Ш У Л Е Н Г А

Этот рассказ написал наш учитель Николай Дмитриевич Козлов, а редактировал Рэм Козлов, его сын. Ранее в группе «Ветераны ВОВ Северо-Байкальского района» я писала информацию об этих замечательных людях.
Памяти эвенков друзей моего отца посвящается (Рэм Козлов).
Мой отец был народным учителем, отличником народного просвещения, участником Великой Отечественной войны, почетным гражданином Северобайкальского района. Воспитанию, обучению детей и просветительской работе на селе посвятил сорок три года. Хорошо знал жизнь местного населения, его аборигенов – эвенков. Первую половину тридцатых годов заведовал Верхне-Ангарской школой-интернатом (Чилъчигирский сельсовет), затем Душкачанской школой-интернатом (Киндигирский сельсовет). Теплое, уважительное отношение к эвенкам – за честность, доброту и верность – Николай Дмитриевич пронес через всю свою жизнь. Отец оставил записи некоторых рассказов из жизни эвенков. Один из них представляю вниманию читателей. Обработка моя.
"На эту встречу собрались мои добрые труженики, неутомимые следопыты эвенки, живые свидетели прошлого: Арпеульев Петр Степанович и подстать ему Шангин Иван Николаевич, Ганюгин Николай Лаврентьевич, Ержин Иван Иванович, Комароев Федор Ефимович и многие другие.
Как-то в декабре 1966 года мы встретились в светлой деревянной избе гостеприимного Петра Степановича в селе Холодное, что в тридцати километрах от Байкала. Петр Степанович среднего роста, подвижен, имеет хороший слух, еще помогает по дому», – так начинаются записки моего отца Николая Дмитриевича
– Мог бы с осени охотиться, что зря дома сидеть, – храбрится Петр Степанович, – да вот глаза проглядел, попортил от блеска снега, левый совсем не видит. Он набивает табаком самодельную деревянную трубочку с коротким чубуком из таволожки, не спеша прикуривает от спички и пускает дым. Загрубевшее морщинистое его лицо становится суровым, правый глаз часто-часто моргает, а левый прикрывается. Он весь уходит в думы. Да. есть над чем задуматься, немало исхожено и пережито за 92 года.
– Николай Дмитриевич, спрашиваешь, как мы жили раньше. А что, помню... Не все, конечно, но можно пересказать. Какая там жизнь, одно мучение было. Каждый эвенк кочевал по тайге, когда за оленями шел или охотился. Нас дикарями называли, и действительно, дикари мы и были, – Арпеульев отложил погасшую трубочку.
– Оленята родятся весной на пригорке под ласкающим солнышком, я родился в январские морозы тоже на пригорке, но в холодном чуме в витимской тайге. Покойная мать говорила, что я счастливый, коль появился на свет в только что обжитом чуме. Случись роды днем раньше, было бы хуже – кричал бы под временным пологом у костра. Да и роды принимала знающая родственница. Бывало, что роды принимал отец или любой мужчина, подвернувшийся к случаю. Ведь за сотни километров в тайге ни дорог, ни медиков. Сама жизнь заставляла все уметь и не теряться. Наш род чильчигирский был одним из больших родов. Мы кочевали, промышляли по просторам долин рек Верхняя Ангара, Катера. На севере и востоке встречались с людьми Якутии и Баунта.
В соседстве с нами по северному берегу Байкала, долинам рек Кичера, Холодная, Тыя, Слюдянка жили эвенки киндигирского рода. А на северо-восточном берегу Байкала, по рекам Томпуда, Ширильды, Фролиха, бухтам Дагарской, Аяя, Хакусы и др. проживал наш третий род – шимагирский. Этим двум родам жилось несколько легче. В трудное время они имели дополнительный промысел на Байкале – добывали нерпу на питание, а кожа шла на отделку одежды. Да и связь с торговым миром им была более доступной по морю.
