Санёк Кожемяка

Есть люди, на которых время почти не отражается. Они неподвластны годам, откладывающим кольца даже на деревьях. В определенном возрасте как бы достигают своей конечной формы и уже без перемен пребывают в ней, пока однажды вдруг не рухнут. Подобно тому, как новорубленый дом переживает заметные изменения только в первые годы – темнеет, оседает, рассыхается, но потом обживётся и будет стоять десятки лет, как один день, покуда не прогнется крыша седлом или не подточит матицу какой-нибудь грибок.
Мне кажется, что один из таких вот неподвластных времени людей и Александр Борисов, таскинский шорник. Впрочем, он не только шорник. Как и большинство мастеров, Александр Владимирович свободно владеет несколькими ремеслами – отличный пимокат, скорняк, любитель-пчеловод и, конечно, землепашец.
Что касается пчеловодства, то он и поныне держит дома небольшую пасеку, четырнадцать семей, и без меду никогда не живет. Вот уж сколько лет наблюдает он с неугасаемым интересом за жизнью пчел и не устает делать занимательные и полезные открытия. Например, совершенно точно установил, что его пчелы, минуя десятки цветущих лугов, богатых медоносами, ходят на гречиху в пору её цветения на Устиновский косогор – что-то около шести километров от села. Факт говорит не столько, выражаясь учено, о значительной миграции насекомых, в общем-то известной, сколько и ценности и притягательности упомянутого медоноса, отношение к которому у наших хозяйственников часто расходится с пчелиным.
Кстати, колхоз за свою историю больше всего меду накачивал именно в то время, когда за пасекой ходил Александр Борисов.
Его зовут у нас, вкладывая в слово добродушную иронию, – Санёк. Невысокий, стремительный, прямой, с худым, всегда бритым лицом Александр ходит по сей день неизменно легкой юношеской походкой, говорит неизменной скороговоркой, в которой тоже есть что-то молодое, и потому прозвище Санёк ему как нельзя «личит».
Мастер на все руки, Александр в последние годы работает шорником и скорняком потому, что других мастеров именно в этом деле на селе осталось очень мало.
Шорную мастерскую он устроил себе в конюховке. Впрочем, теперь старое слово конюховка унижено, все чаще говорят контора или «красный уголок», хотя и уголок этот не всегда бывает красным. В бригадной избе стоит длинная лавка, стол, стулья, есть также газеты и журналы. Над всем этим на деревянных спицах и железных шкворнях, вбитых в стену, висят хомуты, седелки, вожжи, перетяги, распространяя острый запах парового дегтя, сыромяти и конского пота.
Здесь же, за дощатой перегородкой, шорный цех – скамейка, верстачок, на котором разложены шила, крючки, дратва, варницы и прочее. Ножная швейная машина, такая огромная, что её удобней назвать станком. Игла как гвоздь. Столешница старая, прогнутая, с протертыми за многие годы службы ложбинками. На кожухе машины чуть заметны латинские буквы известной в свое время фирмы «Зингер». Этой машине, как говорится, сто лет в обед. Но в бережливых руках мастеров она еще служит исправно. В бригаду она перешла от покойного Моисея Павловича Берестова, отличного таскинского шорника и сапожника, завещавшего машину наследникам по ремеслу.
Он был вообще доброй души человек. Моисей Павлович припадал на одну ногу и ходил всегда с батожком. Одевался в хромовую тужурку, начищенную до блеска. Очень любил деревенских ребятишек и знал всех по именам. В кармане специально для них держал всегда какие-нибудь лакомства или безделушки. Говорил Моисей Павлович нараспев, голосом чуть надтреснутым, но звучным и всегда весело, чрезвычайно доброжелательно и любезно, в особенности с женщинами, которых он называл не иначе, как лапушками, душками, ягодками…
Но вернемся к Александру, теперешнему шорнику. Прежде чем кроить готовую отволоженную кожу на сыромятные ремни для сбруи, он сам выделывает её. Я назвал его скорняком, и в этом не было ошибки. Но он выделывал шкуры не только на меха, а и на кожи, и я мог бы рассказать еще об одном его ремесле – кожевника. Тоже дело весьма занимательное, хотя и нелегкое в кустарных условиях.
Размочить, выквасить, выскоблить, высушить… На выделку тратится не один месяц, на высушку не одна неделя. Мне нравилось смотреть в шорной, как «отволаживают» готовую кожу. Расстилают её ковром на пол, смачивают тряпку в квасе и натирают с лицевой стороны, потом накрывают половиком и дают «отволгнуть» трое суток.
Отволоженную кожу еще нужно отмять. Для этого мастерят мялки разнообразных конструкций. Но главным орудием все же остаются руки. Чем больше силы у человека, тем лучше он вытянет кожу. Недаром древнерусский герой-силач был из кожевников и звали его Кожемякой. Кстати, и нашего кожевника, хоть не был он богатырем, селяне тоже иногда называли Санёк Кожемяка. Правда, за глаза, но не без почтения.
Работа кожевника кропотливая и нескорая. Санек, между прочим, сам изобрел механическую мялку с лошадиным приводом и установил её в бригадном дворе. Но и после мялки с кожей еще немало мороки, особенно если речь идет не об ординарной сыромяти для сбруи, а о тонком опойке, дубленой коже для обуви, яловом хроме и прочем высоком товаре, который, конечно же, делается стократ сложнее. Но не стану утомлять читателя. Скажу только, что в трудное послевоенное время добрую половину нашей деревни обувал именно Александр Борисов. Домашние самодельные обутки были так распространены, что и во второй половине пятидесятых годов я приехал в Красноярск, в институт, в сапогах свиной кожи, пахнувших паровым дегтем.
Когда сыромять наконец готова, Санёк-кожевник (кожемяка!) передаёт её Саньку-шорнику. Тот раскраивает кожу на ленты, которые идут на изготовление крепких двухслойных гужей, крученых супоней, цельных перетяг, на шитье узд с удилами и поводьями, недоуздков, на отделку сёдел и на многое другое, что называется одним словом – сбруя…
Тому, кто понимает красоту коня, кто любит ухаживать за ним, как за другом, большое удовольствие просто посидеть в конюховке, ощущая кисловатый запах новой кожи и здорового лошадиного пота, неторопливо побеседовать, следя за умелыми руками шорника, который может по просьбе расшить со вкусом узду или шлею для вашего любимца яркими медными бляшками, ременными кистями, похожими на колокольчики, и многочисленными колечками.
Как-то зимой едет Санёк на лошади по селу, правит стоя в широких розвальнях. Поворачивает в переулок, ведущий к конюховке.
– Далеко побывали? – спрашиваю.
– Дров возишко в лесу нарубил.
– Вышли, что ли?
– Да не будут лишними. День свободный выдался…
По теперешней жизни это уже случай редкий. Ныне зимой за дровами не ездят, тем более – на лошади. У Александра тоже наверняка есть дровишки, сухие, заготовленные с лета, да, небось, еще с хорошим запасом. Сын Данил в колхозе трактористом, конечно, при надобности поддернет отцу сутунок-другой. Так что не от нужды поехал Александр. Но и не от жадности, думается мне. Просто не мог по привычке усидеть дома без всякого дела и придумал себе работу. А может, захотелось старинку вспомнить. Сбросил на морозе полушубок в сани, взял в руки топор, встал покрепче на ногах да и пошел охаживать дерево с плеча, так что на лбу испарина выступила. А мерзлая щепа весной пахнет, березовым соком… Забыл, наверно, Санёк, что давно уже дед.
Автор : Щербаков Александр