Владимир Легойда: «России нужна мощная армия учителей»

Председатель Синодального отдела по взаимоотношению церкви с обществом и СМИ Московского патриархата Владимир Легойда — человек многогранный. Помимо служения Русской православной церкви, он ведет авторскую программу «Парсуна» на телеканале «Спас», возглавляет журнал «Фома», входит в состав Общественной палаты РФ, преподает в МГИМО. Как-то Легойда признался, что с таким объемом обязанностей плохо удается совладать.

Родился в Казахстане в семье милиционера и учительницы. Несмотря на то, что эти должности в советском обществе обязывали людей быть образцами атеизма, его родители были глубоко верующими людьми. Легойду крестили в семь лет под чужой фамилией, чтобы никто не узнал.

В МГИМО, где теперь преподает, поступил со второго раза. Несколько месяцев после первой попытки работал санитаром в реанимационной бригаде. Говорит, что для него, домашнего мальчика, это был очень полезный опыт, поскольку напрямую столкнулся с главным вопросом, на который отвечает каждая религия, — вопросом о смерти.

Когда Священный синод в 2009 году назначил Легойду на должность председателя Синодального информационного отдела Московского патриархата, это был первый в истории РПЦ случай, когда на этот пост назначили мирянина.

В интервью главному редактору ИА Регнум Легойда поведал, как при помощи Достоевского можно познать себя и других. Рассказал о том, в чем состоит истинное предназначение образования, и рисках излишней прагматизации высшего образования. Поделился опытом взаимодействия с искусственным интеллектом и угрозах, которые он несет. И также попытался объяснить, чем проповедник отличается от бизнес-тренера и почему учителя вместе со священниками живут в стеклянном доме.

«Только мы это можем делать»

— Владимир Романович, вы в своей «Парсуне» при подготовке к интервью вычитываете все, что ваш гость сказал очень давно, но забыл про это. Поступлю точно так же. В одном из ваших свежих интервью вы сказали, что у современного образования есть две проблемы: внешняя и внутренняя. Что это за такие проблемы?

— Я имел в виду, что есть внешние факторы, которые влияют на образование. А внутренний фактор заключается в том, что мы переориентировали образование очень прагматическим образом.

Приведу простой пример. Год назад у меня случайно за завтраком со старшей дочерью зашел разговор на тему образования. Одна ее подружка сказала, что из предметов ей нужен только русский язык, иностранный и математика, а все остальное ей не надо, потому что она будет управлять папиным бизнесом.

Во-первых, я ответил, что папиному бизнесу придет конец (смеется). А, во-вторых, сам задумался над тем, почему ребенок так рассуждает. Не сам же он это придумал. Значит, он сориентирован внутри самой системы так, что у образования есть какой-то предельный, понятный и узко прагматический смысл.

Я себя заставил думать и вспомнил, что мне говорят студенты-экономисты. «Русская литература… Мы студенты факультета международных экономических отношений. Зачем нам читать Достоевского?»

И я вместо того, чтобы объяснить, что литература, как и вообще глобальная культура — это попытка ответить на вопрос, что такое человек и для чего мы живем, начинаю им говорить: «У вас там нейронные связи будут образовываться». То есть я начинаю отвечать в логике прагматической в надежде, что так смогу быть более убедительным.

— Как истинный представитель общества потребления.

— Да, да. А ведь на самом деле знание — это ценность само по себе. Человек, прочитавший «Братьев Карамазовых», не только отличается от тех, кто не читал. Он от себя, не читавшего, отличается очень сильно. И не только тем, что у него образовались новые нейронные связи. А тем, что он прожил за эти 700–800 страниц интереснейшую, сложнейшую, жизнь, которая вызвала у него эмоции, слезы и даже смех.

И, конечно, это попытка ответить на вопрос, кто я такой.

Вообще, если мы возьмем науку, искусство и религию как самые крупные способы познания, то именно искусство — это попытка ответить на вопрос, кто я. Только не научным способом. Мы себя опознаем через эти тексты. Например, вы сидите в кино с подругой, идет какой-то фильм, она смеется, а вам не смешно. Мы опознаем, почему ей смешно, почему мне не смешно. Или почему вам не смешно на сцене, над которой вы смеялись пять лет назад, когда впервые посмотрели этот фильм. Это индикатор наших изменений.

