Марселя Пруста сегодня почти не читают.

Его роман «В поисках утраченного времени» наводит своим объемом на клипообразных людей метафизический ужас, поэтому одолеть его смогли лишь немногие, а понять один лишь М.Мамардашвили. Французскую (да и русскую) литературу столетней давности от нас отделяет, казалось бы, немногое – интеллект и глубина, но этот рубеж сегодня для большинства принципиально непреодолим. Умствования утомляют, а глубина страшит, так как никто не умеет плавать. Тогда почти каждый писатель и поэт был философом, а многие философы поэтами и писателями (Пруст, Ростан, Рембо, Блок, Белый, Мандельштам, Соловьев, Флоренский). Сегодня же вместо философии Дугин, а вместо литературы Прилепин, напоминающие нам, как печная труба спаленной фашистами избы, что когда то на этом месте была философия и литература, было тепло и интересно, здесь можно было жить. Пруст был настолько монументален, что у него не было ни учеников, ни последователей – копии всегда мельчат оригинал и по-настоящему скопировать можно лишь то, что не имеет настоящей уникальности. Не случайно, согласно легенде, некоему художнику так и не удалось нарисовать портрет Христа – он был неизобразим до тех пор, пока сам не захотел этого.
Как истинный писатель своего времени, Пруст начал поиск «утраченного времени» с понимания, что такое литература и искусство. Он сразу отбросил «теорию искусства», считая, что произведения, в которых имеются теории, все равно что вещи, с которых не сняли ценник. Теория отрывает мысль от окружающего мира, встает между миром и человеком и поэтому он искал новую, символическую форму идей, заставлял состязаться между собой чувства и рассудок, в результате чего дождь начинал звучать посреди комнаты, а отвар обрушивался потопом посреди двора. Писатель у Пруста все время обгонял философа – сначала Пруст описывал ощущения и чувства, а затем по их следам пускал свой интеллект, анализируя все полутона чувств и ощущений, наслаждаясь собственной непредсказуемостью. Поэтому он ищет душу у Бога и рассматривает утреннее пробуждение, как ежедневное обретение личности, в результате чего даже всеобщее воскресение оказывается неким феноменом глобальной памяти.
Однако единственная форма вечности, в которую он безоговорочно верит, это вечность произведения искусства – Гомер, Аристофан, Вергилий, которых читают несколько тысяч лет, это и есть вечность. Таким образом, искусство становится формой религиозного спасения, а художники, музыканты, поэты играют в этой религии искусства ту же роль, что и святые в католицизме. Не случайно очень часто и те и другие аскеты, живут от озарения к озарению и очень много страдают.
Искусство воспринималось Прустом, как ковчег, из которого лучше всего виден мир, это вечное воспоминание, поиск того самого утраченного времени, которое надо обязательно потерять, чтобы пришлось искать. Потеря для Пруста не случайный, а сознательный акт. Потерять и забыть, чтобы утраченное время создавало контекст. Поэтому Пруст написал большой роман «Жан Сантейль», а затем сознательно потерял его, не стал публиковать (роман был найден только после смерти) и лишь осознав потерю, приступил к «Поискам утраченного времени».
В конце прошлого года вышел сборник «Марсель Пруст. Заметки об искусстве и литературной критике» (М., 2016), в котором были помещены работы Пруста, посвященные литературе и искусству. Эти работы так же предшествовали Главному Роману Пруста и могут рассматриваться, как сознательно «утраченное время». Книга ценна не только рассуждениями Пруста, но и статьей-предисловием М.Мамардашвили «Литературная критика, как акт чтения». Так возникает возможность сравнения двух равномаштабных величин, двух собеседников, находящихся в поиске друг друга. Мамардашвили, пусть это звучит смело, делает Пруста Прустом, задает масштаб, ибо если Мамардашвили написал о Прусте, а Лотман о Пушкине, значит, они действительно существуют, как литература и искусство. Ибо о современных «писателях» могут написать только «МК» и «Известия». Поэтому только такие работы об искусстве и литературе и должны быть.