В этот момент прерываю и прошу Петра Степановича поведать о названиях родов и откуда они появились. Раскуривая свою трубочку, пуская дым, Петр Степанович рассказывает: – Я хорошо не знаю, но старики говорили, что эвенки пришли к Байкалу с севера или северо-востока. С тех пор прошло много раз сто, а может, тысяч лет. Говорили, что в этих местах тогда русских поселений не было, а жили монголы. Монголы не пожелали делиться богатствами и красотою края, устроили драку – войну с нашими предками. Воевали тогда копьями и стрелами. После той большой драки почти все монголы ушли, и с тех пор здесь стали жить эвенки. О родах рассказывали так. У самого старейшего из старых, умнейшего из умных и опытного эвенка было хороших три сына. Старшего сына звали Чильчигир, среднего – Киндигир, а младшего – Шимагир. Братья жили дружно, умело промышляли, почитали отцовский чум. Вот и они обзавелись своими семьями, приобрели доверие и авторитет по стойбищам. Старый отец, предчувствуя близкую смерть, созвал сыновей в свой чум и сказал: «Дети вы мои! Горжусь я вами за то, что своим неутомимым, честным трудом вы завоевали почет и уважение во всех чумах. Я скоро отойду к своим предкам, вам советую жить в дружбе, помогать слабым чумам, давать добрые советы теряющим головы от зазнайства. Созывайте и берите с собой близких вам друзей, идите и создавайте новые стойбища. Наш край богат, красив и обширен, так не оскверняйте его. Бережно и разумно используйте дары природы». Сказав эти пожелания, старик умер, а сыновья выполнили наказ отца. Так и появились наши рода эвенков. – Задумавшись, отложив погасшую трубку, Петр Степанович продолжает: – Кажись, так оно и было с нашими родами. Стариков почитали, слушались. Ослушаться родителя – потерять уважение в роду. Источниками жизни были наши лесные и водные просторы, а помощниками – верные собаки и олени. У нас, охотников, оленей было до десяти на семью. На них кочевали, охотились, пользовались молоком. А вот у некоторых оленей держалось много, например, у Гаврила Доволина было пять тысяч, а у Алексея Тулбуконова больше четырех тысяч голов. Помогать им управляться со стадами приходилось нашему брату.
Николай Дмитриевич, вы же знаете, какие богатые у нас места, есть широкие долины, мари болотистые, горы, скалы, ущелья и гольцы, смотря на что охотиться. И красивы наши места. Я думаю, лучше их нигде не найдешь. Осенью склоны гор покрываются чудным ковром. Таежная береза, обожженная первыми заморозками, меняет цвет листвы, и осина, и рябина, и лиственница начинают рядиться в осенние наряды! Иногда создается впечатление, будто через них просвечивает цвет золота из глубин Земли, создавая радугу. Такие картины радуют и волнуют. А как обворожительно плыть на стружке (стружок – выдолбленная из дерева маленькая лодочка) по Ангаракану летом перед рассветом, предоставив его течению реки. Ощущение плавного движения по сказочной дороге. И лишь прохлада и назойливые комары возвращают тебя из этого сновидения. Вот начинает просыпаться день. Гладь реки простреливается малыми и большими всплесками. Даже рыбы выглядывают из воды – не появилось ли солнышко? Нависшие над водой ивы, березы наполняются шорохом, слышен легкий посвист летящих уточек, спешащих на завтрак. Или идешь по берегу реки среди цветущей черемухи, смородины, рябины, цветов и разнотравья, правда, вымокнешь от росы... А воздух какой! Чистый родник. Не надышишься, все любо!
– Правильно говоришь, – замечает Николай Лаврентьевич, – вот даже наши гольцовые гребни скал и те как красиво светятся, излучая розовые, фиолетовые и другие цвета, особенно при утренних и вечерних зорях. Да и зимой они только кажутся такими суровыми и безжизненными. Полюбуйтесь! Там первозданная красота. Караваны причудливых пирамид, замков, башен и глубокие ущелья, по дну которых весной мчатся десятки веселых, шумливых ручьев и речушек. А на гольцовых долинах какие чистые прозрачные озера! В них звезды и небо смотрятся как в зеркало. У нас говорят, что эти озера – слезинки неба... В большинстве озер есть хорошая рыба – ленок, хариус, форель. Да, зимой все озера, гольцы покрыты льдом и снегом до двух и более метров, а жизнь все равно там существует – рыба, грызуны, пищухи, сеноставки, тарбаганы, шныряет и соболь. Летом там совсем становится хорошо. Пробуждается высокогорная растительность – стланик, целебные кустарники и травы: горный багульник, золотой корень, черногрив, янда и другие. А также ягодники: жимолость, черника, голубица. Много различного мха, лишайников. На скалах есть каменная смола, мумие. Все это применяли для лечения и здоровья. Раньше мы летом забирались к подножию гольцов. Летом, особенно в жару, там благодать. Прохладно, нет гнуса. Олени хорошо пасутся, жиреют. Да с охотою лучше. Разные звери и те летом ищут прохладу и покой у гольцов. Все имеется, но одной красотой сыт не будешь, а есть хочется. Пропитание доставалось только охотой, рыбалкой, для этого надо иметь силу, ловкость, здоровье и характер.
