Как правило, мужчинам-литературоведам ничего не говорят имена даже самых известных кутюрье, их слишком увлекает литература. Разве только… — Баленсиага, говоришь? Кажется, его платья упоминаются у Ремарка? — Да. И ты снова листаешь «Жизнь взаймы», в очередной раз убеждаясь, как тяжело читать роман о неизлечимо больном человеке. У Лилиан Дюнкерк туберкулёз, но, не желая спокойно доживать отведённое ей время, она, как бы банально это ни звучало, с головой бросается в ту жизнь, которая кипит за пределами тихого санатория в Альпийских горах. Как можно «доживать», если хочется «жить»? А платья… платья становятся её союзниками. «Она знала, что шляпка, которая идет тебе, служит большей моральной опорой, чем целый свод законов. Она знала, что в тончайшем вечернем платье, если оно хорошо сидит, нельзя простудиться, зато легко простудиться в том платье, которое раздражает тебя, или же в том, двойника которого ты на этом же вечере видишь на другой женщине; такие вещи казались Лилиан неопровержимыми, как химические формулы. Но она знала также, что в моменты тяжёлых душевных переживаний платья могут стать либо добрыми друзьями, либо заклятыми врагами; без их помощи женщина чувствует себя совершенно потерянной, зато, когда они помогают ей, как помогают дружеские руки, женщине намного легче в трудный момент. Во всем этом нет ни грана пошлости, просто не надо забывать, какое большое значение имеют в жизни мелочи».

Поэтому первым делом, уехав из санатория, Лилиан отправляется обновлять гардероб, о чём и ставит в известность своего скуповатого дядю. «— Я хочу поскорее купить себе платья. — А где ты их купишь? — быстро спросил старик, напоминавший марабу. — У Баленсиага. Не забудь, что это мои деньги. — Твоя мать… — До завтра, — сказала Лилиан и легко прикоснулась губами ко лбу старика. — Послушай, Лилиан, не делай глупостей! Ты очень хорошо одета. Платья у этих модных портных стоят целые состояния».

Дядюшку можно понять, наряды от лучших парижских кутюрье действительно стоили немало. Но они того стоили! В 1950-х слава Кристобаля Баленсиаги достигла пика. Он прошёл длинный путь: мальчик, родившийся в маленьком местечке в Стране Басков; подросток, подмастерье портного в курортном городке Сан-Себастьян; молодой мастер, открывший первое собственное ателье; мастер опытный, вынужденный покинуть родину из-за гражданской войны и переехавший в Париж; и, наконец, всемирно-известный кутюрье, для многих ставший божеством. Сам Кристиан Диор говорил о нём: «Высокая мода подобна оркестру, и наш дирижёр — Баленсиага. Мы, остальные кутюрье, музыканты, и следуем в том направлении, которое он указывает нам».

К кому же ещё было отправиться Лилиан Дюнкерк, как не к Кристобалю Баленсиаге? Хотя… Быть может, к Диору? К Жаку Фату? К Пьеру Бальма? О, эти короли парижской высокой моды того волшебного — по крайней мере кажущегося таким сквозь витражи фотографий, альбомов, воспоминаний — времени… Впрочем, возможно, она в любом случае выбрала бы его. Недаром говорили, что женщины в 1950-х делились на женщин Диора и женщин Баленсиаги. И те и другие были безупречно элегантными, но при этом — совершенно разными. «Лилиан отправилась к Баленсиага. У нее было не много платьев, к тому же они были сшиты в годы войны и уже вышли из моды. Некоторые платья достались ей от матери, а потом их перешила недорогая портниха; некоторые были сделаны из тех дешёвых тканей, которые продавались во время войны. Из всех её туалетов только два костюмчика, синий и светло-серый, были еще достаточно модными. Правда, и их она носила уже несколько лет, но фасоны не успели устареть. Началась демонстрация моделей. Сидя в зале, Лилиан наблюдала за другими женщинами. Многие из них были стары и слишком сильно накрашены; некоторые тараторили без умолку, как злые попугаи; были, правда, и красивые женщины, уверенные в своей красоте. Среди публики попадались американки, такие чванливые, что это нагоняло скуку; в толпе виднелись и мужчины».

