник, – разве вся жизнь не проходит в ожидании? А я как живу? Я просто терпеливо жду. – Да, потому что, вместо того чтобы ждать какие-то несчастные двести франков, ты ждешь пять или шесть тысяч, а то и десять, а то и двенадцать. Ведь ты у нас хитрец. У тебя всегда водились какие-то кошельки, копилки, которые ты прятал от бедного Кадрусса. К счастью, у этого самого Кадрусса был хороший нюх. – Опять ты чепуху мелешь, – сказал Андреа, – все о прошлом да о прошлом – к чему это, скажи на милость? – Тебе только двадцать один год, тебе нетрудно забыть прошлое; а мне пятьдесят, и я волей-неволей возвращаюсь к нему. Но поговорим о делах. – Наконец-то. – Будь я на твоем месте... – Ну? – Я реализовал бы свой капитал. – Реализовал? – Да, я попросил бы деньги за полгода вперед, под тем предлогом, что хочу купить недвижимость и приобрести избирательные права. А получив деньги, я удрал бы. – Так, так, так, – сказал Андреа, – это, пожалуй, неплохая мысль! – Милый друг, – сказал Кадрусс, – ешь мою стряпню и следуй моим советам: от этого ты только выиграешь душой и телом. – А почему ты сам не воспользуешься своим советом? – сказал Андреа. – Почему ты не реализуешь деньги за полгода, даже за год, и не уедешь в Брюссель? Вместо того чтобы изображать бывшего булочника, ты имел бы вид настоящего банкрота. Это теперь модно. – Но что же я сделаю, имея в кармане тысячу двести франков? – Какой ты стал требовательный, Кадрусс! – сказал Андреа. – Два месяца назад ты помирал с голоду. – Аппетит приходит во время еды, – сказал Кадрусс, скаля зубы, как смеющаяся обезьяна или как рычащий тигр. – Поэтому я и наметил себе план, – прибавил он, впиваясь своими белыми и острыми, невзирая на возраст, зубами в огромный ломоть хлеба. Планы Кадрусса приводили Андреа в еще больший ужас, чем его мысли: мысли были только зародышами, а план уже грозил осуществлением. – Что же это за план? – сказал он. – Могу себе представить! – А что? Кто придумал план, благодаря которому мы покинули некое заведение? Как будто я. От этого он не стал хуже, мне кажется, иначе мы с тобой не сидели бы здесь! – Да я не спорю, – сказал Андреа, – ты иной раз говоришь дело. Но какой же у тебя план? – Послушай, – продолжал Кадрусс, – можешь ли ты, не выложив ни одного су, добыть мне тысяч пятнадцать франков... нет, пятнадцати тысяч мало, я не согласен сделаться порядочным человеком меньше чем за тридцать тысяч франков. – Нет, – сухо ответил Андреа, – этого я не могу. – Ты, я вижу, меня не понял, – холодно и невозмутимо продолжал Кадрусс, – я сказал: не выложив ни одного су. – Что же ты хочешь? Чтобы я украл и испортил все дело, и твое и мое, и чтобы нас опять отправили кое-куда? – Что до меня, – сказал Кадрусс, – мне все равно, пусть забирают. Я, знаешь ли, со странностями: я иногда скучаю по товарищам, не то, что ты, сухарь! Ты рад бы никогда с ними больше не встретиться! Андреа на этот раз не только вздрогнул; он побледнел. – Брось дурить, Кадрусс, – сказал он. – Да ты не бойся, Бенедетто, ты мне только укажи способ добыть без всякого твоего участия эти тридцать тысяч франков и предоставь все мне. – Ладно, я подумаю, – сказал Андреа. – А пока ты увеличишь мою пенсию до пятисот франков, хорошо? Я, видишь ли, решил нанять служанку. – Ладно, ты получишь пятьсот франков, – сказал Андреа, – но мне это нелегко, Кадрусс... ты злоупотребляешь... – Да что там! – сказал Кадрусс. – Ведь ты черпаешь из бездонных сундуков! По-видимому, Андреа только и ждал этих слов; его глаза блеснули, но тотчас же померкли. – Это верно, – ответил Андреа, – мой покровитель очень добр ко мне. – Какой милый покровитель! – сказал Кадрусс. – И он выдает тебе ежемесячно?.. – Пять тысяч франков, – сказал Андреа. – Столько же тысяч, сколько ты мне обещал сотен, – заметил Кадрусс, – верно говорят, что незаконнорожденным везет. Пять тысяч франков в месяц... Куда же, черт возьми, можно девать столько денег? – Бог