— Кстати, я недавно перечитала «Братьев Карамазовых». Подумала: «Зачем мне это было надо?» Расстроилась, запереживала. Опять эти тяжелые кровавые движения души внутри. Мне просто кажется, что современные молодые люди к этому не вполне готовы, потому что их вот так и воспитывают, что «ты живешь в мире розовых пони». Никакого стресса. Представляете, как бабахнет Достоевский по голове такому человеку?

— А представляете, как жизнь бабахнет без Достоевского в какой-то момент?

Мне вполне понятна ваша реакция. Я сразу вспомнил, как одна замечательная, очень умная и образованная женщина мне говорила: «Я Достоевского не перечитываю. Он в такое во мне смотрит, во что я сама смотреть не всегда хочу. Боюсь. Я с этим разобралась, и этого в моей жизни достаточно». Это вызывает уважение, но она все-таки уже прочла. А вот насчет молодежи и розовых пони — это очень точное замечание.

Есть такой итальянский писатель Паоло Нори. Я недавно прочитал его книжку про Достоевского. Послушайте, что он пишет.

«Я в 15 лет прочитал «Преступление и наказание». И не мог понять, почему эта книга, написанная больше чем за 100 лет до моего рождения и за тысячи километров от места, где я живу, вообще в другой культуре, вскрыла во мне какую-то рану, которая с тех пор кровоточит».

И он дальше, как бы отвечая или как будто включаясь в наш разговор, сказал: «Вы можете спросить: тебе нравится истекать кровью? В каком-то смысле — да. Потому что мы живём в мире, где тебе всё время говорят, что всё хорошо и что у тебя всё должно быть хорошо. А боль и страдания составляют, конечно, не всю жизнь, составляют существенную и важную часть нашей жизни».

Я не говорю, что все должны жить так, чтобы страдать…

В жизни есть и радость, и любовь, и боль, и ненависть. И Достоевский обо всем этом говорит. Потому-то он и классика.

Почему Гомер классика? Потому что у Гомера есть все, что нас волнует: отношения человека и человека, отношения человека и общества, отношения человека и Бога. Уже там всё это описано. Поэтому это вечно живая история, к которой мы возвращаемся.

Почему литература привлекательна? Почему мы, порой игнорируя состояние реального человека, можем рыдать или смеяться по поводу придуманного персонажа? Не такой простой вопрос.

Мой любимый Блаженный Августин возмущался по этому поводу: «Как можно рыдать над придуманными страданиями придуманного героя?» Потому что литература позволяет нам быть сотворцами. Потому что мы не пассивны.

Конечно, Достоевский высекает. Но всё равно далеко не у всех. Есть и бесчувственность читательская. Это тоже надо воспитывать. Отношения человека с литературой — они какие-то очень сложные, но очень важные. Ведь это только у людей есть. Только мы это можем делать. Это надо говорить детям в школе и в университете. Если мы про это говорить не будем, это уже будет не образование, это какой-то набор технических навыков, которые потом уйдут.

— Возьмем те же «Севастопольские рассказы» Льва Толстого. Я человек, много раз побывавший на СВО. Чего я там только не видела. И вот я читаю «Севастопольские рассказы», где даже близко не описывается то, что я видела своими глазами. Но я сижу и рыдаю.

— Мы как-то на эту тему с военкорами говорили: «По телевизору не всю правду показывают. Это плохо, надо всю правду». А кто-то сказал: «А точно надо? Именно в документальном формате?» И в процессе обсуждения кто-то точно сформулировал: «В художественном формате можно себе это позволить. Это будет и сильнее, и важнее, и правдивее».

— Если ты показываешь сцены убийства, то душа зрителя ужасается. А если ты ему просто рассказываешь историю человека без всего этого ужаса и делаешь это так умело, что его душа окровавливается и еще дальше кровит из-за эмпатии, которая просыпается, то это уже не ужас, а выход к чему-то светлому.

— Безусловно.

— Вы сказали сейчас самое главное. Известный американский психолог Джон Готтман говорил: «Убийство в жизни — это просто убийство, а убийство на сцене каким-то смыслом обременено». Еще он приводил цепляющий пример.

Вот фото обнаженной женщины. Что это значит? Ничего не значит. Взяли голую женщину и сфотографировали. А если это картина или художественное фото, оно будет что-то обозначать: невинность, разврат, старость, молодость, увядание, аллегорию какую-то, время года.