– Вот мы сейчас сидим при лампочке Ильича, видишь, как хорошо светит, а ведь это нам Советская власть дала и научила нас так жить, светло и тепло, – говорит мой старый друг Мукчахан (второе имя Николая Лаврентьевича). Он подходит к динамику и поворачивает регулятор, – так будет потише. А раньше костер горел посередине чума. И темно было, одежду не починишь. За пологом чума метель песни пела, а не радио в избе. Трудная была жизнь, вместо кроватей на мерзлой земле лежал еловый лапник, ветки, а поверх них шкуры оленей и зверей. Пока поддерживали костер, в чуме было тепло и дымно, а ночью волков морозь. В этих условиях жили и дети малые. Домашняя обстановка была такая, чтобы не обременяла при кочевках. Мебели не было, в лучшем случае – чурбачки. Они заменяли стол, сидения. Чашки, ложки, как правило, были деревянные или из бересты. Походные детские зыбки тоже изготавливались из бересты. В зыбке ребенок лежал завернутый в мягкий теплый пыжик (пыжик – шкурка молочного олененка). А в сильные морозы дополнительно обертывали теплым мехом лисы, зайца. Ребенок в полулежачем или сидячем положении крепко увязывался ремешками в потке – зыбке, чтобы не вывалился при движении оленя. Зыбка подвешивалась на бок хорошего оленя. Таким образом малыш кочевал с родителями по тайге в мороз и вьюгу. От сырости на дно потки под ребенка насыпали слой сухой, измельченной в порошок гнилушки дерева. Особенно ценилась труха лиственницы, так как она и хорошо лечит. Дети постарше, будучи тепло одетыми, в дороге засыпали и порой падали с оленей. Их тоже приходилось подвязывать. Часть груза, при переходах, несли взрослые в понягах. Различные болезни у нас были редкостью, лечились сами разными травами, ягодой. Использовали струю кабарги, панты, хвост изюбра, медвежью желчь, смолу камня. В теплое время года принимали ванны горячих источников, каких много у нас: Дзелинда, Кирикей, Иркана, Хакусы и другие.
Вы спрашиваете, была ли у нас вера? Да, была вера в шамана, но ему не особенно верили. Были места, почитаемые эвенками, например: скала на перевале, родник на тропе, где делали приношения – оставляли монету, ленту, кусочек пищи и прочее. – Я думаю, у нас, эвенков, большой веры в какого-либо бога не было и нет. Я крещен, имел талисман шамана, а не почитал ни того, ни другого, – говорит Мукчахан. – Думаю, тут дело не в добрых и злых духах, а в фарте, в умении, в уверенности. И самое главное, в трудный момент не теряться.
Вот у меня был случай. Мы втроем осенью вышли на промысел пушнины в Гасандакит, что вверх по реке Холодная. День клонился к вечеру, и я, охотясь по пути, приближался к табору. Мой рыжий кобель бежал стороной, выискивая белку. Бердан с беличьим зарядом висела на плече. В одной чащобе, перелезая через толстую валежину, я в двух метрах столкнулся с огромным медведем. Он страшно взревел и с раскрытой пастью бросился на меня. В таких случаях следует опередить зверя, порой дело решают доли секунды. Надо стрелять в открытую пасть – нарушить головной мозг, что я моментально попытался сделать. Чуть не вставил ствол ружья в пасть, нажал на спуск. Но... Произошла осечка! Одновременно я почувствовал, что мое ружье выскользнуло из рук и я сам куда-то лечу. Куда и как я упал и что со мной, не помню. Да и так ли это важно, потому что в тот момент, когда я очнулся, услышал удаляющуюся возню, лай собаки, почувствовал страшную боль в голове и руке. Еле приподнявшись, я присел и попытался оглядеться, но тщетно. Ничего не вижу, что-то липкое покрывало все лицо. С трудом, целой рукой я поднял содранную с головы кожу. Вблизи обнаружил ружье и, превозмогая боль, дотянулся до него и стал стрелять с интервалами. Когда пришли мои товарищи, я не помню. Так вот моя верная собака и друзья спасли мне жизнь, а не какие-нибудь духи. И вот эти швы на голове, и рваный шрам над глазом оставил на память мне тот мишка. Почитай, с полчерепа содрал кожу на глаза. Потерял много крови, была повреждена рука и сильное сотрясение головного мозга. А ведь я все-таки выжил. Теперь врачи у нас страсть хорошие, зря умереть не дадут, – хитро посмеиваясь, говорит Мукчахан. – Вот я к этому хотел бы сказать, что охота – не только доходное, интересное, но и опасное занятие. Нужна постоянная осторожность и осмотрительность, – говорит Алексей Николаевич Урончин.
