На дальней станции сойду...

«На дальней станции сойду, трава по по–о-й–яс!» — пел мой попутчик, откинувшись на жёсткую спинку купейного сидения и блаженно потирая выпирающий из–под рубашки живот. Пуговицы едва сходились на его поясе, того гляди, отлетят, просыпятся горошинами на пол.
Тонко позвякивали ложки, горяченный чай в стаканах с подстаканниками «Слава Октябрю», который только что принесла проводница, пускал в тёплый, немного душный воздух купе сладко–лимонный парок.
Окно наше запотело, а за ним плыли гладко выбритые осенними ветрами поля, кособокие домишки, скучившиеся, как бабы у колодца, в бедные деревеньки или стоящие отдельно, дерзко торча среди октябрьского запустения, как будто упрямо доказывая, что не сломить их, не сравнять с землей.
Я старался не слушать завываний соседа, отвернулся, но его «трава по пооояс» так и лезла в уши. Наверное, я поморщился, потому что мужчина спросил:
— В командировку?
Я кивнул. Говорить не хотелось. Не люблю я эти вагонные разговоры и не верю, что перед чужим можно вот так просто излить душу.
— А я домой. Всё дела, дела, замотался, в Москву ездил, вопросы решал, так и не решил… — протянул попутчик, потер рукой ёжик волос, внимательно на меня посмотрел. — Михаилом меня зовут. Романовичем. — И протянул мне ту самую руку, которой до этого мусолил голову.
— Сергей, — ответил я и вяло пожал его пальцы.
— Красиво, — кивнул Михаил Романович на окно. — Каждый раз, как еду, оторваться не могу, лучше, чем телевизор. Много я где бывал, но своё как–то привычнее. Вы не находите, Сережа?
То, что он обратился ко мне на «вы», меня немного удивило. Этот Михаил Романович виделся мне большим начальником, из «доморощенных», тех, кто выбился на махинациях, дельцом с торговыми палатками и ящиками с гнилыми помидорами в анамнезе. Такие обычно тыкают, фамильярничают, через две–три остановки вынимают из чемодана чекушку, просят составить им компанию. А этот, что же?
— Да, любопытно смотреть, — выдавил я.
— Любопытно? И только? Да, ну вас! Вы весной приезжайте. Тут, что ни поле, то маки, маки, маки… И табуны. Лошади, красавицы, и такие свободные, статные. Каждое их движение — это гимн жизни и красоте. Прекраснее них только женщина. Ну, об этом умолчим! — Мужчина подмигнул. — И небо! Это оно сейчас то ли сизое, то ли голубое. Выцвело. А тогда, весной, будет, как бирюза. Не верите?
— Отчего же… Верю, — пожал я плечами.
— Нет, вы не верите. Так бывает, — не отставал Михаил. — Я когда расстроен чем–то, когда на душе плохо, тоже ничего не вижу вокруг. Но научился потихоньку всё равно смотреть и радоваться. Надо! Сейчас вот тоже как будто всё плохо, даже очень, но глядишь в окошко, и на душе чуть полегче. Помоложе когда я был, гулял с сыном, тот кричит:
«Папа, смотри, бабочка какая!», а мне плевать на бабочек, на то, что лето, и виноград на рынке горит фиолетовыми горошинами, что рассветы такие, как будто красками плеснули. Мать так и говорила, что бежит по небу живописец, спешит, а вот споткнулся о верхушку сосны, тюбики рассыпал, а большой медведь на них наступил, и вот, получилась на небе красота.
— Выдумщица ваша мама, — невольно улыбнулся я.
Михаил кивнул и продолжил:
— А если зимой ехать, то красота тут будет другая, закаты холодные, снег белый, глазам больно, а у горизонта в синеву уходит. Этакая суровая красота, не покорить её. Только в домиках свет горит, из труб дымок идет, и ты знаешь, что и тут люди живут.
После этой тирады мы долго молчали. Михаил как будто дремал, прикрыв глаза и сцепив пальцы в «замок» на своём необъятном животе. Я, опершись головой о руку, так и смотрел в окно.
Работа. Впереди много работы, в портфеле бумаги и чертежи, которые я должен посмотреть, а я устал, и мне совершенно всё равно, где я, что ем, мягко ли мне спать. И плевать на свечной заводик, который я еду то ли закрывать, то ли возрождать. Снести, и дел ос концом. Во так. Я перешагнул какой–то рубеж, просто дышу, хожу, что–то говорю, и мне всё равно.
