*** О чем роман?  Это изустная побывальщина. Она никогда не была записана буквами. Во времена, о которых здесь рассказано, букв ещё не придумали. Малая девка Марья обошла всю землю и добралась до неба в поисках любимого — его звали Финист, и он не был человеком. Никто не верил, что она его найдёт. Но все помогали. В те времена каждый помогал каждому — иначе было не выжить. В те времена по соседству с людьми обитали древние змеи, мавки, кикиморы, шишиги, анчутки, лешаки и оборотни. Трое мужчин любили Марью, безо всякой надежды на взаимность. Один защитил, другой довёл до края земли, третий донёс до неба. Из-за одной малой девки целый мир сдвинулся и едва не слетел с оси. Ничто, кроме любви, не может сдвинуть мир с места. *** На закате мы начали, а к полуночи уже стоял полный угар. Кто хотел — разделся донага. Комаров отгонял еловый дым. Не в меру разгорячённых охлаждала родниковая вода. Прямо за навесом, где гудели бубны, любому желающему бражник наливал пиво, мёд или брагу. Чуть дальше, вниз по склону холма, в выбитых зарослях репейника, жгли ещё один костёр и возле него угощали грибами, там людей было мало,а раздавал грибы сам мальчик Велибор, сидючи на бобровой шкуре. Я обратил внимание, что Велибор, оплативший весь дорогостоящий праздник из собственного кармана, сам не плясал, только смотрел: сидел у огня с гордым видом, и его глаза блестели. А ещё ниже по склону горел ещё один костёр, сплошь из еловых веток, для тех, кому не нужны были ни брага, ни грибы — кому хватало друг друга. Там я заметил двух старших кузнецовых дочерей, обе с головы до ног в медных и бронзовых монистах, обе такие румяные, поднеси лучину — вспыхнут. Видно, девичья постная житуха была им совсем невмоготу. Уже перед рассветом, в час волка и собаки, все пьяны: кто от браги, кто без браги; девки — малиновые от волнения, мокрые от пота, пахнут как животные; парни прыгают через огонь, и всё перешибает вонища палёных волос. Один совсем упился, прыгает и спотыкается об головёшки, рушится в полымя, его вытаскивают с хохотом, у него горят борода и брови. Я узнаю в нём дядьку-охранника, который стерёг мальчика Велибора. Дядька тоже, видать, оказался не чужд молодецких забав. Его оттащили в сторону, набросили одеяло, сбили огонь, а он — воет в голос от боли и наслаждения, и какой-то парнишка в одних портах подбирает в костре и приносит следом бронзовый нож дядьки, и кладёт рядом. Я понимаю, что момент настал, и киваю Кирьяку — тот выскакивает на вершину холма перед всеми, в маске козла, с рогами в стороны, а следом и сам я, в наморднике из бересты, изображающем поганую змеиную голову, — и мы начинаем крутить-вертеть карусель, и на руках, и на головах, и прыгаем, через голову с переворотом, вперёд-назад; визжат счастливые девки, алые искры летят в чёрное дымное небо, — и вот прохладный рассветный ветер сдвигает в сторону дым, и звёзды бледнеют. Пришёл новый день. Уже вся толпа разделилась. Большая часть убежала к реке, купаться, миловаться по кустам. Меньшая часть уснула, где застиг сон: кто выпил лишнего, кого так сморило. Костры потухли, но возле самого большого собрались дюжины две стойких, ради последнего, самого ярого действа-зрелища. Кирьяк длинной слегой разворошил кострище, выровнял угли, обратил в полыхающий ковёр — они светятся теперь рубиново, переливчато, и Кирьяк выходит босиком на ковёр из углей и шагает по ним, закинув лицо в небо. Один, второй — стягивают сапоги, кожаные и лыковые лапти, босые выходят на пылающий круг. Кирьяк в центре, хлопает себя ладонями по груди, по бокам, дышит шумно. Для ужаса я подкидываю кусок бересты на ковёр из пылающих углей — береста вспыхивает и окутывается облачком густого синего дыма. Но по тем же пылающим углям хрустят босые ноги самых смелых и самых отчаянных. И я