Заметим, шумели только зрители. В этом доме моды манекенщицы демонстрировали одежду в тишине, со спокойными строгими лицами, не встречаясь ни с кем взглядом: от них требовалось только одно — показать наряд во всей его красоте. Публика же, приходившая к знаменитому мастеру, и вправду была разной. К красоте тянуло многих. Но Баленсиага верил в «естественную элегантность» и полагал, что никакое платье, даже самое красивое, не может преобразить женщину; и если она вульгарна, элегантное платье не в силах сделать из неё настоящую даму. Героиня Ремарка вульгарной не была. «Лилиан выбрала четыре костюма. Когда она примеряла их, продавщица была к ней особенно внимательна. — Вы удачно выбрали, — сказала она. — Кажется, будто эти вещи шились специально для вас. Это бывает редко. Большинство женщин покупают наряды, которые им нравятся; вы же покупаете то, что вам идет. В этом широком труакаре [пальто длиной три четверти] вы выглядите чудесно. Лилиан посмотрела на себя в зеркало. Лицо её казалось в Париже более загорелым, чем в горах; плечи тоже загорели. Новые платья подчеркивали линии её фигуры и своеобразие лица. Она стала вдруг очень красивой, более того, её прозрачные глаза, которые никого не узнавали и смотрели как бы сквозь окружающие предметы, придавали ей особое грустное очарование и какую-то отрешенность от всего, трогающую сердце. Она слышала разговоры женщин в соседних кабинках, видела, как, выходя, они рассматривали ее, эти неутомимые воительницы за права своего пола, но Лилиан знала, что у неё с ними мало общего. Платья не были для неё оружием в борьбе за мужчину. Её целью была жизнь и она сама». И оказалось, что Лилиан и эти платья созданы друг для друга. Клиентам в доме Баленсиаги уделялось очень большое внимание — они получали чёткие советы, что с чем носить, в каких случаях, а, учитывая нежелательность столкновения на очередном светском событии с кем-нибудь в точно таком же наряде, продавщицы-консультанты ещё и советовали, когда надевать или не надевать тот или иной наряд, чтобы избежать подобных случаев. Сам же кутюрье общался с посетителями редко, его делом было создавать восхитительные наряды. Однако он контролировал абсолютно всё, что происходило в его доме… «На четвёртый день на примерку пришла старшая продавщица. Через неделю явился сам Баленсиага. Они поняли, что эта покупательница сможет носить их модели с особым шиком. Лилиан мало говорила, зато терпеливо стояла перед зеркалом; едва уловимый испанский колорит вещей, которые она выбрала, придавал её юному облику что-то трагичное, что, впрочем, было не слишком нарочитым. Когда она надевала чёрные или ярко-красные, как мексиканские шали, платья, или же короткие, как у матадоров, курточки, или необъятно широкие пальто, в которых тело казалось невесомым, так что всё внимание концентрировалось только на лице, в ней особенно отчетливо проступала та меланхолия, которая была ей свойственна». Несмотря на долгую жизнь во Франции, Баленсиага оставался испанцем, и, конечно, искусство родной страны было одним из главных источников вдохновения. Испанские архитектура и живопись XVI-XIX веков то и дело находили своё отражение в его работах. Алтарные покровы и одежды святых в церквях, драпировки на одеяниях мучениц с картин Сурбарана, строгие силуэты с широкими юбками на каркасах с портретов инфант кисти Веласкеса, чёрные мантильи красавиц Гойи, покрытые великолепной вышивкой костюмы тореадоров, многоярусные юбки танцовщиц фламенко… Одно из таких «испанских» платьев будет упомянуто в романе и позднее. «Лилиан взяла платье из черной прозрачной ткани, отделанное ярко-красным рюшем, и помахала им из окна. — Да здравствует любовь! — сказала она. — Божественная и земная, маленькая и большая!» Но пока она всё ещё выбирает платья. «Вы прекрасно выбрали, — сказала старшая продавщица. — Эти вещи никогда не выйдут из моды; вы сможете носить их много лет».