В этом году я пропустил, как цветет во дворе вишня, не задохнулся от душного, крепкого аромата черемухи, не наломал сирени, не потоптал одуванчики, выгуливая свою собаку Феню. С Феней гуляет жена, жена топчет одуванчики, чихает от черемухи и живет в квартире, которую мы купили года четыре назад. А я работаю. Мне кажется, что я даже забыл, что такое ленивые выходные, кино и квас из бидона. Это из прошлой жизни.
— А вы до какой станции? До какой, говорю, станции? — услышал я голос Михаила, вздрогнул.
— Мне в Фёдорово, на завод, — нахмурился я, потер лицо руками, а потом выпил залпом свой чай. Но и он почему–то был безвкусный.
— Да вы что! А хотите, пораньше выйдем, ко мне сначала, в бане вас попарю, с матерью познакомлю, выспитесь, а потом доставлю прямо к заводу. Соглашайтесь! Ну чего вам по чужим углам куковать? Всё равно ночь будет, кто вас ужином накормит?! А у нас с мамой всегда хлеб да соль. — Михаил даже заулыбался, предвкушая, наверное, как будет сидеть за родным столом, кормить меня домашними разносолами и умиленно вздыхать. А его мама, которая виделась мне непременно с подвязанным на подбородке платочком, тоже будет вздыхать и подсовывать мне квашеную капусту, «свежая, тока–тока сделала».
— Нет. Всё оплачено, меня будут ждать, — соврал я. Зачем? Ну, а кто идет в дом к совершенно чужому мужчине, простому попутчику?! Нет, уж!
— Ну да, рассказывайте! Мест в гостинице нет и не будет, всё занято на две недели вперед, экскурсия по местам русских ремесел. У нас же, знаете, свечки делают, красота, нигде таких не найдете. Ручная работа, на любой праздник. Вот к нам и едут, себе берут и на подарки. Этим район и живет. А вы, признайтесь, думали перекантоваться на вокзале, кое–как, на лавке. Это вредно для спины, вы не знали? Соглашайтесь! Вы баню уважаете? — не отставал он.
— Да не люблю я баню, и не хочу я с вами! Вы мне никто! Едете, так и езжайте. А я уж сам по себе, понятно? — Я вскочил, ударился головой о верхнюю полку, охнул, схватился за лоб. — Твою же ж…
В кармане зазвонил сотовый. Надо же…
— Ответьте! Потом сигнала не будет до Петраковских заливов. Там у нас вышки стоят, хоть как–то можно дозвониться, — мужчина закивал, подтверждая свои слова.
— У ВАС? — усмехнулся я. — Вы начальник Чукотки?
— Ну… В каком–то смысле… Ну вот, перестали вам звонить, жаль…
А вот мне было не жаль! Совсем! Это опять звонит Нинка, моя жена. Я уже знаю, что она скажет: что, мол, погорячилась, что сожалеет о ссоре, что ждет меня домой и надеется, что я её прощу. Ха! Да мне на неё плевать! Ей всё вечно не так, а чуть я начинаю огрызаться, она кидается в слёзы. И на всё одно оправдание — гормоны. Хорошо, что меня отправили в этот Богом забытый край, хоть отдохну. Я еду на свечной заводик, потому что территория, на которой он находится, лакомый кусок для моих хозяев. Но может ещё и обойдется. Вот и поглядим, спешить не будем. Только вот Никифоров, тамошний директор, по слухам, дядька дотошный, мелочный, за каждую деревяшку, за каждый гвоздик держится, не договоришься. Но это его проблемы! Если надо, то и без его одобрения снесем заводик, выстроим что–нибудь другое!
Я даже раскраснелся от таких смелых мыслей, сжал кулаки. Один? Ну и что? Моё слово тут не последнее. Я специалист. И завод, и свечки меня вообще не интересуют. Когда дома бардак, в голове тоже он… Да, снесу целый завод! Это вам не щи хлебать! И не в бане париться. Миша, что сидит напротив меня, похоже, человек ленивый, всё у него природа на уме, погода, воспоминания. Вон какое брюхо отъел, сейчас вытащит из чемодана завернутую в фольгу курицу, будет есть, вытирая руки о салфетку. Знаем, много таких перевидали!
Между тем стало темнеть. Мой попутчик включил свет, взял со стола какой–то журнал, стал листать, поглядывая на меня поверх страниц.
— Ужинать пойдете? Тут отличный ресторан, — наконец спросил он, перелистнул очередную страницу, улыбнулся чему–то, прошептал: «Эх, хороша!» и положил журнал обратно на столик.
— Не голоден, — отрезал я, гадая теперь, зачем звонила Нина, и что у неё могло случиться.
— Ну, как знаете, и я не пойду. А есть, вы правы, почему–то совсем не хочется. Вы вот что, Сережа, вы скажите–ка мне, по какому такому делу едете?
