По обычаю, привели нас задолго до начала службы, и мы ждём её в напряжённой тишине и сумраке. Никого, кроме нас - только несколько тёмных старушечьих фигур, коленопреклонённых в углах, и ни звука, кроме их молитвенного шёпота да осторожного потрескиванья редких свечей и лампад у алтаря. Сумрак всё сгущается, в узких окнах всё печальнее синеет, лиловеет умирающий вечер... Вот и мягкие шаги священнослужителей, в тёплых рясах и глубоких калошах проходящих в алтарь. Но и после этого долго ещё длится тишина, ожидание, идут в алтаре, за закрытыми красным шёлком Царскими Вратами, какие-то таинственные приготовления, потом, по открытии их, - которое всегда немного неожиданно и жутко, - долгое и безмолвное каждение Престола, пока не выйдет наконец на амвон диакон со сдержанно-торжественным призывом: "Возстаните!" - пока не ответит ему из глубины алтаря смиренный и грустный, зачинающий голос: "Слава Святей и Единосущней и Животворящей и Нераздельней Троице" - и не покроется этот голос тихой, согласной музыкой хора: "Аминь..."
Как всё это волнует меня! Я ещё мальчик, подросток, но ведь я родился с чувством всего этого, а за последние годы уже столько раз испытал это ожиданье, эту предваряющую службу напряжённую тишину, столько раз слушал эти возгласы и непременно за ними следующее, их покрывающее "аминь", что всё это стало как бы частью моей души, и она, теперь уже заранее угадывающая каждое слово службы, на всё отзывается сугубо, с вящей родственной готовностью. "Слава Святей, Единосущней" - слышу я знакомый милый голос, слабо долетающий из алтаря, и по всему моему телу проходит сладостный трепет, и уже всю службу стою я потом, как зачарованный.
- "Приидите поклонимся, приидите поклонимся... Благослови, душе моя, Господа", слышу я, меж тем как священник, предшествуемый диаконом со светильником, тихо ходит по всей церкви и безмолвно наполняет её клубами кадильного благоухания, поклоняясь иконам, и у меня застилает глаза слезами, ибо я уже твёрдо знаю теперь, что прекрасней и выше всего этого нет и не может быть ничего на земле, что, если бы даже и правду говорил Глебочка, утверждающий со слов некоторых плохо бритых учеников из старших классов, что Бога нет, всё равно нет ничего в мире лучше того, что я чувствую сейчас, слушая эти возгласы, песнопения и глядя то на красные огоньки перед тускло-золотой стеной иконостаса, то на святого Божьего витязя, благоверного князя Александра Невского, во весь рост и в полном воинском доспехе написанного на злачёном столпе возле меня, в страхе Божием и благоговении приложившего руку к груди и горе' поднявшего грозные и благочестивые очи...
И течёт, течёт святая мистерия. Закрываются и открываются Царские Врата, знаменуя то наше отторжение от потерянного нами Рая, то новое лицезрение его, читаются дивные Светильничные молитвы, выражающие наше скорбное сознанье нашей земной слабости, безпомощности и наши домогания наставить нас на путь Божий, озаряются ярче и теплее своды церкви многими свечами, зажигаемыми в знак человеческих упований на грядущего Спасителя и озарении человеческих сердец надеждою, с крепкой верою в щедроты Божии звучат земные прошения Великой ектении: "О свышнем мире и спасении душ наших... О мире всего мира и благосостоянии святых Божиих церквей..." А там опять, опять этот слабый, смиренный и всё мирно разрешающий голос: "Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение Отцу и Сыну и Святому Духу всегда, ныне и присно и во веки веков..."
Нет, это неправда - то, что говорил я о готических соборах, об органах: никогда не плакал я в этих соборах так, как в церковке Воздвиженья в эти тёмные и глухие вечера, проводив отца с матерью и войдя истинно как в отчую обитель под её низкие своды, в её тишину, тепло и сумрак, стоя и утомляясь под ними в своей длинной шинельке и слушая скорбно-смиренное "Да исправится молитва моя" или сладостно-медлительное "Свете Тихий - Святыя Славы Беззсмернаго - Отца Небеснаго - Святаго Блаженнаго - Иисусе Христе..." - мысленно упиваясь видением какого-то мистического Заката, который представлялся мне при этих звуках: "Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний..." - или опускаясь на колени в тот таинственный и печальный миг, когда опять на время воцаряется глубокая тишина во всей церкви, опять тушат свечи, погружая её в тёмную ветхозаветную ночь, а потом протяжно, осторожно, чуть слышно зачинается как бы отдалённое, предрассветное: "Слава в вышних Богу - и на земли мир - в человецех благоволение..." - с этими страстно-горестными и счастливыми троекратными рыданьями в середине: "Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим!"
Жизнь Арсеньева
Комментарии 1