Омск — столица Акмолинской области и резиденция высшей администрации всего Степного края. Это скорей административный, чем торговый и промышленный город, и население его состоит главным образом из чиновников и служащих в разных правительственных учреждениях. Здесь есть несколько заслуживающих внимания казенных зданий, в том числе огромный, весь белый, кадетский корпус, генерал-губернаторский дом, полицейское управление — довольно живописное деревянное здание с пожарной каланчой, и крепость. Улицы широкие, немощеные, дома по большей части деревянные, как и всегда, много церквей с зелеными, синими и золотыми куполами, и все здания, достойные сколько-нибудь внимания, принадлежат казне.Если б меня попросили охарактеризовать Омск в нескольких словах, я бы сказал, что это город с 30.000 жителей, в котором самое большое здание — военная школа, а самое живописное — полицейский участок, где нет ни газет, ни публичной библиотеки, где половина населения ходит в мундирах и занимается тем, что управляет другой половиной. Характер отношений между первой и второй половиной лучше всего характеризуется тем, что интеллигентные и именитые граждане этого города, оказывавшие нам внимание и услуги, на прощанье говорили мне: — М-р Кеннан, если вы найдете нужным упомянуть обо мне в вашей книге, пожалуйста, не говорите обо мне хорошо. — Ради Бога, почему же? — А потому, что ваша книга вряд ли понравится правительству, и если вы обо мне хорошо отзоветесь в ней, то бюрократ окончательно взъестся на меня и будет травить меня больше теперешнего. Моя просьба, может быть, покажется вам нелепой, но это единственное, о чем я прошу [Это было сказано мне следующей зимой, когда мы уже возвращались из Восточной Сибири, по поводу моего рассказа м-ру X. о виденном нами и о результатах моих наблюдений. Я охотно привел бы несколько образчиков травли, о которой мне говорил м-р X., если б не боялся этим разоблачить его личность.].

В Омске было очень мало для нас интересного или поучительного. Город этот служит местом ссылки известного и талантливого русского писателя Петропавловского; но так как мы этого не знали, то и упустили случай познакомиться с человеком, которого основательное знание Сибири и ссылки могло бы быть нам чрезвычайно полезным [Петропавловский писал долго в «Отечественных записках» и других русских журналах под псевдонимом Каронин; собрание его сочинений в одном томе вышло в Москве в 1890 году. Он описывал главным образом русскую деревню и повседневную жизнь русского крестьянина; и на этом поприще обнаружил не только большую наблюдательность и точность описаний, но и глубокое сочувствие к страданиям, которые терпит народ благодаря дурной системе управления. Не знаю, за что именно он был сослан в Сибирь, но думаю, что за «вредное направление» его сочинений.].

В Омск у нас было рекомендательное письмо от редактора одной петербургской газеты к полковнику Певцову, президенту Западно-Сибирского отделения Императорского Географического общества. Певцов принял меня очень радушно, дал мне несколько полезных указаний относительно достоинств различных путей из Семипалатинска в Томск и повел меня в маленький музей при Географическом обществе — в этом городе, очевидно, единственный признак культуры.Тем временем м-р Фрост производил исследования в окрестностях; он открыл и срисовал убогий пригород, на северном берегу реки Оми, обитаемому, по-видимому, главным образом бедняками — уголовными ссыльными. Я пытался разыскать острог [Слово острог первоначально означало огороженное частоколом пространство; так назывались грубого типа укрепления, которые строили казаки, идя на восток при покорении Сибири три века тому назад. Обычай запирать в таких фортах преступников придал острогу значение тюрьмы, и до нынешнего столетия почти все тюрьмы в Сибири звались острогами.], где столько лет отбывал каторгу талантливый русский писатель Достоевский и где, как свидетельствуют его товарищи по заключению, его дважды секли розгами [Трогательный рассказ об этом периоде жизни Достоевского, написанный каторжно-ссыльным Рожновским, помещавшимся в одной камере омского острога с знаменитым писателем, напечатан в тифлисской газете «Кавказ». Рожновский говорит, что первый раз Достоевский был наказан розгами за жалобу на то, что в поданной арестантам похлебке найден был кусок грязного войлока. Во второй раз его высекли за то, что он спас утопавшего товарища, хотя вопреки приказанию начальника команды, который сказал ему, чтоб он этого не делал. Секли оба раза так жестоко, что после экзекуции наказанного отправили в больницу, а после второй порки, по словам Рожновского, все каторжники были убеждены, что Достоевский уже не поправится. Когда он снова появился среди них, вылежавши с неделю в больнице, вид у него был такой ужасный, что товарищи в шутку звали его покойником. Подробности о суде над Достоевским, осуждении его и жизни на каторге можно найти в «Отечественных записках», февраль 1881 г. и март 1882 г. ], но мне сказали, что этот острог давно уже снесен.