То есть художественное произведение всегда предполагает некий смысл. Это для чего-то. Это не событие, а исследование события.

Образование творит человека

— Вы говорите, что образование ценно само по себе…

— Не образование, а знание. Это сотворение человека. Мы же созидаемся. И вот важнейшая функция образования — сотворение человека.

— Я себя поставила на место какого-нибудь 18-летнего парня, который сидит и думает: «А меня всё устраивает. Чего вы ко мне лезете?» Он не понимает, что ему это даст.

— Мы тоже знаем, что у Сократа было много учеников. Но Платон был один. Никто не говорит, что наша цель и задача, чтобы все 18-летние ребята одинаково глубоко переживали и любили Достоевского. Более того, поскольку это художественная литература, человек имеет право на ответ: «Это не мой автор». Я сам, бывает, смотрю фильм. Понимаю, что это талантливо. Но мне это не нравится.

Вернемся к одному моменту, чтобы какая-то системность была в моем рассуждении.

У высшего образования (я его знаю лучше, чем школьное), которое дает вузу право называться университетом, есть три функции.

Первое — самое простое. Обучение профессии.

Второе — это приобщение к картине мира. Ведь у большинства людей физическая картина мира на уровне физики Ньютона, а это давно не так. Всё-таки если ты гордо говоришь, что окончил университет, ты должен не просто знать, что Эйнштейн — это дядька с высунутым языком. Ты должен знать, чем общая теория относительности отличается от специальной. Какую роль они сыграли? И не просто гордо говорить, что «да-да, я слышал про квантовую физику», а хотя бы примерно понимать, о чем идет речь.

И точно так же физик или математик должен не отмахиваться от этих «примитивных гуманитариев», а знать, кто такой Данте и почему «Божественная комедия» такую роль играет для европейской и мировой культуры.

То есть картина мира у тебя должна быть сформирована.

Третья — самая главная задача высшего образования. Сотворение человека. Потому что даже 18− и 80-летние люди, которые говорят, что их все устраивает, осознанно или неосознанно ищут ответ на вопрос, что значит быть человеком. Это же тоже ответ.

И если человек говорит: «А мне-то чего?» — значит, у него было такое образование и такие учителя, которые так на него повлияли.

— А если взять двух человек. Один — до чтения Достоевского. Допустим, ему 20 лет. А второй — он же, но только что прочел «Братьев Карамазовых», «Преступление и наказание» и вдобавок еще «Идиота» прочел. Чем этот второй человек будет отличаться от первого?

— У него мир богатый.

Знаете, у итальянского профессора Умберто Эко есть такое знаменитое письмо внуку. Он там говорит о важности тренировки памяти, чтении книг и прочем. И он, помимо перечисления этой пользы, пишет: «Когда ты будешь уже стариком, то ты, прочитавший множество книг, будешь человеком, который прожил множество разных интересных жизней, тогда как рядом с тобой живущие старички будут доживать свою одну». Это он так намеренно, наверное, упростил.

Скажем, чем отличается человек, который видел извержение вулкана, от того, кто не видел. У одного это есть в опыте и в эмоциях, а у другого — нет.

Достоевский — это Вселенная. Толстой — это вселенная. Шекспир — это Вселенная. Диккенс — это, допустим, Солнечная система. Булгаков — планета.

— А Флобер?

— Флобер — планета.

— Толстой так и думал. Когда он прочёл «Мадам Бовари», то сказал, что сделает лучше, и написал «Анну Каренину».

— А Флобер, говорят, плакал: «Госпожа Бовари умерла».

Массовизация образования

— Вернемся к проблемам образования. Есть тенденция, когда ученик пытается получить от образования не то, что его сделает личностью, а то, что ему конкретно прагматично поможет продвинуться в жизни.

— Да. Он пытается услугу получить.

Слава Богу, мы сейчас в последние годы от этого осознанно отошли. Но вот эти тупики образовательные — они же не российские, они общемировые. Я когда в США учился, уже тогда осознал одну из проблем — массовизация образования.

Я учился в Калифорнийском государственном университете. Там было около 14 тысяч студентов. Мне тогда было лет 20, но я уже тогда понимал, насколько они невежественны. Ребята, с которыми мы жили в одном кампусе, всерьез были удивлены, когда я сказал, что Россия больше США по площади: «Этого не может быть». Я говорю: «А вы видели когда-нибудь карту или глобус?»