мой! Истратить их недолго, и я, как ты, мечтаю иметь капитал. – Капитал... понятно... всякий хотел бы иметь капитал. – А у меня он будет. – Кто же тебе его даст? Твой князь? – Да, мой князь; к сожалению, я должен еще подождать. – Подождать чего? – сказал Кадрусс. – Его смерти. – Смерти твоего князя? – Да. – Почему это? – Потому что он упоминает меня в своем завещании. – Правда? – Честное слово! – А сколько? – Пятьсот тысяч! – Вон куда хватил! – Я тебе говорю. – Быть не может! – Кадрусс, ты мне друг? – На жизнь и на смерть. – Я открою тебе тайну. – Говори. – Но только помни... – Буду нем, как рыба. – Так вот, мне кажется... Андреа замолчал и оглянулся. – Тебе кажется... Да ты не бойся! Мы совсем одни. – Мне кажется, что я нашел своего отца. – Настоящего отца? – Да. – Не папашу Кавальканти? – Нет, тот уехал; настоящего, как ты говоришь. – И этот отец... – Кадрусс, это граф Монте-Кристо. – Да что ты! – Да; тогда, видишь ли, все становится понятным. Он, видимо, не может открыто признать меня, но меня признает старик Кавальканти и получает за это пятьдесят тысяч франков. – Пятьдесят тысяч франков за то, чтобы стать твоим отцом! Я бы согласился за полцены, за двадцать тысяч, за пятнадцать тысяч. Как же ты не подумал обо мне, неблагодарный? – Да разве я знал об этом? Все это было устроено, когда мы еще были там. – Да, верно. И ты говоришь, что в своем завещании... – Он оставляет мне пятьсот тысяч франков. – Ты уверен? – Он сам мне показывал; но это еще не все. – Существует приписка, как я говорил? – Вероятно. – И в этой приписке? – Он признает меня своим сыном. – Что за добрый отец, славный отец, достойнейший отец! – воскликнул Кадрусс, подкидывая в воздух тарелку и ловя ее обеими руками. – Вот видишь! Скажи после этого, что у меня есть от тебя тайны! – Ты прав; а твое доверие ко мне делает тебе честь. И что же, этот князь, твой отец – богатый человек, богатейший? – Еще бы. Он сам не знает, сколько у него денег. – Да не может быть! – Кому же знать, как не мне; ведь я вхож к нему в любое время. На днях банковский служащий принес ему пятьдесят тысяч франков в бумажнике величиною с твою скатерть; а вчера сам банкир привез ему сто тысяч золотом. Кадрусс был ошеломлен; в словах Андреа ему чудился звон металла, шум пересыпаемых червонцев. – И ты вхож в этот дом? – наивно воскликнул он. – Во всякое время. Кадрусс помолчал; было ясно, что его занимает какая-то важная мысль. Вдруг он воскликнул: – Как бы мне хотелось видеть все это! Как все это должно быть прекрасно! – Да, правда, – сказал Андреа, – он живет великолепно. – Ведь он, кажется, живет на Елисейских полях? – Номер тридцать. – Номер тридцать? – повторил Кадрусс. – Да, великолепный особняк, с двором и садом, ты должен знать! – Очень возможно; но меня интересует не внешний вид, а внутренний; какая, должно быть, там прекрасная обстановка! – Ты когда-нибудь бывал в Тюильри? – Нет. – У него гораздо лучше. – Скажи, Андреа, должно быть, приятно бывает нагнуться, когда этот добрый Монте-Кристо уронит кошелек? – Незачем ждать этого, – сказал Андреа, – деньги в этом доме и так валяются, как яблоки в саду. – Ты бы когда-нибудь взял меня с собой. – Как же это можно? В качестве кого? – Ты прав; но у меня от твоих слов слюнки потекли. Я непременно должен это видеть собственными глазами, я уж найду способ. – Не дури, Кадрусс! – Я скажу, что я полотер. – Там всюду ковры. – Ах, черт! Значит, мне придется только воображать себе все это. – Поверь, это будет лучше всего. – Ну, хоть расскажи мне, что там есть? – Как же я тебе расскажу? – Ничего нет легче. Дом большой? – Не большой и не маленький. – А как расположены комнаты? – Ну, знаешь, если тебе нужен план, давай бумагу и чернила. – Сейчас дам! – поспешно заявил Кадрусс. И он взял со старенького письменного стола лист бумаги, чернила и перо. – Вот! – сказал Кадрусс. – Изобрази-ка мне это на бумаге, сынок. Андреа едва заметно