Наряды от Баленсиаги получались вне времени, а значит, и вне моды. Когда в 1964 году вышла книга «Руководство по элегантному стилю», то единственным кутюрье, упомянутым там по имени, стал Баленсиага. Автор рекомендовала обратить внимание на его работы тем, кто хотел бы носить костюм более пяти лет. И многие из клиентов спокойно, и даже с удовольствием признавались, что носили его вещи годами, пока они не начинали изнашиваться. Да и сам он считал, что именно так и надо поступать. Модный критик Беттина Баллард вспоминала — Баленсиага полагал совершенно естественным, что она всё ещё носит сшитое им пальто, которому уже десять лет! Да что там, известно, что одна из его постоянных клиенток отрезала рукава у платья, когда они истончились на локтях, и продолжала его носить. И речь, заметим, идёт о людях, которые могли себе позволить одеваться у Баленсиаги, то есть не испытывали недостатка в средствах. Если вещь прекрасна, почему не носить её год, три, пять, десять? Однако у Лилиан Дюнкерк не было этих десяти лет. И даже пяти. «Много лет, — подумала Лилиан и сказала, улыбаясь: — Мне они нужны только на этот год… Продавщица показала ей что-то серебристое, похожее на рыбью чешую. — Совершенно новый фасон. Хотите примерить? Лилиан покачала головой. — Хватит. У меня больше нет денег. — Примерьте все-таки. Мне кажется, вы возьмете платье. И цена вам подойдет. Лилиан примерила это сверкающее нечто, эту серебряную чешую. Она выглядела в ней так, словно только что вышла из морских волн. Платье оказалось до смешного дешёвым. — Наша фирма хочет, чтобы его носили именно вы, — сказала старшая продавщица». Так Лилиан выходит из примерочных дома моды Баленсиаги готовой к тому, что ждёт её. И — нет, не для того чтобы сводить с ума мужчин. «— Для кого ты купила эти платья? — Для себя самой». В её жизни будет мужчина, но главное — будет она сама. Всё ещё будет. И для того чтобы чувствовать себя, чувствовать себя живой, не красоваться в зеркале, а просто отражаться в нём, она и покупает эти платья. Вернее, обзаводится союзниками в борьбе за жизнь. «Когда были получены первые платья, Лилиан не стала прятать их в шкаф. Она развесила их по всей комнате. Бархатное повесила над кроватью, а рядом с ним — серебристое, так чтобы, пробуждаясь ночью от кошмаров, когда ей казалось, что она с приглушенным криком падает и падает из бесконечной тьмы в бесконечную тьму, она могла протянуть руку и дотронуться до своих платьев — серебристого и бархатного, — до этих спасительных канатов, по которым она сумеет подняться из смутных серых сумерек к четырём стенам, к ощущению времени, к людям, к пространству и жизни. Лилиан гладила платья рукой и ощупывала их ткань; встав с постели, она ходила по комнате, часто голая; временами ей казалось, что она в окружении друзей: вешалки с платьями висели на стенах, на дверцах шкафа, а ее туфли на тонких высоких каблуках — золотые, коричневые, чёрные — выстроились в ряд на комоде. Она бродила ночью по комнате среди своих сокровищ, подносила парчу к бесплотному лунному свету, надевала шляпку, примеряла туфли, а то и платье; подходила к зеркалу и при бледном свете луны пытливо всматривалась в его тусклую, фосфоресцирующую поверхность». Автогонщик Клерфэ, первая и последняя любовь Лилиан, не сможет не обратить внимания на эту обстановку. «— Мне кажется, что я попал к модному портному. — А, ты имеешь в виду моих немых друзей. — Лилиан посмотрела на платья, развешанные по комнате. — По ночам они мне рассказывали о сказочных балах и карнавалах. Но сегодня они мне уже не нужны. Может, собрать их и повесить в шкаф? — Пусть останутся. Что они тебе рассказывали? — Многое. Порой даже о море. Я ведь не видела моря». Платья от Баленсиаги становятся для Лилиан чем-то куда большим, чем просто одежда. Хотя другим, вероятно, это трудно понять… Но есть и те, кто знает, о чём речь. «Прогуливаясь по авеню Георга Пятого [а именно на этой улице и располагался салон Баленсиаги], Лилиан встретила виконта де Пестра. Увидев её, он изумился. — У вас такой счастливый вид! Вы влюблены? — Да. В платье. — Очень разумно! — сказал Пестр. — Любовь без страха и без трудностей. — Такой не бывает. — Нет, бывает». Виконт имел в виду любовь к себе. Но роман Ремарка, в конце концов, не о любви к платьям, а о любви к другому человеку… Вот только для Лилиан Дюнкерк в преддверии смерти всё сплетается воедино. «Клерфэ внимательно смотрел на платье из тонкой серебристой парчи, висевшее у изголовья кровати. — Специально для Сицилии, — сказал он. — Я надевала его вчера поздно ночью. — Где? — Здесь. — Одна? – Одна. — Больше ты не будешь одна. — Я и не была одна». Она действительно не была одна. «Платье — это нечто большее, нежели маскарадный костюм. В новой одежде человек становится иным, хотя сразу это не заметно. Тот, кто по-настоящему умеет носить платья, воспринимает что-то от них; как ни странно, платья и люди влияют друг на друга, и это не имеет ничего