— Завод закрывать. Снесут его в следующем году, потом построят какой–нибудь склад или вообще ничего не построят. Да и кому он тут нужен, завод этот? — злобно ответил я. Знай наших!
— Как, кому? Людям и нужен. Всю жизнь, считай, ему отдали. Это не просто же завод, а творчество, кладезь талантов!
— Ой, вот только не надо мне читать нотации, — я отбросил спичку, которую до этого нашел в кармане и теперь крутил в руках. — Не надо рассказывать, что там работают люди, и что искусство глубинки не надо давить…
— А что ж не сказать, если так оно и есть? Свечи эти по всей стране продают и за границу везут в качестве презентов. Но вы, я смотрю, человек современный, воск не уважаете. Да ладно, чего уж теперь… Я ужинать всё же схожу.
Михаил поднялся, набросил пиджак и ушёл, хлопнув купейной дверью. А я так и сидел, уставившись в уже почерневшее окно. Почему–то в дороге сумерки наступают в сто раз быстрее, молниеносно. Только что в окне показывали традиционные русские пейзажи, но вот уже выключили свет, и ничего не разобрать. Как будто поезд специально врезается в какую–то густую, черную вату, пряча от пассажиров мир. Пусть посидят, подумают о себе, коль уж выдалась такая минутка.
И я думал. О Нинке, о том, как она мне надоела, всё ей не так, а я не знаю, как надо сделать, чтобы было «так», я её не по–ни–маю! Она говорит, что не надо закрывать окно, но на самом деле ждет, что я его закрою, но я должен догадаться об этом сам. Она говорит, что ей ничего не нужно в магазине женских нарядов, куда мы заглянули, но я же должен был заметить, как она пристально разглядывала «тот самый» шарфик и предложить его купить. Она хочет, чтобы я её поцеловал, шлет какие–то флюиды, а я, деревяшка, не чувствую…
В чем дело? В ком? Как?! Ч ё р т возьми, как живут все эти супруги–долгожители?!
Однажды мы с приятелем сидели в ресторане, а в соседнем зале отмечали «золотую свадьбу». И они, — эти мужчина и женщина, — улыбались друг другу, мне показалось даже, что искренне. И принимали поздравления. Жена, конечно, дергала супруга, чтобы не лез рукавами в салаты и не пил много, а он… Он, ребята, улыбался ей и ластился, как кот, к её руке. Сколько пудов соли он съел, чтобы вот так прикипеть к ней, всё прощать и любить, несмотря ни на что?! Может, я не создан для семьи. Просто не создан, и всё? Целоваться, «шуры–муры» разводить, гулять, спать, ездить на море отдыхать — могу, а жить… Не умею. И в эту командировку, оказывается, Нина не хотела, чтобы я ехал, и я мог отказаться, но она же сказала: «Поезжай, раз надо…». И вздохнула. Только потом пояснила, что вздохнула «со смыслом». А я, чурбан, совсем забыл, что мы хотели поехать на дачу к ее подружке Юльке в это самое время. Я забыл, потому что у меня в голове куча дел и проблем: машина сломалась, надо менять батареи в квартире, а на носу отопительный сезон, мать уезжает в санаторий через две недели, надо как–то её проводить, и я до сих пор не заплатил налог за дачу, постоянно забываю… Чурбан и бревно. Бревна же не могут что–то помнить, у них и мозгов–то нет…
Потом, слушая, как стучат колеса, я вдруг подумал, что нам с Ниной нужен ребенок, у всех крепких супружеских пар есть дети. Обычно двое. Вот, что это — следствие или причина? Да и какой тут ребенок, если мы между собой не можем договориться…
Дальше я совсем раскис, хотелось курить, но я же бросил. Вот уже два месяца, неделя и еще два дня, как бросил! Нине нельзя нюхать табачный дым, у неё слабые легкие…
Лежащий на столе сотовый опять зазвонил. На экране надпись: «Нинка». И её фотография, на которой Нина смеется, уткнувшись своим курносым носом в букет ромашек.
Я сердито оттолкнул смартфон, тот поехал по пластиковой поверхности столика, чуть не упал.
Я сердился от бессилия и непонимания. Может, и не надо было нам жениться? Но вроде как хотели стать семьей…
Нина настырно звонила и звонила. Я вздохнул, взял трубку.
— Алло! Я в поезде, тут плохая связь!
— Сереж… Серёж, прости, я отвлекаю… Я… — Нина всегда мямлила, когда хотела извиниться. И это же тоже что–то значило!..