улыбнулся, взял перо и приступил к делу. – При доме, как я уже тебе говорил, есть двор и сад; вот посмотри. И Андреа начертил сад, двор и дом. – Ограда высокая? – Нет, футов восемь или десять, не больше. – Это большая неосторожность, – сказал Кадрусс. – Во дворе кадки с померанцевыми деревьями, лужайки, цветники. – А капканов нет? – Нет. – А где конюшни? – По обе стороны ворот, вот здесь и здесь. И Андреа продолжал чертить. – Нарисуй мне нижний этаж, – сказал Кадрусс. – В нижнем этаже – столовая, две гостиные, бильярдная, прихожая, парадная лестница и внутренняя лестница. – Окна? – Окна великолепные, большие, широкие; я думаю, в каждое мог бы пролезть человек твоего роста. – И на кой черт устраивают лестницы, когда в доме имеются такие окна. – Что поделаешь? Роскошь! – А ставни есть? – Ставни есть, но их никогда не закрывают. Большой оригинал этот граф Монте-Кристо, любит смотреть на небо даже по ночам. – А где спят слуги? – У них отдельный дом. Направо от входа есть сарай, где хранятся пожарные лестницы. А над этим сараем комнаты для слуг, у каждого своя, и туда из дома проведены звонки. – Звонки, черт возьми! – Ты что?.. – Нет, ничего. Я говорю, звонки штука дорогая; и на что они, скажи на милость? – Прежде там была собака, которая всю ночь бродила по двору, но ее отвезли в Отейль – знаешь, в тот дом, куда ты приходил? – Да. – Я ему вчера еще говорил: «Это очень неосторожно с вашей стороны, граф; ведь когда вы уезжаете в Отейль и увозите с собой всех ваших слуг, в доме никого нет». «Ну и что же?» – спросил он. «А то, что вас в один прекрасный день обокрадут». – И что он ответил? – Что он ответил? – Да. – Он ответил: «Ну и пускай обокрадут». – Андреа, там, наверное, есть какая-нибудь конторка с западней. – С какой западней? – А вот с такой: схватит вора за руку, и тут же музыка начинает играть. Я слышал, что такую показывали на последней выставке. – Там есть только секретер красного дерева, и в нем всегда торчит ключ. – И твоего графа не обкрадывают? – Нет, все его слуги ему очень преданы. – И какая должна быть прорва денег в этом секретере! – Там, может быть... впрочем, кто его знает! – А где он стоит? – Во втором этаже. – Нарисуй-ка мне, малыш, заодно примерный план второго этажа. – Изволь. И Андреа снова взялся за перо. – Во втором, видишь ли, есть прихожая, гостиная; направо от гостиной – библиотека и кабинет, налево от гостиной – спальня и будуар. В будуаре и стоит этот самый секретер. – А окно там есть? – Два: тут и тут. И Андреа нарисовал два окна в небольшой угловой комнате, которая примыкала к более просторной спальне графа. Кадрусс задумался. – И часто он уезжает в Отейль? – спросил он. – Раза два-три в неделю, завтра, например, он собирается туда на весь день и будет там ночевать. – Ты в этом уверен? – Он пригласил меня туда обедать. – Ну и жизнь! – сказал Кадрусс. – Дом в городе, дом за городом. – На то он и богач. – А ты поедешь к нему обедать? – Наверное. – Когда ты у него там обедаешь, ты и ночевать остаешься? – Как вздумается. Я у графа, как у себя дома. Кадрусс взглянул на молодого человека таким взглядом, словно хотел вырвать истину из глубины его сердца. Но Андреа вынул из кармана портсигар, выбрал себе «гавану», спокойно закурил ее и стал небрежно пускать кольца дыма. – Когда тебе угодно получить свои пятьсот франков? – спросил он Кадрусса. – Да хоть сейчас, если они с тобой. Андреа достал из кармана двадцать пять луидоров. – Канареечки, – сказал Кадрусс, – нет, покорно благодарю! – Ты ими брезгаешь? – Напротив, я их очень уважаю, но я их не хочу. – Да ведь ты наживешь на размене, болван: за золотой дают на пять су больше. – Знаю, а потом меняла велит выследить беднягу Кадрусса, а потом его зацапают, а потом ему придется разъяснять, какие такие арендаторы вносят ему платежи золотом. Не дури, малыш, – давай просто серебро, кругляшки с портретом какого-нибудь монарха. Монета в пять франков