общего с грубым переодеванием на маскараде. Можно приспособиться к одежде и вместе с тем не потерять своей индивидуальности. Того, кто понимает это, платья не убивают, как большинство женщин, покупающих себе наряды. Как раз наоборот, такого человека платья любят и оберегают. Они помогают ему больше, чем любой духовник, чем неверные друзья и даже чем возлюбленный». Лилиан сбежит от Клерфэ — но не потому, что окажется неверной возлюбленной. Во время гонок он играет со смертью, а для Лилиан такая игра неприемлема, смерть и так слишком близко. «На неё, словно вихрь, налетело чувство любви к Клерфэ, и тут же она поняла, что покинет его». Да, Лилиан сбежит в Венецию — но вернётся. «Я не ухожу, Клерфэ. Просто иногда меня нет». А пока её не было, с ним оставались её платья. «— Какое платье мне надеть? — спросила она. — Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену. Лилиан открыла шкаф. — Это? — Да, оно мне хорошо знакомо. — Но ведь ты его никогда не видел. — На тебе — действительно нет; тем не менее оно мне знакомо. Это платье несколько ночей провисело у меня в комнате. Лилиан обернулась; в руках она держала зеркало. — В самом деле? — Признаюсь, — сказал Клерфэ. — Я развесил твои платья и колдовал над ними, чтобы ты вернулась обратно. Этому я научился у тебя. Чёрная магия и вместе с тем утешение. Ведь женщина может бросить возлюбленного, но ни за что не бросит платья». Обычные платья, может быть, и бросит. Но не те, которые хранят её тайну. А у платьев от Кристобаля Баленсиаги была и своя тайна. Полина де Ротшильд, супруга одного из представителей известной банкирской династии, женщина, которая одевалась так изысканно, что попала в список самых хорошо одетых людей в мире, одна из преданных клиенток дома моды Баленсиаги, одевавшаяся там более двадцати лет — писала: «Я знала и любила других модельеров. Я понимала их. Но тайна… тайна была прерогативой Баленсиаги. Его творения шли не от разума, они возникали самопроизвольно, чтобы существовать вечно».

Платья великого кутюрье если и не вечны, то долгоживущи — многие из них сейчас хранятся в музеях, в то время как человека, который их создал, давно уже нет, нет и людей, которые их носили. Не станет и Лилиан. Но сначала — Клерфэ. Он хочет изменить жизнь, жениться на Лилиан, уйти на покой… Но Лилиан не хочет покоя, у неё слишком мало времени. «Кровотечение в Венеции, по всей вероятности, укоротило ее жизнь на много дней, а то и недель, но она не хотела впадать в уныние, не хотела жаловаться и раскаиваться. Проще сказать себе, что теперь ей потребуется меньше денег на жизнь и что поэтому можно купить лишнее платье. Это платье она выбирала с особой тщательностью. Сначала ей хотелось приобрести что-нибудь экстравагантное, но потом она остановилась на очень скромном платье, самом скромном из всех, что у нее были. Экстравагантным было то платье, которое ей подарил Клерфэ; так она выразила свой протест против Тулузы и того, что она понимала под этим словом. Лилиан знала – все это можно считать довольно-таки дешёвыми трюками. Но она была теперь так далека от всех больших и почтенных трюков, с помощью которых люди пытаются сделать свою жизнь сносной, так далека, что для неё уже не существовало различия между великим и мелким. Чтобы уверовать в маленькие трюки и наслаждаться ими, нужно не меньше, а может, даже больше самодисциплины, мужества и силы воли, чем для того, чтобы поверить в те большие трюки, которые носят звучные названия. Так думала Лилиан. Вот почему покупка платья доставляла ей столько же радости, сколько другим доставляет философский трактат; вот почему любовь к Клерфэ и любовь к жизни все время путались в ее сознании; вот почему она жонглировала ими — то подбрасывала в воздух, то ловила: ведь она знала, что скоро они всё равно разобьются». Клерфэ разобьётся во время гонки, а Лилиан вернётся в тот самый санаторий, откуда сбежала. Бунт она уже совершила, она поймёт это ещё при жизни Клерфэ, и даже тогда ей будет оставаться «только одно — свести свои счёты с судьбой». А после его внезапной смерти окажется, что сделать это можно и нужно, возвратившись назад. К покою. И неважно, что времени уже не осталось совсем, в конце концов, всё относительно. «Человек, которому предстоит долгая жизнь, не обращает на время никакого внимания; он думает, что впереди у него целая вечность. А когда он потом подводит итоги и подсчитывает, сколько он действительно жил, то оказывается, что всего-то у него было несколько дней или в лучшем случае несколько недель. Если ты это усвоил, то две-три недели или два-три месяца могут означать для тебя столько же, сколько для другого значит целая жизнь». Лилиан Дюнкерк умрёт через шесть недель после возвращения. Умрёт, вероятно, настолько счастливой, «насколько человек вообще может быть счастлив». Она всё-таки успела прожить жизнь — с её любовью, с болью, и… с платьями от Баленсиаги, которые помогли ей продержаться. Разве этого мало?