Пришвин оставил документы эпохи: сфотографировал процесс уничтожения колоколов и описал это в дневнике.
«22 ноября. 1929 год. В Лавре снимают колокола, и тот в 4000 пудов, единственный в мире, тоже пойдёт в переливку. Чистое злодейство, и заступиться нельзя никому и как-то неприлично: слишком много жизней губят ежедневно, чтобы можно было отстаивать колокол».

«8 января. Вчера сброшены языки с Годунова и Корноухого. Корноухий на домкратах. В пятницу он будет брошен на Царя с целью разбить его. Говорят, старый звонарь пришел сюда, приложился к колоколу, простился с ним: «Прощай, мой друг!» и ушел, как пьяный. Был какой-то еще старик, как увидел, ни на кого не посмотрел, сказал: «Сукины дети!»…

Везде шныряет уполномоченный ГПУ. Его бесстрастие... И, вообще, намечается тип такого чисто государственного человека: ему до тебя, как человека, нет никакого дела. Холодное, неумолимое существо... А это верно, что Царь, Годунов и Корноухий висели рядом и были разбиты падением одного на другой. Так и русское государство было разбито раздором. Некоторые утешают себя тем, что сложится лучше.

Это все равно, что говорить о старинном колоколе, отлитом Годуновым, что из расплавленных кусков его бронзы будут отлиты колхозные машины и красивые статуи Ленина и Сталина …»
Пришвин видел в уничтожении колоколов смерть не гигантского куска металла, а одушевленной личности. «Я был свидетелем гибели… сбрасывались величественнейшие колокола годуновской эпохи… это было похоже на зрелище публичной казни», – написал он после уничтожения колоколов Троице-Сергиевой лавры, обломки которых были сданы в «Рудметаллторг».

В своем дневнике писатель зафиксировал «расценки труда» по разбиванию колоколов. Плата выдавалась на артель 50 копеек с пуда, выходило 8,5 рубля в день. Об этом ему рассказал парень из такой артели, признавшийся, что сам – православный.
«Не страшно?» – спросил его Пришвин.
«Я за старшими шел и делал, что они делали, так и пошло», – просто ответил тот.
Вот так просто совершалось злодейское кощунство.