«С 14-ти лет я каждый день прощалась с жизнью».

История Маши Рольникайте, чудом выжившей в лагерях смерти.
Середина ХХ века, Голландия, война... Девочка-еврейка сидит в потайной комнате за книжным шкафом и записывает в тетрадку свои мысли. Самая обычная девочка, как и содержание её записей - вполне типично для её возраста (ей четырнадцать): она пишет о семье, рассказывает о мальчиках, в которых была влюблена, терзается своей непохожестью на других... Это уже позже в её записях появится страшное: «я так боюсь, что нас обнаружат и расстреляют...»
Сегодня все знают имя этой девочки. Её звали Анна Франк, и она умерла в концлагере в 15 лет. До освобождения Голландии оставалось всего два месяца. А дневник Анны благодаря её отцу стал достоянием общественности: уже через два года после войны на его основе вышла книга, и мир узнал об ужасах Холокоста из детских уст. Однако позже оказалось, что Анна Франк была не одинока. Примерно в то же самое время другая еврейская девочка вела дневник - письменно и в памяти, чтобы потом рассказать другим. Обе они прошли через гонения, обе попали в концлагеря, обе лишились почти всех родных, но в отличие от Анны Франк Маша Рольникайте выжила. После освобождения из концлагеря она восстановила все свои записи и спустя много лет издала книгу «Я должна рассказать», которая была переведена на 18 языков. Кстати, её имя - Маша - не сокращение и не фамильярность, именно так звучит по-литовски и записано в паспорте имя писательницы. Это уже в России, когда в 1960-х годах зашла речь о публикации её текстов на русском языке, появилось официальное и несколько искусственное «Мария Григорьевна».
Маша Рольникайте родилась в 1927 году в еврейской семье, в Клайпеде, а к началу войны жила в Вильнюсе. Её отец, Гирш Рольник, был адвокатом, а мама не работала, хлопотала по дому и занималась детьми. Без дела сидеть ей не приходилось: в семье детей было четверо. Старшей, Мире, уже исполнилось шестнадцать, Маше - оставался месяц до четырнадцати, Рае - семь. Последним родился мальчик — Рувику было пять. В общем, это была обычная благополучная семья, вот только еврейская, что и стало в итоге причиной всех последующих трагических событий...
К 1945 году в живых останется только половина семьи. Что стало с мамой и маленькими братом и сестрой после ликвидации Вильнюсского гетто, Маша точно не узнает никогда. У них не будет даже могил: вероятно, они попали в Освенцим, где умерли, и их тела сожгли, а потому никаких сведений найти не удалось.
⠀
Но пока, до 24 июня 1941 года, всё было спокойно. Мира готовилась получить аттестат, Маша - только закончила седьмой класс. И обе уже тогда вели дневники. А потом в Вильнюс зашли нацисты. Уехать Рольники уже не успели, при попытке купить билеты на поезд или найти какой-то другой транспорт пропадает отец. Мать и дети возвращаются в квартиру...
⠀
Как рассказывала Маша спустя годы, поначалу всё было сравнительно спокойно. Они просто спрятали некоторые вещи: например, красный пионерский галстук зашили в отцовский пиджак, под подкладку, а его рабочие бумаги и значок участника Международной организации помощи борцам революции от греха подальше отправили на чердак. А потом началось... Немцы часто проводили облавы — ловили евреев на улицах, ломились в квартиры, в городе было усилено патрулирование. Продукты выдавали по карточкам, но очень мало. Маша вспоминала, что они ели один раз в день, и было бы совсем плохо, если бы им не помог учитель местной школы Генрикас Йонастис. Узнав, что семья осталась без отца, он приносил им продукты, давал деньги. «Иногда он оставался ночевать в бывшем отцовском кабинете, - вспоминала Маша Рольникайте, - и открывал дверь во время обысков прямо в пижаме: «Я тут один, и вы зря меня разбудили. Никаких евреев здесь нет». И дальше не пускал. А мы лежали на большой двуспальной кровати за стеной и дрожали мелкой дрожью».
