Плохо другое. Спустя без малого 40 лет Светлана Алексиевич призналась: «Откуда все берётся? Откуда русификация взялась? Никто не говорил в Белоруссии на русском языке… Россия. Она только этим и занималась на занятых территориях, даже в Таджикистане заставляла людей говорить на русском языке. Вы побольше узнайте, чем занималась Россия последние 200 лет…» Нет, я была поняла, если бы госпожа Алексиевич призналась, что теперь, 40 лет спустя, сквозь призму опыта, новых знаний, прежде от неё утаённых, она пересмотрела отношение к Дзержинскому. И влюблённость ушла. Но она говорит о другом. О русском языке, который, оказывается, насаждали силой. 200 лет. Вот понимаете, да? Насильно заставили Светлану Алексиевич писать панегирик главе ВЧК. Насильно вручили орден Дружбы народов. Дружбы народов! Человеку, которого насильно заставляли говорить и писать по-русски. Мне одной кажется, что это какой-то адский оксюморон? Скандальное интервью Светланы Алексиевич журналисту Сергею Гуркину удивило даже ко всему привычную сеть. И даже не заезженной, напрочь лишённой аргументации, русофобией: «… Но там действительно ты идёшь и видишь, что идут свободные люди. А у нас даже здесь, в Москве, видно, что людям очень тяжело жить... Это видно даже по пластике. — Вот эта девушка, бармен в кафе, где мы сидим, — она несвободна? — Перестаньте, о чём вы говорите. — Вот вам реальный человек. — Нет, она несвободна, я думаю. Она не может, например, вам в глаза сказать, что она о вас думает. Или про это государство…» И не какой-то базарной, бабьей — именно бабьей, не женской — истерикой: «Фигня всё это. Так что не морочьте мне голову этой ерундой, которой забита ваша голова. Вы так легко поддаётесь всякой пропаганде. Давайте уже заканчивать ваше идиотское интервью. У меня уже нет сил на него. Вы просто набор пропаганды, а не разумный человек…» И не смешной и жалкой — опять же, бабьей какой-то — обидой: «Возьмём мой случай. Когда мне дали Нобелевскую премию, я получила поздравления от президентов многих стран. Потом мне сказали, что готовится телеграмма Медведева. Но на первой пресс-конференции, когда меня спросили про Украину, я сказала, что Крым оккупирован, а в Донбассе Россия развязала войну с Украиной. И мне сказали, что телеграммы не будет, потому что эту мою цитату крутило «Эхо Москвы». Я, конечно, была бы рада его телеграмме. По моим понятиям, он должен был её прислать». Удивительные события начались потом. Дав интервью, писатель Алексиевич вдруг спохватилась. И, так понимаю, потребовала от издания, в котором Сергей Гуркин работал обозревателем, не допускать публикации. И издание не допустило. А другое — ИА «Регнум», с которым журналист тоже сотрудничал, опубликовало без купюр, благо полная аудиозапись была в распоряжении журналиста, которого, к слову уж, с основной работы уволили — надо полагать, решив не портить отношения с нобелевским лауреатом. Сложившаяся ситуация кому-то, возможно, действительно покажется сложной, притом больше сложностей видится тут не столько в правовой, сколько в этической сфере. Я так полагаю, что отказываться от того, что ты самолично наговорил в диктофон, есть и глупость, и слабость, и признание того, что слову своему ты не хозяин. Что же касается этической составляющей, то тут, именно в контексте права на публикацию интервью, история куда более занимательная. И уходящая корнями в далёкое прошлое. В 1989 году вышла в свет документальная повесть Светланы Алексиевич «Цинковые мальчики», которая в сущности была сборником интервью самих участников Афганской войны, их жён, матерей и вдов. В 1992 году вышел одноимённый спектакль Белорусского театра имени Я. Купалы, в 1993-м он был показан по белорусскому телевидению — именно тогда его и увидели люди, чьи интервью легли в основу повести. И люди пошли в суд. Герои повести обвиняли автора в том, что их слова либо опубликовали без их согласия, либо сложили так, что изначальный смысл перевернулся с ног на голову, либо просто приписали то, чего сказано не было. Говорили сбивчиво, запинались, не всегда связно отвечали на вопросы, плакали. Алексиевич защищаясь: «...Уже физически не могу видеть ожесточённые яростные лица. И я б не пришла в этот суд, если бы здесь не сидели матери, хотя я знаю, что не они со мной судятся, а судится со мной бывший режим. Сознание — не партбилет, его не сдашь в архив. Поменялись наши улицы, вывески на магазинах и названия газет, а мы — те же. Из соцлагеря. С прежним лагерным мышлением...» И тут, к слову уж, ей не откажешь в последовательности. Народ и тогда уже был не тот. Вот когда брала интервью — был тот. А когда пошёл в суд — оказался каким-то неправильным. Суд, конечно же, тоже объявили неправедным, инспирированным КГБ, людей — запуганными и оболваненными пропагандой. Белорусский ПЕН-центр заказал независимую литературную экспертизу, которая долго и мудрёно объяснила, чем литературный текст отличается от текста документального, и пришла к выводу, что «писателя нельзя судить за отрывок из художественного произведения — даже тогда, когда этот отрывок не нравится тем, кто давал устный материал для книги». И дело спустили на тормозах. И я так понимаю, что если бы журналист Сергей Гуркин изучил материалы этого дела, он назвал бы своё интервью с Алексиевич документальной повестью. И может, даже получил за него какую-нибудь солидную литературную премию. Марина Юденич RT