То есть прагматизация — это общая тенденция. Она приведет высшее образование в тупик. Что произойдет и уже происходит?

Есть какая-нибудь крупная корпорация. Она объявляет набор на трехмесячные или полугодовые курсы. «Мы вас учим, даем навыки, даем сертификат. Тех, кто хорошо учится, вообще берем на работу».

Сидит такой человек и думает: «Зачем мне какие-то бакалавриаты?» Кстати, Европа уже переходит от четырехгодичного к двухгодичному бакалавриату. Так зачем ему даже два года учиться, если он за четыре месяца получит сертификат и место работы?

Университеты не выдержат конкуренции с этими программами. Да им и не надо. Им нужно сказать, что мы про другое. «Да, мы про профессию, но мы про картину мира. Про то, что значит быть человеком».

Есть еще один аспект, о котором я публично не так много говорил, но сейчас мы вынуждены это признать. Давайте не будем забывать, с чем мы столкнёмся в связи с искусственным интеллектом.

— Я как раз хотела бы вас об этом спросить. Мы с вами как два динозавра разговариваем про Достоевского. А зачем человеку Достоевский, когда у него в руке есть гаджет, который, как ему кажется, даст ответы на все вопросы. Он превратится в такого непоколебимого потребителя, который за секунду получает ответы на все вопросы. А вы хотите его вывести из этого комфортного состояния, чтобы он там бегал с развороченной душой.

— У меня есть друг. Настоящий большой ученый Егор Борисович Прохорчук. Он мне звонит и говорит: «Ты можешь в июле прочитать моим студентам лекцию о том, зачем читать книги?» Он имел в виду студентов факультета во втором меде, где он декан.

И вот представьте. Ребят собрали (онлайн). Видно мне их было не очень. И я, сидя в комнате, через ноутбук что-то говорил про книги на похожую тему, которую мы сейчас с вами обсуждаем. Те самые 18-летние ребята. Они окончили первый курс. И я думал, что мы лекцию вообще не закончим. Один вопрос, второй вопрос, третий. четвертый. В общем, договорились «дружить семьями» и что я к ним ещё приду.

Конечно, всегда есть конкуренция духовного и материального. Всегда в человеке это будет бороться. Поэтому этим нужно заниматься с детства. Но никакой надежды на то, что это будет массово существовать, нет.

Я в каком-то смысле говорю об обратном, что массовизация высшего образования, к сожалению, его уничтожает.

— А что вы имеете в виду под массовизацией?

— В вузах учится слишком много людей.

Представьте, что вы ректор. В вашем университете может учиться пять тысяч человек, десять тысяч и 100 тысяч. И вам надо их всех подготовить. Чем больше людей там учится, тем ниже их средний уровень. Это чистая математика.

— Я как раз и боюсь, что эти разговоры о том, что не всем нужно высшее образование, звучат в одной струе с развитием и приходом искусственного интеллекта.

— Я просто хочу здесь уточнить одну важную вещь, чтобы это не звучало так снобистски. Вещам, о которых я говорю (профессия, картина мира и «что значит быть человеком»), должны обучать в любом учебном заведении. В школе, в колледже, в университете. Вопрос лишь в степени сложности.

Понятно, что курс философии должен быть и в колледже, и в университете. Просто в колледже и в университете он должен быть более сложным и длинным.

— Мне кажется, на практике мы придём к несправедливости, потому что в университет придёт Владимир Романович, прочтёт лекцию о том, зачем читать книги, а в колледж Владимир Романович не придёт. И студенты там будут сидеть со своими гаджетами.

— Владимир Романович, может, и придёт, если позовут. Но это ставит ещё один вопрос.

Мы сейчас поняли, что нам нужна большая сильная армия. Но нам нужна и большая сильная армия учителей. Большая, сильная, профессиональная армия учителей в средней и в высшей школе. Это должно быть очень престижно, это должно быть очень хорошо. Весь набор банальностей я готов повторить, но это правда так. Просто потому, что это люди, которые созидают других людей.

И то, что потом люди будут вспоминать о времени, проведенном в колледже или в университете, — это же важнейшая вещь.