⠀
Отныне евреям было запрещено практически всё: есть в ресторанах, учиться в школе с немецким языком, выходить на улицу вечером, ходить по тротуарам — только по мостовой, держась правой стороны, пользоваться автомобилями, автобусами и любым другим транспортом («Даже извозчики должны на видном месте повесить табличку, что евреев не обслуживают», — пишет Маша в дневнике).
И этот список запретов всё удлинялся: теперь евреи могут ездить только в заднем вагоне, лежать в одной палате только с евреями и учиться исключительно подпольно — теперь для них закрыты вообще все школы. Однако всё это, как оказалось, было не столь страшным - на фоне того, что началось позже... А Маша по-прежнему продолжала вести дневник - в тетради, в подаренной бухгалтерской книге, вычеркнув графы «дебет» и «кредит»: «Раньше я никогда не представляла себе смысла слова «расстрел». Да и «фашизм», «война», «оккупация» казались только словами в учебнике истории. И теперь, наверно, люди других городов и стран, где нет войны и фашизма, тоже не понимают, не представляют себе настоящего смысла этих слов. Поэтому надо записывать в дневник всё, что здесь творится. Если останусь жива, сама расскажу, если нет — другие прочтут. Но пусть знают! Обязательно!»
⠀
Она будет вести дневник и в гетто, куда попадёт вся их семья, и в концлагерях. С литовского в дневнике Маша перейдёт на идиш, думая, что если с ней что-то случится, текст на литовском выбросят, а на еврейском прочтут. В одной квартире в Вильнюсском гетто вместе с ними жили 17 человек — восемь семей. Люди спали на столе и в ванной, постоянно голодали и работали на износ. Здесь Маше пришлось забыть об образовании, ведь одно за другим она осваивает несколько ремёсел: таскает воду для огородов, моет казармы, работает на мебельной фабрике и в вязальной мастерской, учится дробить камни... Уже будучи взрослой, она расскажет, что хлебные карточки получали только люди со справкой о посещении бани. А ещё о том, что до сих пор ненавидит слово «акция». В наши дни это слово обычно означает распродажу, а на языке гетто так называли массовые расстрелы. Так же - и с обычным словом «транспорт» - тогда так называли поезда, куда людей грузили будто скот; и чаще всего это были поездки в один конец...
⠀
Там, в гетто, мама попросила Машу не писать больше дневников, а те, что есть, сжечь. Но девочка решила иначе. Она выучила наизусть всё, что писала раньше, и стала писать дальше - но уже в памяти, благо память у неё была отменная. «Что будет со мной - то будет с этими записками», - говорила она.
Так пройдёт два года. В голоде, под угрозой расстрела за пронесённые внутрь продукты, постоянно загибаясь на тяжёлой работе. Зато с семьей. В первый свой концлагерь Маша отправится одна, без мамы и младших: она по ошибке попала в другую колонну заключённых, а когда захотела побежать к матери, увидев её, немецкий солдат отшвырнул её в сторону. И она в последний раз услышала голос мамы: «Не пускайте её, она молодая и умеет хорошо работать! ... Живи, моё дитя! Хоть ты одна живи!..» Больше они не виделись.
«Что я сделала? - напишет Маша потом в дневнике. - Что сделала мама, другие люди? Разве можно убивать только за национальность? Откуда эта дикая ненависть к нам? За что?»
⠀
В самом начале своего дневника Маша с чужих слов описывает один эпизод: издевательства немцев над раввином и другими стариками. Гитлеровцы заставили их бросить в огонь Пятикнижие, а потом совершенно голыми плясать вокруг костра и петь «Катюшу». Маша тогда не поверила в эту историю, ведь разве можно так издеваться над человеком, который ничего плохого не сделал?! Но в концлагерях Маша поняла: та история была правдой.
⠀
Маша попала в концентрационный лагерь «Штрасденгоф» недалеко от Риги, потом её перевели в Штуттгоф, где она пробыла до марта 1945 года, и каждый день, как и все другие узники, Маша ждала свою смерть. Не от газа в камере смертников, так от голода, не от голода, так от издевательств эсэсовцев, не от издевательств, так от изнурительной работы на морозе - в тонкой одежде и деревянных башмаках. «Мне велели носить камни, - пишет она. - Мужчины мостят дорогу между строящимися бараками. Другие женщины привозят камни из оврага в вагонетках, а мы должны подносить их каменщикам. Конвоиры и надзиратели ни на минуту не спускают с нас глаз. Вагонетки должны быть полные, толкать их надо бегом и разносить камни тоже бегом... Всё нужно делать быстро и хорошо, иначе нас расстреляют».