Давно это было, жил в нашем роду хороший, смелый молодой охотник Кирикей. Много он приносил соболей и белок. Добывал и медведей, изюбров, оленей, но надо было случиться... Однажды, морозной ночью, прибежал к родному чуму Арча, верный пес Кирикея. С испугом проснулась Мари, жена Кирикея, и впустила собаку. Арча жалостно скулил, словно пытаясь что-то сказать. Страшная тревога охватила Мари. Схватив ружье, она на лыжах помчалась навстречу мужу. Собака все время бежала впереди. С наступлением рассвета Мари нашла вчерашнюю лыжню мужа. В одном месте Кирикей вспугнул диких оленей, которые умчались под гору, разбрасывая комья снега. Далее лыжня направилась к склону горы над рекой. Печальная картина открылась Мари. У самой кромки льда, под обрывом, лежал ее любимый Кирикей. Он сорвался с обледенелой заснеженной скалы. Давно нет славного охотника Кирикея, но то место у скалы, где Верхняя Ангара в узком каменистом русле мчит свои воды в Байкал, носит название Кирикея, и воды величавой реки, храня память, шумом напоминают неосторожность охотника.
– Вся наша жизнь была связана с тайгой и охотой, – говорит Иван Иванович Ержин, – раньше на белку, соболя охотились тоже по малому снегу с собаками, а по большому ходили на лыжах. Ставили кулёмы (кулёма – давящая ловушка), тогда капканов не было. Случалось, ловили соболя и обмётом. Это такая сеть, которая ставится в особых случаях. Промышлял я тогда в верховьях речки Мамы, на одном из её притоков. К полудню моя собака Улуки взяла след соболя, который, покрутившись по узкой пади, бросился вверх, на склон сопки, и скрылся в каменной россыпи. Тщательно обследовав россыпь, я убедился, что она небольшая и можно попытать счастье. Поведение Улуки подтвердило – соболь здесь близко. Я обтоптал снег по окружности, оставив вход и предполагаемые лазы внутри, и хорошо насторожил обмёт. С подветренной стороны разложил маленький костер. Немного согрелся, перекусил. В ноябре рано темнеет. Вскоре я загасил костер – при огне соболь не выйдет. Положил лапник на место, где был костер, сверху деркаун (деркаун – выделанная шкурка косули или молодого оленя) и прилег. Теперь оставалось ждать. Стало жутко темно, изредка налетали порывы ветра. К ночи стихло, заморозило. Ближе к утру подул обжигающий хиус. Замерз до костей, собака тоже жмется ко мне. «Потерпи, дружок, уже скоро», – мысленно говорю я ей, борясь с желанием встать и разжечь костер. А собольку тоже шибко студено сидеть в камнях. К рассвету он не выдержал и дал дёру и тут-то попал в сеть, звон колокольчика обмёта выдал беглеца. Так достался мне хороший соболь. В то время у нас были кремневые ружья, а позже появились берданы. На белку делали самые малые заряды, а большие – на крупного зверя. Весной и летом промышляли зверя на пропитание и кожи. А рыбу разную добывали на еду острогой, стреляли и били палкой на мелководье. Рыбу и мясо больше ели в свежем, полувареном или в поджаренном виде. Когда убивали зверя, бывало настоящее пиршество. Печень и почки поедались в сыром виде. Некоторые даже пили тёплую кровь изюбра, оленя, но много пить нельзя, можно заболеть, а мясо жарили на рожне. Заготавливали и впрок, особенно мясо – делали хуликту (хуликта – сырое мясо зверя, нарезанное полосками, высушенное на солнце или над костром). Из рыбы заготавливали апчан (апчан – вяленная рыба). Хлеб пекли в золе костра. Мука замешивалась водой, туго наминалась тесто, затем делались лепешки толщиной с мизинец и замуровывались в горячую золу. Получались румяные, с поджаренными корочками лепешки. Потрясешь, обдуешь их, удалишь золу – и они готовы, шибко вкусно, особенно если их смазать жиром. Но вот голодновато приходилось, когда кончалась мука. В такие времена мы выходили на подножный корм, как теперь говорят, переключались на хуликту, апчан, ягоду, грибы, орехи, свежее мясо зверей и птицу. Особенно недостаток испытывали в чае, табаке. Чай заменяли чагой, листвой, ягодами, корнем шиповника. Курили всякую траву и мох. Такие трудные периоды в жизни получались по той причине, что эвенки выходили из тайги в торговые места, где брали продукты, боеприпасы, три раза в году. Особенно продолжительным был период с мая по сентябрь – не промысловый сезон на пушнину. В конце года, зимой, устраивались ярмарки.