Учитель — это очень много. Это очень сильно. Мы об этом постоянно говорим. К сожалению, это не всегда идёт дальше слов. Но мы должны понимать, что если мы там правильно не сделаем, то и здесь потом ничего не получится. Ракеты не полетят, пшеница не вырастет, Достоевского никто не будет знать.

И с тем, что у нас кризис педагогического образования, тоже никто не будет спорить.

Знаете, один мой коллега из Питера Максим Яковлевич Пратусевич (директор Президентского физико-математического лицея № 239) тоже сделал один горький вывод: «У современного школьного учителя отсутствует чувство причастности к чему-то большому».

— А почему система образования зашла в этот кризис? Почему не чувствуют учителя сопричастности к чему-то большему, к созиданию личности?

— Тут тоже будет обобщение, которое всегда будет несправедливо по отношению к кому-то.

Очевидно, что директор, который это сформулировал, это чувствует. И в школе у себя старается, чтобы это чувствовали. Но вообще, я думаю, что это та самая логика развития потребительского общества, когда она продвигает вот эту потребительскую философию: «Я тут пришёл, я тут главный. Вы мне, пожалуйста, обеспечьте. Если что, я заплачу».

Но есть как минимум две сферы, в которых логика потребителя совершенно недопустима: религия и образование.

Осмысление и технологии

— Сейчас, сдавая экзамены, студенты пользуются новыми технологиями. И нам один наш коллега в Совете по правам человека рассказал, что есть наушники, которые забрасываются в ухо, а потом вытягиваются просто при помощи магнита. И Валерий Фадеев, председатель СПЧ, спорил с этим сотрудником. Он говорил: «Преподаватель, глядя в глаза ученику, отвечающему на вопрос, всё равно понимает, что тому надиктовывают, даже если он эту штучку не видит». А вы как думаете?

— Я об этом много слышал, но никогда никого не ловил. Могу сказать, как у меня проходит экзамен.

Я всегда говорю: «Ребята, вы можете пользоваться конспектами любыми. Своими — это вообще пожалуйста. Вы, в принципе, можете прийти с ноутбуком. Только не надо из-под коленки шпору какую-то и телефон прятать. Разложил все спокойно и в интернете посмотрел».

Но есть момент. Ты пришел, вытянул билет. Там два вопроса. Эти два вопроса я послушал. После нескольких минут понятно, в теме человек или нет. Но дальше мы начинаем беседовать.

И у меня есть логика курса. Я это на первой лекции говорю, потом повторяю. «Ребята, что требуется на экзамене от вас? Знание того, что я вам говорил, и какая-то осмысленная реакция. Это может быть реакция протеста, несогласия, уточнения. Но она должна быть осмысленная. Вы должны сами понимать, почему вы так реагируете».

Я уже говорил, что наука, искусство, религия — это основные способы познания. И если студент не может ответить на вопрос, как можно познавать мир с помощью «Евгения Онегина», то он получает двойку и идет домой.

Это к вопросу насчет уха. Может, у него кто-то в ухе и сидит. Но, во-первых, это должен быть человек, который может ответить на все мои вопросы.

— Который тоже сидел на лекциях?

— Да. Причем думал, размышлял. И, во-вторых, он должен быстро реагировать. И я сразу чувствую, он вообще понимает, о чем это, или нет.

— Я ещё про искусственный интеллект хотела вас спросить. Я тут недавно тоже, как это говорят у вас, оскоромилась. Я полезла в этот GPT-чат, хотя никогда в жизни этого не делала, и попросила его написать рассказ.

— Вы хотели посмеяться над ним?

— Я хотела понять, конкурент он вообще человеку или нет. И я даже не знаю, что он написал. Это даже не графоманство. Это просто ничто. Может быть, он будет совершенствоваться и выдавать какие-то более осмысленные тексты…

— Вы, наверное, бесплатную версию используете. В платной позамысловатее, говорят (смеется).

— Допустим, это ваша замысловатая платная версия. Просишь его написать рассказ. Он тебе пишет отличный рассказ. Может быть, его не отличить от чеховского рассказа, потому что он Чехова переработал и выдал что-то своё. Но только ведь, когда ты пишешь, ты же именно сотворец. Ты получаешь удовольствие именно от этого. Кто-то думает, что Бог присутствует в этом творчестве, и ты получаешь возможность напрямую общаться с Ним.

— А тут ты записываешь то, что тебе диктуют. Не раз я слышал такое.