Всё, что Маша видела в стенах концлагерей, она старательно «записывала» в своей памяти - другого способа не было: у неё отобрали всё, что у неё было, а последнюю семейную фотографию злая надзирательница разорвала у неё на глазах. Никаких личных вещей, никаких лишних действий, за каждое непослушание - наказание. И никаких имён. «”Заключенная 5007” - это я. Фамилий и имён здесь не существует, есть только номер. Я уже привыкла и отзываюсь», - писала Маша.
⠀
Она старалась запомнить каждый момент, но, конечно, это было невозможно. Долгое время она провела в сарае для больных тифом (немцы туда заходить боялись), потом несколько раз сутками лежала на нарах после избиений надзирателей, много времени занимала работа, но даже то, что она видела и успела запомнить за эти два года, навсегда отпечаталось в памяти. «Этот ужас и вспомнить страшно, и забыть не могу. Однажды вечером, когда работающие на стройке возвращались с работы, их у входа тщательно обыскали: конвоир сообщил, что видел, как прохожий сунул кому-то хлеб. Его нашли у двух мужчин - у каждого по ломтю. Во время вечерней проверки об этом доложили унтершарфюреру. ... Вместо команды разойтись унтершарфюрер велит обоим «преступникам» выйти вперёд, встать перед строем и раздеться. Они медлят - снег, холодно. Но удары плетью заставляют подчиниться. Нам не разрешают отвернуться. Мы должны смотреть, чтобы извлечь урок на будущее.
Из кухни приносят два ведра тёплой воды и выливают им на головы. Бедняги дрожат, стучат зубами, трут на себе бельё, от которого идёт пар, но напрасно - солдаты несут ещё два ведра воды. Их снова выливают несчастным на головы. Они начинают прыгать, а солдат и унтершарфюрера это только смешит.
Экзекуция повторяется каждые двадцать минут. Оба еле держатся на ногах. Они уже не похожи на людей - лысая голова старшего покрылась тоненькой коркой льда, а у младшего волосы, которые он, страдая, рвёт и ерошит, торчат смерзшимися сосульками. Бельё совсем заледенело, а ноги мертвенно белы. Охранники катаются со смеху. Радуются этому рождественскому «развлечению». Истязаемые пытаются отвернуться, отскочить, но их ловят, словно затравленных зверей, и возвращают на место. А если хоть немного воды проливается мимо, вместо вылитых «зря» нескольких капель приносят целое ведро. Несчастные только поднимают ноги, чтобы не примерзли к снегу...»
⠀
И это было не самое страшное, что видела Маша за эти два года. Смерть была рядом каждую минуту: люди умирали от избиений, от гангрен, от тифа... Маша считала чудом то, что она выжила. Выжила и не сошла с ума.
⠀
Вспоминает она и об освобождении. В один из дней гитлеровцы сожгли крематорий и устроили пожар в главном корпусе, а вскоре в небе загудели самолёты, а сами гитлеровцы удрали. «В сарай вбегают красноармейцы, - запишет Мария, вспоминая тот момент. - Они спешат к нам, ищут живых, помогают встать. Перед теми, кому их помощь уже не нужна, снимают шапки. «Помочь, сестрица?»
Меня поднимают, ставят, но я не могу двинуться, ноги дрожат. Два красноармейца сплетают руки, делают «стульчик» и, усадив меня, несут.
Из деревни к сараю мчатся санитарные машины, бегут красноармейцы. Один предлагает помочь нести, другой протягивает мне хлеб, третий отдаёт свои перчатки. А мне от их доброты так хорошо, что сами собой льются слёзы. Бойцы утешают, успокаивают, а один вытаскивает носовой платок и, словно маленькой, утирает лицо.
- Не плачь, сестрица, мы тебя больше в обиду не дадим!
А на шапке блестит красная звёздочка. Как давно я её не видела!..»