— Да, я слушаю. Говори уже! — А я молодец! Держусь хладнокровно, говорю свысока. Мачо!
— Серёж… В общем… Ну, это ещё не точно, но я, то есть, мы, кажется, скоро станем родителями.
Я открыл рот, но только рыкнул как–то невнятно, а Нина перебила:
— Нет, ты погоди. Я была не права, я наговорила тебе много лишнего, и мне стыдно. Это всё неправда, наоборот, ты у меня самый лучший. И это не потому, что я боюсь остаться одна с ребенком. Его даже почти ещё нет. Если решишь, что надо развестись, я не буду возражать. Просто мне вдруг стало страшно, это гормоны, да? Я даже тебя не поцеловала перед тем, как ты поехал. И не собрала с собой что–нибудь поесть. Ты поужинал? Как ты вообще? И не смей покупать всякие чебуреки, Сережа! Поешь нормально, это важно! Алло! Алло!
Она алёкала, а я только глупо улыбался своему отражению в черном стекле. Вот что это: очередной неправильный шаг в нашей жизни или новый узелок, который свяжет нас крепче?
И теперь вообще не надо думать — нужен ребенок или нет. Он уже есть.
— Нин… — прохрипел я. Мне вдруг захотелось, чтобы жена была тут, в купе, совсем рядом, дышала в мою шею теплом и от этого становилось щекотно, и по спине бежали мурашки, и перехватывало дыхание…
Химия. Любовь — это химия. Но, волшебная. Она то взрывается, рассыпая ворох искр, то светится теплым, спокойным светом, то как будто гаснет, но потом может разгореться с новой силой, стоит только на неё подуть.
Иногда кто–то один бережет этот костёр, давая другому греться рядом с ним, некоторые заботятся о своей любви вместе. Я надеюсь, что мы с Ниной из их числа. Мы вместе. И я никогда не уходил спать на диван, если мы поругались. И ночью Ниночка прижимается ко мне, обнимает. Мне, конечно, от этого неудобно, и жарко, и её рука на моём боку кажется тяжелой, но я терплю. И не могу уснуть, если нет этих привычных объятий.
— Сереж! Тут что–то со связью! Я тебя на слышу! — наконец крикнула Нина, я вздрогнул.
— Всё хорошо у нас с тобой, слышишь? Я быстро улажу все дела и приеду. А ты давай там, осторожно, не гуляй без шапки и не пей много кофе! — строго ответил я, потом, воровато оглянувшись на дверь, не идет ли мой попутчик, прошептал:
— Я тебя люблю.
Как раз после моего признания дверь всё же откатилась в сторону, и в купе завалился Михаил. Именно завалился, неся пакеты с какими–то свертками.
— Вот, взял вам на ужин. Вы не ругайтесь, Сергей! — Мужчина стал раскладывать на столе кульки с нарезками и копченой рыбой, хлебом, пучками петрушки и укропа, лоточками с печеной картошкой и куриными крылышками. — Раз в баню не пойдете, то уж так вас уважим!
— Уважите? — растерялся я. — Зачем? Вы мне ничего не должны. И пойте, сколько хотите, меня ничуть не раздражает!
— Да я, понимаете, директор того самого завода, что вы хотите закрыть, Никифоров. И пою я неважно, жена сто раз мне это говорила. Я пою, когда нервничаю. Я узнал, что вы едете в этом купе, вот, решил поглядеть, что за человек такой к нам пожалует, — Михаил уселся на сидение, вздохнул.
— Ну, и какой я человек?
— Вы? Обычный, нормальный. Чиновник. Может, вы и правы, чего старью стоять? Пора шагать дальше, осваивать новые горизонты, так сказать… Да вы ешьте, остынет же! И не думайте, это не взятка, мне просто захотелось вот так, кого–то угостить. Широкий такой, знаете, жест.
Мой попутчик совсем смутился, стал мять краешек торчащего из кармана его брюк носового платка.
— Знаю. А давайте что–нибудь из Высоцкого споем, а? Ну, например, «Я поля влюблённым постелю»! — вдруг сказал я. — Ну, или из Визбора, «Милая моя». А?
— У вас что–то случилось? — тихо, как будто с надеждой спросил Михаил. — Что–то хорошее?
— Да, возможно. Случилось или случится непременно чуть позже, — улыбнулся я, посмотрел на сотовый, словно Нина до сих пор была в нём.
— Я рад за вас. Много раз замечал, что в дороге решаются многие вопросы, и приходишь к таким выводам, что сам себе удивляешься! Это потому, что делать нечего, невольно начинаешь мыслить о том, что раньше гнал, откладывал. И…
Но я не дал ему договорить, а вытащил из портфеля чертежи, разложил их на койке.