– Вот у нас, например, ярмарка бывала в Иркане, это в Чильчигирском роду, – говорит И.И. Ержин. – День ярмарки мы знали с сентября, октября и все выходили к этому времени с добытой пушниной. И эти десять-пятнадцать дней были днями и радостей, и печалей, в общем, большим событием в году. На ярмарку съезжались купцы из Верхнеудинска (Улан-Удэ), Иркутска, Читы и других городов, говорят, даже бывали из Москвы. Они привозили разные товары. Эти торговцы заранее готовились нас встретить. Знакомились с нашим родовым старшиной – шуленгой (шуленга – старшина, староста, самый уважаемый человек в стойбище, грамотный). Открывали палатки, магазины, раскладывали свои товары. Накануне торгов наш шуленга говорил: «Сегодня отдых, мытье в бане, моление, а завтра – торги». А как же! Мы, старые эвенки, почти все были крещеные и молились в церкви. Я, например, верил – не верил там в Бога, Христа, а в церковь ходил, в Иркане была небольшая церковь и батюшка-поп был. Принимали христианскую веру по-разному. Детей крестили маленькими, обычно в апреле, при втором выходе из тайги, а взрослых – когда и как придется. Говорили, что мой дедушка по отцу был крещен двадцати семи лет, уже женатым. Иная вера тоже была, например, раньше многие эвенки верили шаманам, но об этом – поговорим позже, а сейчас о торге.
На другой день наш шуленга принимал у нас связки соболей, белок и другую пушнину. Записывал фамилии и подвязывал бирки – метки к этой пушнине. Всё это мы сносили в дом торга. В нем уже сидели съехавшиеся купцы, каждый с большими канцелярскими счётами. Вот один из них объявляет, что торг начинается. Тогда наш шуленга вызывает охотника по фамилии, выкладывает его пушнину на стол в середине торга. Купцы поочередно осматривают её и все садятся на свои места. Затем один купец молча откладывает на счетах сумму, которую он дает за эту пушнину, второй на своих – тоже, с небольшой прибавкой, третий – кладет больше второго, четвертый – еще прибавляет костяшек на счетах и так до конца, пока не установится сумма, свыше которой другие не дают. Значит, взял пушнину тот, кто заплатил больше, ему и отдается она. Шуленга все записывает и получает деньги с купцов за пушнину. При торге разговоров почти не бывало, только костяшки щелкают, одна трескотня слышна.
На другой день шуленга выдает нам деньги за проданную пушнину. Может, и были какие обсчеты или обманы со стороны купцов, но мы своему шуленге верили. Правда, некоторые охотники оставались недовольными, им казалось, что мало денег получено за пушнину, но проверить-то мы были не в состоянии: грамотных тогда почти не было. Родовым старшиной – шуленгой бывал долгое время один и тот же эвенк. По рекомендации старейшего из рода его выбирали. Говорили: «Пусть будет он шуленгой, мы согласны». К тому же и другого грамотного трудно было сыскать. В следующие дни ярмарки купцы и приезжие богатые евреи и буряты из Баргузина устраивали соревнования скакунов, рысаков на Ирканинском озере и другие игры. В эти дни мы делали покупки. Брали в лавках купцов боеприпасы, муку, масло, чай, табак, соль, сахар, сукно, ситец и прочее. Купцы привозили всякой водки, вина много – навалом. Но водку пили только старики и то понемногу, а молодежь почти не пила, строго запрещали старшие. Спирт и водку много пить боялись, считали это дурной горячей водой, порождающей болезнь. И это верно, что в ней толку, один дурман и горе. Да и карман становится дырявым, не держит соболя, проскакивает, – говорит Иван Иванович, посмеиваясь. – На этой ярмарке договаривались, в какой день апреля выходить из тайги на следующий торг. В апреле все проходило так же, как зимой, только меньше дней шла торговля, да и купцов приезжало мало. В апреле и в сентябре, при третьем выходе охотников из тайги, некоторые из них были вынуждены брать у купцов продукты и припасы под подписку, в долг. И тогда им было очень трудно вылезти из «долговой ямы» и вновь стать независимыми от купцов.
В этом задушевном разговоре лица моих собеседников светлели, словно разрывалась пелена забвения и память возвращала их к истокам: как они жили, охотились, кочевали со своими родителями. Это они научили их жить по законам тайги, любить природу и беречь свою прекрасную Землю."
Этот рассказ напечатан в журнале «Байкал» 2013г. №4.
Добавлено фото автора Козлова Николая Дмитриевича, эвенка Ганюгина Николая Лаврентьевича (Мукчахана).