вижу среди нескольких идущих по углям — младшую дочь кузнеца. Она уже сбросила с себя платье из перьев и нижнюю юбку — она совсем нагая. Я вижу её со спины — она идёт по углям осторожно, как по болоту, и сама похожа на язык пламени. Дрожит, плывёт горячий воздух. По обширному кострищу, босыми ногами по алым углям, ходят нагие люди, не боясь, не стесняясь. Я вижу ещё одного: молодого, невероятно сильного на вид парня, совсем голого, у него широкая спина и мощная шея, он шагает по углям слишком легко, как будто ничего не весит, он дважды проходит мимо дочери кузнеца, совсем голый малый рядом с голой девкой, на пылающем ковре из живых углей, в горячем мареве; миг — и волосы девки вспыхнут; но не вспыхивают, лишь ветер их шевелит; и нагота этих двоих, в оранжевом огненном круге, кажется мне совершенной, полней полного, как будто они — боги. Я замечаю, как они смотрят друг на друга, эти двое нагих, счастливых. Я пытаюсь внимательней рассмотреть странного невесомого незнакомца. Он слишком крепкий для своих лет, как будто тело тридцатилетнего матёрого воина приставили к голове четырнадцатилетнего паренька. Под его левой лопаткой набито сложное пятно, несколько знаков в центре правильного круга; расстояние слишком велико, чтоб рассмотреть внутри пятна отдельные знаки, но достаточное, чтоб понять: ни один из известных мне умельцев не может набить столь искусный рисунок. Я вижу, как нагой парень с пятном протягивает руку дочери кузнеца, и она уходит вместе с ним в прозрачную тьму. Его кожа слишком гладкая и тёмная, бронзовая, а взгляд слишком уверенный и прямой. Нездешняя, нелюдская сила исходит от него. Обоняя эту силу, я вздрагиваю. Я смотрю, как он уводит девку Марью в сторону реки,и сотрясаюсь от страха. Так заканчивается гульбище. Сходит на нет праздник — гостям пора и честь знать. Я не вижу, куда ушли эти двое. По мне ручьём течёт пот. Мне подносят баклагу мёда — я хлебаю, не чувствуя вкуса. Мертвеют, истаивают угли на рубиновом ковре. После полной ночи бубенного боя я ничего не слышу. Глазами понимаю — уходят двое нагих, счастливых, он и она, уходят, падают в пропасть, одну на двоих. Звуков нет, только свист в ушах. Вижу обращённые в мою сторону лица, вижу улыбки, вижу лучи в глазах, всем понравилось гульбище, гости рады, благодарят, суют кто дорогой подарок от щедрот, кто сувенир от наивного довольства, а я — ничего не слышу, только киваю, рукой отмахиваю, да, благодарствую, мне тоже по нраву, я тоже доволен, мы все для вас старались, за-ради вашей услады. А сам смотрю: куда же убежали, в какую сторону увлёк кузнецову дочку тот непонятный, жилистый, то ли муж, то ли мальчик, то ли гость посторонний. А мне — чего? Я посмотрел, я вздохнул. Дураки думают, что нам, глумилам, на всяком празднике достаются лучшие девки. Это враньё. Лучшие девки достаются лучшим парням, но только при одном условии: если и девка местная, и парень местный. А глумила — кто таков? Всегда чужой, пришлый. На самом деле девки боятся таких, как я. Утро вступило. Сверху — небесная сырая прохлада, снизу — земной жар, огонь, дух телес. Догорают угли. Остывает бубен. Орут в затоне растревоженные лягушки. Поют птицы, утро празднуют. Хорс выходит на голубую пажить, в его лучах распрямляется трава. Кирьяк спит: не сдюжил праздничного накала, рухнул, голову завернул в подол потной рубахи, захрапел. Руки раскинул, и я вижу — под ногтями кровь запеклась. Если всю ночь бить в бубен — всегда кровь идёт, по-другому никак. Кончился праздник. И вот, когда я, оглохший, измученный, смотрел вслед тем двоим — убегающим, счастливым, голым, — я понял, почему ощущаю страх вместо довольства или гордости. Тот малый, что увлёк девку Марью, утащил за собой в лес, — был не наш. Нелюдь. Оборотень. *** Книга в продаже: https://okl.lt/JzSyo