Не удивляюсь, что правительству хотелось сломать стены, видевшие столько страданий и жестокостей, описанных Достоевским в его «Записках из мертвого дома». В Омске было еще другое здание, которое нам хотелось осмотреть, а именно тюрьма, выстроенная на месте старого острога. Но местный губернатор отнесся к нам так невежливо и презрительно, когда мы явились к нему за разрешением, что даже не пригласил нас сесть и разрешения не дал. В среду, 8-го июля [1885 года], отдохнув с дороги и совершенно оправившись от усталости, мы выехали на тройке почтовых с казаком-ямщиком из Омска в Семипалатинск. Дорога между этими двумя городами все время идет по правому берегу Иртыша, через целый ряд деревень, ничем существенно не отличающихся от виденных нами северней Омска, но населенных исключительно казаками. Когда русскому правительству желательно укрепить границу и помешать вторжению через нее враждебных туземных племен или просто грабителей, оно насильно выселяет на границу несколько сотен или тысяч казачьих семейств. За последнее столетие таким манером образовалась укрепленная «линия Терека» для защиты Юго-Восточной России от набегов кавказских горцев и такая же укрепленная линия Иртыша, чтобы держать в страхе киргизов. Эти полудикие племена давно уже не грозят опасностью России, но потомки казаков-поселенцев до сих пор живут на тех же местах, куда были привезены их отцы и деды. Они обладают всеми суровыми добродетелями пионеров и пограничников: проворны, находчивы, искусны во всяких работах, быстро приспособляются ко всяким условиям. По берегу Иртыша, между Омском и Семипалатинском, таких казачьих поселков около сорока, да столько же между Семипалатинском и Алтаем.Почти тотчас же за Омском местность значительно изменилась. Степь в Тобольской губернии покрыта зеленеющей травой или цветами; здесь степь становится уже нагой и пустынной, очевидно, выжженная зноем сибирского лета. Местами, по берегам рек, все еще много цветов и зеленой травы, но преобладающий цвет степи — цвет старого золота или спелой пшеницы. Купы белоствольных берез, так приятно разнообразившие местность севернее Омска, делая ее похожей на парк, попадаются все реже и реже; обработанные поля совсем исчезли; степь все более и более принимает характер среднеазиатской пустыни. Через несколько станций за Омском мы впервые видели и посетили аул бродячих киргизов, пастушеского туземного племени, кочующего с своими стадами лошадей и овец по равнинам Юго-Западной Сибири, от Каспийского моря до Алтайских гор, и составляющих более трех четвертей населения степных областей.

Аул состоял всего из 3—4 небольших кибиток, или круглых палаток из старого войлока, составленных тесно одна возле другой, поодаль от дороги, посредине широко раскинувшегося моря сухой желтоватой травы, тянущегося во все стороны до самого горизонта.

К этому лагерю не было никаких дорог и тропинок, и маленькие серые палатки одиноким пятном выделяющиеся на безбрежной равнине, казались такими же заброшенными и далекими от всего, чем живет цивилизованный мир, как если бы это были утлые кожаные рыбачьи челны, носимые волнами по пустыне вод Тихого океана.Наше появление всех подняло на ноги, — очевидно, кочевье посещали не часто.

Смуглые, полунагие ребятишки, игравшие на траве у кибитки, завидя наш тарантас, со всех ног кинулись к своему жилью; моментально выскочили женщины, с изумлением поглядели на нас и скрылись; даже мужчины, встретившие нас целой гурьбой, были как будто удивлены и несколько встревожены нашим визитом. Однако несколько слов на киргизском языке, сказанные нашим казаком-ямщиком, успокоили их, и по приглашению старика в красной с желтым ермолке, по-видимому — патриарха всего кочевья, мы вошли в одну из кибиток. (юрта)

Долг гостеприимства первым делом предписывает киргизу угостить гостя кумысом, и не успели мы усесться на серый войлок, разостланный перед огнем, как одна из женщин подошла к большому черному засаленному мешку из лошадиной кожи, висевшему на стене, помешала в нем длинным деревянным черпаком, потом налила оттуда кумысу в такую же грязную деревянную кружку и поднесла мне. Я ожидал, что кумыс будет вкусом напоминать кислое молоко с содовой водой, но оказалось, что я ошибся, — напротив, вкус был довольно приятный, и будь он несколько чище и холоднее, кумыс, по-моему, мог бы быть очень недурным освежающим напитком.