у всякого найдется. – Да не могу же я носить с собой пятьсот франков серебром; мне пришлось бы взять носильщика. – Ну так оставь их в гостинице, у швейцара, – он честный малый; я схожу за ними. – Сегодня? – Нет, завтра; сегодня я занят. – Ладно; завтра, отправляясь в Отейль, я оставлю их у него. – Я могу рассчитывать на это? – Вполне. – Дело в том, что я заранее хочу сговориться со служанкой. – Сговаривайся. Но на этом и конец? Ты не будешь больше приставать ко мне? – Никогда. Кадрусс стал так мрачен, что Андреа боялся, не придется ли ему обратить внимание на эту перемену. Поэтому он постарался казаться еще веселее и беспечнее. – С чего ты так развеселился, – сказал Кадрусс, – можно подумать, что ты уже получил наследство! – Нет еще, к сожалению!.. Но в тот день, когда я получу его... – Что тогда? – Одно тебе скажу: тогда я не забуду своих друзей. – Ну еще бы, с твоей-то памятью! – Да, я думал, ты будешь с меня деньги тянуть. – Это я-то! Скажешь тоже! Напротив, я дам тебе добрый совет. – Какой? – Оставь здесь это кольцо с бриллиантом. Ты что же хочешь, чтобы нас поймали? Хочешь погубить нас обоих? – А что такое? – спросил Андреа. – Да как же? Ты надеваешь ливрею, выдаешь себя за слугу, а оставляешь у себя на пальце бриллиант в пять тысяч франков. – Чет побери! Ты угадал! Почему ты не поступишь в оценщики? – Да, уж я знаю толк в бриллиантах; у меня у самого они бывали. – Ты бы побольше этим хвастал! – сказал Андреа и, ничуть не сердясь, вопреки опасениям Кадрусса, на это новое вымогательство, благодушно отдал ему кольцо. Кадрусс близко поднес его к глазам, и Андреа понял, что он рассматривает грани. – Это фальшивый бриллиант, – сказал Кадрусс. – Да ты шутишь, что ли? – сказал Андреа. – Не сердись, сейчас проверим. Кадрусс подошел к окну и провел камнем по стеклу: послышался скрип. – Confiteor![62] – сказал Кадрусс, надевая кольцо на мизинец. – Я ошибся; но эти жулики ювелиры так ловко подделывают камни, что прямо страшно забираться в ювелирные лавки. Вот еще одно отмирающее ремесло!.. – Ну что, – сказал Андреа, – теперь конец? Что тебе еще угодно? Отдать тебе куртку, а может, заодно и фуражку? Не церемонься, пожалуйста. – Нет, ты, в сущности, парень хороший. Я больше тебя не держу и постараюсь обуздать свое честолюбие. – Но берегись, продавая бриллиант, не попади в такую передрягу, какой ты опасался с золотыми монетами. – Не беспокойся, я не собираюсь его продавать. «Во всяком случае, до послезавтра», – подумал Андреа. – Счастливый ты, мошенник, – сказал Кадрусс. – Ты возвращаешься к своим лакеям, к своим лошадям, экипажу и невесте! – Конечно, – сказал Андреа. – Я надеюсь, ты мне сделаешь хороший свадебный подарок в тот день, когда женишься на дочери моего друга Данглара? – Я уже говорил, что это просто твоя фантазия. – Сколько за ней приданого? – Да я же тебе говорю... – Миллион? Андреа пожал плечами. – Будем считать, миллион, – сказал Кадрусс, – но сколько бы у тебя ни было, я желаю тебе еще больше. – Спасибо, – сказал Андреа. – Это от чистого сердца, – прибавил Кадрусс, расхохотавшись. – Погоди, я провожу тебя. – Не стоит трудиться. – Очень даже стоит. – Почему? – Потому что у меня замок с маленьким секретом; мне пришло в голову им обзавестись; замок системы Юре и Фише, просмотренный и исправленный Гаспаром Кадруссом. Я тебе сделаю такой же, когда ты будешь капиталистом. – Благодарю, – сказал Андреа, – я предупрежу тебя за неделю. Они расстались. Кадрусс остался стоять на площадке лестницы, пока не убедился собственными глазами, что Андреа не только спустился вниз, но и пересек двор. Тогда он поспешно вернулся к себе, тщательно запер дверь и, как опытный архитектор, принялся изучать план, оставленный ему Андреа. – Мне кажется, – сказал он, – что этот милый Бенедетто не прочь получить наследство; и тот, кто приблизит день, когда ему достанутся в руки пятьсот тысяч франков, будет не худшим из его друзей.