— А что получаешь ты от искусственного интеллекта? Допустим, хороший рассказ в стиле Чехова. Ты выходишь с ним к публике, которая отучилась учиться и у которой не развит вкус. Она читает и не понимает, что это компиляция, и она говорит: «Как круто». Получается, ты заменяешь своё эго на реальную возможность пообщаться с Богом.

— Это очень большая проблема по целому ряду причин.

Во-первых, часто проводят эксперименты, когда даже образованным филологам показывают стихотворение и просят определить, какое из них написано нейросетью, а какое — человеком. И люди очень часто ошибаются. А музыка? Сам был участником эксперимента на каком-то форуме, когда поставили две мелодии: тоже очень сильно ошиблись. Удивительная вещь.

То есть у меня нет ответа, просто констатация.

Во-вторых, меня очень пугают другие риски и сложности. Я недавно говорил с кем-то из айтишников. Оказывается, все больше и больше подростков начинают общаться с нейросетью как с психологом. Это правда. Это же чудовищно, потому что там нет человека, который тебе может помочь.

У психологов есть этический кодекс. Психолог не имеет права с подростком общаться, не пообщавшись с родителями. И вообще там много-много всего. Но он человек, который может что-то испытывать. А в случае с нейросетью нет ничего.

Понимаете, мы невольно антропоморфизируем любого своего собеседника. Мне какой-то чат пишет: «Твои нейронные связи прокачаны как мышцы у Шварценеггера. Давай что-нибудь с тобой придумаем». А я пишу: «Вы знаете, дорогой друг. Мне не близки ваши метафоры». В общем, решил посмеяться, но так, свысока. А он тут же пишет: «Вы простите». И я ловлю себя на том, что пишу ему: «Это вы меня простите за невольную резкость». Потом думаю: «Перед кем ты извинишься?!»

С точки зрения пользы я рассчитывал, что нейросети — это быстрый поиск информации. Дескать, это лучше, чем обычный поисковик. И недавно со мной случилась одна история.

Мне для чего-то надо было вспомнить философа Владимира Соловьева, который в одной из статей писал, что есть три типа веры: храмовая (когда человек просто ходит в храм, но на его жизни это никак не отражается), личная (когда ходит в храм не только в воскресенье, и это отражается на его жизни и поступках) и самая высшая. В общем, точное название этой работы я не помнил, а мне надо было указать ссылку для статьи.

Вбиваю в поисковике — поисковик не находит. Я пишу этому чату: «У Владимира Соловьева есть одна работа. Подскажи, какая». Чат отвечает: «Нет такой работы у Владимира Соловьева». Думаю: «Врешь, не возьмешь. Не могло мне это присниться». И начал вспоминать, что я у Соловьева читал. Перечитал «Судьбу Пушкина» — такого там нет. Перечитал «Три речи в память Достоевского» и во второй «речи» нашел эту цитату.

То есть я немного ошибся в терминологии. Если бы моим собеседником был живой человек, он бы сказал: «Такая цитата есть, но ты одно слово перепутал». А нейросеть выкатила мне огромную телегу, что я ошибаюсь и что это не систематизировано.

Я ей пишу: «Есть такая работа. Вот термины». Решил добить ее. Каков был ответ? «Да, вы правы. Это есть. Но на самом деле все совсем не так».

То есть вместо того, чтобы заменять профессору работу десяти аспирантов, которые раньше ходили в библиотеки и что-то искали, нейросеть начинает просто фантазировать.

И один айтишник сказал мне еще одну интересную вещь: «Если в поисковике набрать что-то, чего нет, то поисковик скажет, что этого нет. А искусственный интеллект это придумает и выдаст за существующую реальность».

Это очень опасно. А самое главное, что невежественный человек с этим не справится. Условно говоря, с помощью нейросети глупые будут становиться глупее, а умные, возможно, где-то продвинутся вверх. Но то, что искусственный интеллект будет опускать нас в любой сфере, где мы не ориентируемся — это факт.