Чтобы доставить удовольствие старику-киргизу и показать ему, как я ценю его гостеприимство, я осушил кружку до дна, но я не знал, сколько кумыса здесь полагается выпить, чтобы угодить хозяину. Не успел я кончить одну кружку, как патриарх принес мне другую; когда же я сказал ему, что больше одной кружки зараз я себе не могу позволить, и посоветовал ему поднести другую моему товарищу, он так огорчился, что я принужден был пойти к тарантасу, достать свою гитару и спеть ему американскую песню, чтоб развеселить его. М-р Фрост был хитрее меня: он уклонился от угощения, под предлогом, что он не может пить и рисовать одновременно, а ему хочется нарисовать портрет шестилетнего хозяйского сынишки. Это было очень ловко придумано, но вышло не совсем хорошо. Только что мой товарищ начал рисовать, как мать ребенка, встревожившись тем, что художник так пристально вглядывается в свою модель, и, видимо, боясь, как бы он ее не «испортил», не «сглазил» или не «околдовал», неожиданно кинулась к ребенку и, покрывая его страстными поцелуями, унесла и куда-то спрятала. Этот неожиданный инцидент привел нас всех в такое уныние, что, пропев несколько строф другой песни, в напрасных попытках вернуть общее доверие моему спутнику, я унес свою гитару, и мы поехали дальше. Интересно было бы знать, какое предание сохранилось в Киргизских степях о двух посетивших аул правоверных гяурах, из которых один пел нечестивые песни под аккомпанемент какого-то странного струнного инструмента, а другой хотел сглазить ребенка и завладеть его душой, нарисовав его изображение.День за днем мы ехали степью по хорошей дороге, и потому быстро, все дальше и дальше к югу, останавливаясь только за тем, чтобы нарвать белоснежных водяных лилий в обросшем камышами пруде или же заглянуть в аул и напиться кумысу у гостеприимных кочевников. Порою дорога спускалась в узкую долину Иртыша и бежала, извиваясь, по волнующемуся морю золотой и высокой степной травы, местами вскидывая, словно гребни пены, полосы белоснежной спиреи; порой она сворачивала надолго в бесплодную степь, лежавшую высоко над рекой, с пожелтевшей, выжженной солнцем растительностью; порою неожиданно спускалась снова в низменный влажный оазис, вокруг голубого степного озера, где мы с наслаждением отдыхали в чудном природном саду, среди розовых кустов, мальв, астр, маргариток, махровых гвоздик, розмарина, душистого горошка и чудных темно-синих копий аконита в человеческий рост вышиной.

Мельницы близ Омска. Оазис в Киргизской степи             Птиц и животных здесь гораздо больше, чем в Тобольской губернии, к тому же они замечательно ручные. Орлы, величественно восседавшие на телеграфных столбах, не улетали, пока мы не подходили совсем близко. Серые степные хохлатые перепелки без страха бегали у самой дороги, по которой мы проходили, и даже пугливый тушканчик, которого казаки зовут тарбаганом, время от времени останавливался поглядеть на нас, прыгая в высокой сухой траве. Чем дальше мы отъезжали от Омска, тем больше степь становилась похожей на море, а за станцией Пяторыжской она раскинулась безбрежным океаном, сливаясь с низкой линией горизонта. Океан этот был весь матово-желтый от степной травы, которая, высыхая под солнцем, из зеленой постепенно становилась красно-коричневой, а затем принимала цвет перезрелой пшеницы. В тех местах, где почва была почему-либо серой, как, например, по соседству с солоноватыми степными озерками, трава была еще свежа и пестрела цветами. Но главные тоны степи были матово-золотой и золотисто-оранжевый. В тот же день, перед закатом солнца, мы проехали мимо одинокого киргизского кладбища и остановились, чтоб осмотреть его. Оно состояло из нескольких низких, ничем не прикрытых земляных бугров, различных форм и величины, и трех-четырех больших прямоугольных, напоминающих крепостные валы, построек из обожженного солнцем кирпича. Углы этой каменной ограды были приподняты и в стенах проделаны четыреугольные отверстия, через которые, должно быть, вносят тела умерших для погребения внутрь ограды. Действительно, внутри этих открытых склепов были могилы, и на каждой из них палка или шест с привешенным на конце его клочком овечьей шерсти. Ни надписей, ни каких бы то ни было символических значков на стенах я не заметил. Солнце уже садилось, когда мы кончили осмотр кладбища, и 20 минут спустя, когда я оглянулся назад, оранжевые стены этой заброшенной усыпальницы были единственным пятном, выделявшимся на линии горизонта.  .....читать  продолжение  <<Дорога от Омска до Семипалатинска>>...      https://rus-turk.livejournal.com/308981.html