В Берлине меня когда-то познакомил с ним один из его одноклассников по Тенишевскому училищу, который был и моим близким приятелем.
По окончании Кембриджского университета Сирин вернулся на берега Шпрее. Был он тогда очень стройным, физически привлекательным, спортивным, чуть англизированным молодым человеком. Давал уроки английского языка... Был он отличным шахматистом-любителем, а словесная эквилибристика была его коньком, и он очень был горд тем, что придумал слово "крестословица"... Смутно вспоминаю теперь, что о его первом сборничке "Гроздь" мне тогда же довелось сочинить довольно кислую рецензию... Он был тогда ещё под влиянием символистов, прельщался "багряными тучами" и "лазурными скалами", но всё же в его наивной незрелости были какие-то черты, указывающие на его поэтическое дарование... вскоре после появления "Грозди" Сирин перешёл на прозу и сразу же начал набирать высоту...
Было бы трюизмом повторять, что в книгах Сирина почти всегда ощущалось известное штукарство и, пожалуй, высокомерие, несвойственное русской прозе. Тем не менее, благодаря своей необычности, соединенной со стилистической элегантностью, Сирин очень быстро занял первое место среди молодых прозаиков зарубежья, хотя во всех его писаниях были черты, способные от него отталкивать. Была какая-то надуманность, едва ли скрываемое от постороннего глаза желание быть оригинальным...

В.Набоков.

То богатство фантазии, которым он был наделён, и тот огромный талант, который был в нём заложен, он часто, слишком часто растрачивал на формальную сторону своих писаний, на низвержение общепризнанных авторитетов, на "позу"...
Был в нём какой-то снобизм, диктовавший ему - наперекор истине - признаваться, что в его литературном образовании немало белых мест, что многого он не удосужился прочитать. Бунин, к примеру, любил вспоминать о том, как Сирин поведал ему, что вот только недавно (это было в предвоенные годы) дочитал "Войну и мир" и наибольшее впечатление во всём романе произвела на него сцена, в которой Анатолию Курагину ампутируют его "белую" ногу!... трудно поверить его утверждению, что лермонтовские "Горные вершины", якобы извратившие Гёте, кажутся ему несносными; что Достоевский, тень которого нетрудно уловить на некоторых страницах Сирина, - "автор значительно переоценённых, сентиментальных, "готических романов", что Стендаль, Бальзак и Золя, с его точки зрения, - "три гадких посредственности". А ведь эти слова принадлежат уже не молодому и задорному Сирину, а степенному Набокову, писателю с мировым именем.
Это имя он приобрёл благодаря "Лолите", пришедшейся по вкусу широкой публике..
В одном из вариантов автобиографических "Других берегов" (по-английски "Говори, память") Набоков описывает свои встречи с представителями эмигрантского литературного мира. Он рассказывает о встречах с Буниным, Алдановым, Цветаевой, жалеет, что ему не случилось повидать Поплавского, а затем пишет: "Но автором, который, естественно, меня больше всего интересовал, был Сирин - человек моего поколения. Начиная с появления его первого романа в 1925 году и в течение последующих пятнадцати лет, когда он так же странно исчезнул, как появился, он вызывал острый и нездоровый интерес у критики, ощущавшей неловкость из-за отсутствия в нём религиозного понимания и моральной озабоченности". Что к этому признанию прибавить?"
А.В.Бахрах "По памяти, по записям. От Сирина к Набокову"