Проповедник живет в стеклянном доме

— Вы всё-таки из Русской православной церкви. Я должна поделиться с вами впечатлением от своей недавней поездки в Троице-Сергиеву лавру. Я там встретилась с замечательнейшими монахами. Но кое-что из их разговора меня все-таки задело. Мы начали обсуждать, не с моей подачи, протоиерея Андрея Ткачева и его язык ненависти. И они мне сказали: «Он только что приезжал к нам с лекцией. Сказал: «Какие же вы проповедники и священники, если вы выходите к пастве не как на стадион и не чувствуете азарт, какой вы должны испытывать, если выступаете перед многотысячной аудиторией». Честно говоря, меня эти слова так поразили. Ведь так же может выходить и какой-нибудь бизнес-тренер за деньги. Но, мне кажется, что религия-то вообще не про это.

— Проясню два момента.

Во-первых, можно использовать какие-то ораторские приемы, но проповедь должна идти не от головы и не от инструментария, а от сердца.

Во-вторых, я где-то прочел то, что мне кажется важным и значимым.

Когда семинаристы собираются стать священниками, очень важно, чтобы в какой-то момент к ним вышел опытный священник и сказал: «Ребята, вы станете священниками, будете выходить на проповедь и учить людей жить. И вы должны понять сейчас уже, что вы сами никогда не будете жить на сто процентов так, как вы будете призывать жить других. Но ваша задача — положить все силы на то, чтобы разрыв между тем, к чему вы призываете, и как вы живёте, был как можно меньше».

Это для христианина точно универсальный совет. Для любого публично говорящего человека (для учителя) тоже это всё применимо. Но для проповедника это само собой, потому что проповедник. Он и живет в стеклянном прозрачном доме. Он весь на виду. Про него все равно будут что-то придумывать и наговаривать. Поэтому, конечно, хотя бы осознанно он должен стремиться всеми силами этот разрыв сокращать.

— Вы думаете, что этот «стеклянный дом» и проповедь как-то объединяются? Люди же будут оценивать его образ жизни. Им важно, чтобы священник был аскетом.

— Конечно. Я имею в виду, что если он выходит и говорит: «Надо всем помогать, у нас сейчас такая тяжелая ситуация», а все знают, что он никому не помогает…

— Вы хотите сказать, что над этой проповедью должен быть стеклянный дом, который виден пастве?

— Он не должен быть. Он всегда стеклянный.

— Я имею в виду, что если просто вырвать проповедь из контекста. Просто выйдет какой-то батюшка неизвестный, и люди, к которым он обращается, не знают, как он живёт, следует ли он сам тем заветам, к которым он призывает, это что, по-вашему, не будет воспринято?

— Нет. Я имел в виду для него самого в первую очередь. Он может даже прочитать красивую, убедительную проповедь, особенно если его не знают. Но для его души это очень плохо.

— А как паства должна это почувствовать?

— Паства почувствует всегда.

У меня был старший друг Марина Андреевна Журинская — наш выдающийся лингвист, философ, богослов. И она говорила: «Хорошего священника как определить? Очень легко. Служба закончилась, батюшка вышел из алтаря и идёт ко входу. Если он быстро прошел и к нему никто не подошел — он просто хороший батюшка. А если он долго идет, то очень хороший».

Это мы с ней обсуждали нашего знакомого священника, который десять метров шел 50 минут. Это очень хороший священник.

— Но ведь и коуча-батюшку можно останавливать, как и обычного коуча: «Вдохновите меня ещё, дайте ещё какой-нибудь совет, как заработать».

— Может быть. Но тут же вопрос не только в том, что останавливают, а в том, что батюшка останавливается и что-то такое говорит. Коуч все-таки вещает там, где ему за это деньги платят. Когда он вышел, он может сказать: «Я устал, позвоните завтра». А вот священник и врач не могут так сказать.

— А учитель?

— Наверное, тоже не может. Просто есть какие-то там рамки. Врачу в три часа ночи позвонить можно в определенной ситуации. А учителю ты не позвонишь: «Знаете, я все-таки не помню, трижды три — это девять или восемь?» Это подождет до утра.

— А учитель должен жить в стеклянном доме? Об этом сейчас идут дискуссии. Уже призывают просматривать соцсети учителей, прежде чем брать их на работу.

— Мы это с вами еще не понимаем, потому что с этим не сталкивались. Я на эту тему со своими детьми разговаривал, хотя они не очень активные пользователи: «Имейте в виду, что если когда-нибудь вам придется устраиваться на работу, мало ли с чем сопряженную, обязательно посмотрят, что вы там писали. Держите это в голове».

Условно говоря, надо определиться, учитель ты или стриптизерша. Либо одно, либо другое.