— Раз вы директор, то давайте обсудим. Это ваш завод, это цеха, это здание управления, это склады, тут подъезд машин и разгрузка… — стал я быстро тыкать карандашом по скатывающимся обратно в рулончик рисункам.
— Ну, да… Да… — Михаил подсел ко мне, отодвинул картошку и рыбу, тоже стал рассматривать. От него приятно пахло одеколоном.
— Ну, так давайте думать, как и что здесь поменять. Отвоюем заводик ваш, а?
— Не знаю. Не уверен. Я же в Москве не на ВДНХ ходил, хотя и там был, у нас там торговая точка есть. Так вот, я дело наше отстаивал, даже взятки предлагал, прости, Господи! Но, кажется, не помогло. А ведь какие у нас свечки! Это же произведения искусства…
— Надо модернизировать, сделать современным, всё новое, людей нанять тоже из продвинутых, а тех, что сейчас трудятся, подключить к нашим проектам. Как думаете, сможем? — нарочито горячо заговорил я. И сам поверил, что у нас получится. — Расширим продажи, рекламу бы ещё и…
Меня несло, как перекати–поле в степи, мысли мои летели далеко в будущее, городили огород и строили воздушные замки. Мы в эту ночь исписали кучу бумаги, чертили, спорили, соглашались, хлопали себя по коленям.
А потом запели–таки.
Проводница подумала, что мы напились, сунулась, было, нас приструнить, да так и села рядом, тоже подтягивая своим тоненьким голосом: «Милая моя, солнышко лесное…»
Господи! Это была моя самая приятна поездка, какая–то теплая, пахнущая укропом и печеной картошкой, приправленная Ниночкиным сообщением: «Люблю тебя!» и радостным «Вот так!» Михаила, который уже мысленно ходил по новым залам своего завода, поглаживал стальные, блестящие перила лестниц, рассылал коробки с праздничными свечами по всему миру…
Ох, как же нам было хорошо, и ведь не пили ни капли! Уснули в третьем часу, а проснулся я уже один.
Михаил Романович вышел раньше, как и обещал. Я даже его не поблагодарил. За что? Не знаю, просто так.
Мы увиделись уже на заводе, ходили, строили планы…
И там мне подарили красивую свечу в виде девушки с зонтиком. Нине очень понравилось. Это, что называется, штучный товар, произведение искусства. Свеча стоит у нас до сих пор, знакомые интересуются, где купили, хвалят.
Итак, мы настроили миллион планов, но…
Но им не суждено было сбыться. Мои проекты «завернули» ещё на стадии докладной записки, завод в итоге всё же закрыли, но ломать не спешат. Так и стоит он с выбитыми окнами и зарастает бурьяном. Рядом теперь склад металлолома и прием стеклотары. Вот такие нововведения.
Михаил Романович Никифоров, тем не менее не унывает, перетащил всех своих работников в соседний район, устроил, как мог. И мы с Ниной часто навещаем его с супругой, Клавдией Олеговной.
Мы наконец–то попарились в бане, увидели, как раскрашивает живописец небеса. Каждый свой приезд мы много поём, но только тихо, потому что наша с Ниной дочка, Леночка, спит очень чутко…
И хорошо, что все это — и поля, и лес там, вдалеке, и аистовое гнездо на крыше, и расплескавший краски на закате художник останутся и после нас. Я рад. Пусть Лена тоже все это видит. Уж этого никто не сможет отобрать, перестроить, сломать. Это сильнее человека.
Жалко, что нет уж того уникального завода, а ведь я верил, что спасу…
Я той ночью поверил в собственную безграничную мощь, мог, кажется, свернуть горы, хотя садился в поезд с совершенно противоположными мыслями. Надо же, как меняет всё ощущение личного счастья, оно высвечивает в нас самое лучшее и усиливает это в сто тысяч раз.
Мы хотя бы попытались. Есть, что вспомнить! И маленькую демонстрацию, и заметки в социальных сетях, и распродажу свечей, когда всё же выяснилось, что мы проиграли. Заводик ушел достойно, отгудев, пыхнув напоследок самоварной трубой — это Михаил поил всех чаем из настоящего, на углях, самовара, гуляние было широкое, с пирогами и хороводами. Знай наших!..
А я всё еду, еду куда–то, уже немолодой и ссутулившийся, гаснет за окном небо, разбрызгивает чудак–вечер на нём звезды, чтобы таким, как я, было на что посмотреть. Оказывается, небо за окном совсем не черное. Оно — бархат, на котором разложены бриллианты. Это тоже будет вечно. Хорошо.