⠀
После возвращения в Вильнюс Маша воссоединилась с отцом и старшей сестрой, окончила вечернюю школу, затем заочное отделение Литературного института им. Горького. Работала редактором в управлении по делам искусств при Совете министров Литовской ССР и заведующей литературной частью в филармонии Вильнюса. Переводила на литовский язык произведения советских писателей. В 1964 году вышла замуж и переехала в Ленинград, где принимала активное участие в антифашистском движении и писала книги.
Сегодня дневник Маши Рольникайте всемирно признан, его перевели на 18 языков (на литовский и русский языки переводила сама Маша), однако путь к широкой известности был извилистым. После войны, в Вильнюсе, восстановив весь дневник, Маша отложила его, понимая, что время не на её стороне. В СССР с 1948 года под прикрытием борьбы с космополитизмом началась новая антисемитская кампания. Ждать пришлось аж до 1963 года.
⠀
После первого издания на литовском языке в 1963 году и поддержки писателя Ильи Эренбурга вышел перевод на русский, а следом за ним и на французский языки. Слово было сказано. Теперь рассказ Маши Рольникайте принадлежал истории. И историкам. Её дневник стал одним из немногих письменных свидетельств Холокоста на территории СССР, и для исследователей того времени представлял большой интерес. К нему апеллировали, с ним спорили, но на Машиной стороне был ответ: «Я там была и видела всё своими глазами».
В том же предисловии к первому зарубежному изданию книги Илья Эренбург писал: «Думаю, что она всколыхнет совесть тех читателей, которые начали забывать о страшных годах фашизма». Эту же мысль, практически слово в слово, можно найти в рецензиях ко многим последующим изданиям книги. Чем больше они удаляются во времени от Второй мировой войны, тем явственнее звучит эта аксиома.
⠀
«От описываемых событий хочется спрятаться, читать сложно. Такая степень наготы человеческого горя в гигантских масштабах обезоруживает читателя, но, с другой стороны, она не даёт ему шанса на самообман, шанса на двойное прочтение. Маша работает с фактами как летописец, не скрывая ничего: ни зверского, ни человеческого», - говорил издатель её книг Илья Бернштейн. Сама Маша говорила, что писать эти книги, говорить о том, что пережила, — её обязанность, и пусть не всем это нравилось. «Люди не хотят это помнить, - с грустью говорила Маша Рольникайте. - Однажды я услышала от очень серьёзной дамы: «Ну что Вы пишете всё о грустном? Пишите о любви!». Соседка по дому как-то сказала, что ремонтируют Дворцовый мост, а я и не знала, я сейчас редко из дома выхожу. «Конечно, где вам знать!, — сказала она, — Вы же всё копошитесь в своём Холокосте!». Понимаете, у таких книг интересная судьба, тоже своеобразное гетто: они издаются и всегда издавались для тех, кто и без того в курсе. Но я очень хочу, чтобы правда открылась всем...»
Именно поэтому в 1947 году Маша хотела участвовать в суде над Францем Мурером, который творил зверства в Вильнюсском гетто, но отец её не пустил - мол, ещё маленькая. «А я столько знала! - говорила писательница. - Я была свидетельницей зверств и злодеяний Мурера. Он причастен к гибели не менее 100 тысяч человек, в том числе 70 тысяч евреев. При этом он не только давал указания истреблять десятки тысяч людей, но и лично расстреливал».
⠀
Маши Рольникайте не стало в апреле 2016 года на 89-м году жизни после непродолжительной болезни. До последних дней она была в светлой памяти и хорошем расположении духа. А в своём последнем интервью на вопрос журналистки о том, как писательница оценивает свой жизненный путь, Маша высказала достаточно пессимистическую оценку результатов своей жизни. Она считала, что её жизнь не то, что прожита зря, но во всяком случае ей не удалось сделать то, на что она рассчитывала. На вопросы вроде: «Изменился ли мир? И можно ли считать, что новый Холокост невозможен?», она отвечала: «Нет». Мир не изменился совершенно, и нет никаких свидетельств того, что Холокост больше не повторится. Она прекрасно видела эту страшную неизменность мира и ушла, считая, что своими усилиями не смогла ничего изменить.