Вся жизнь ее прошла в заботах о матери-старушке, женщине властной и больной.

Вероника-то в девках красавицей была, румяной, смешливой. Женихи вились, да мать каждому от ворот поворот давала: то этот беден, то тот рожей не вышел, то третий ей, матери, не по нраву. А на самом деле боялась одна остаться. Так и отвадила всех. А Вероника, душа покорная, перечить не смела. Сначала вздыхала ночами в подушку, а потом и вздыхать перестала. Привыкла. Сердце свое, видно, в самый дальний уголок спрятала, на ключ заперла и ключ тот, поди, в речку выбросила.
Мать схоронила пять лет назад. Вся деревня думала: ну, теперь-то Вероника заживет. А она будто еще больше в свою скорлупу ушла. Дом, огород, да курицы - вот и вся ее жизнь. Ходила всегда в темном, не улыбалась почти, говорила мало, только по делу. Люди ее жалели, конечно, да только жалость - она ведь колючая, как репей. Никто к ней с душой и не лез. Так и жила - тихая, незаметная тень. Старая дева, как у нас за спиной шептались бабы. Не со зла, а просто по привычке.
А тут вдруг началось что-то странное. Я первая заметила. Пришла она ко мне как-то давление померить. Садится на кушетку, а я гляжу - платок на ней новый. Не серый, не черный, как обычно, а в мелкий васильковый цветочек. И так этот цвет ее глазам идет, что они из туманных вдруг ясными сделались, будто небо после дождя.
- Что это, Вероника Игнатьевна, - говорю, а сама манжету тонометра надеваю, - обнова у вас? Красивая.
Она вспыхнула, как девчонка, щеки залились румянцем, которого я у нее лет тридцать не видела. Руками затеребила краешек платка.
- Да так... В автолавке приглянулся. Старый совсем износился.
А я-то знаю, что старый ее платок еще лет десять носить можно. Да и давление у нее, обычно как у космонавта, сто двадцать на восемьдесят, а тут - сто сорок на девяносто. Сердце частит.
- Волнуетесь чего, Игнатьевна? - спрашиваю ласково. - Сердечко-то трепыхается, как птаха в клетке.
- От погоды, Семеновна, от погоды. Вон, тучи ходят, - и смотрит в окно, а на небе ни облачка.
Отпустила я ее с валерьянкой, а сама задумалась. Что-то с нашей Вероникой творится. А через неделю вся деревня уже гудела, как растревоженный улей. Вероника занавески новые на окна повесила! Не старые, выцветшие, а белые, кипенные, с кружевом по краю. И герань на подоконнике у нее зацвела огненными шапками.
Бабы на лавочке у магазина только и судачили.
- Ума, что ли, лишилась на старости лет?
- А может, наследство какое свалилось?
- Да какое наследство, у нее кроме кур да огорода отродясь ничего не было!
А разгадка-то рядом ходила. По той же улочке, что и Вероникин дом. Михаил Петрович. Болтун наш деревенский, тракторист бывший. Он лет десять как овдовел, жил один в своем домике, аккуратном, как игрушечный. Мужик он был непьющий, работящий, но молчаливый донельзя. Слово из него клещами не вытянешь. Поздоровается - и то хорошо.
И вот этот самый Михаил стал все чаще у дома Вероники прохаживаться. Пройдет раз, другой, на заборчик покосившийся глянет. А забор тот еще при отце Вероники ставили, совсем на ладан дышал. И вот однажды утром деревня ахнула: стоит у Вероники заборчик новый. Ровный, ладный, из свежих досочек.
Тут уж все всё поняли. Пришла ко мне Вероника снова, уже не давление мерить, а так, за травами какими-то. А сама вся светится. Стоит, перебирает пакетики с ромашкой да со зверобоем, а улыбку спрятать не может. И глаза у нее - два озерца, в которых солнце отражается.
- Ну, рассказывай, невеста, - говорю я ей по-доброму. - Чьих это рук дело заборчик твой?
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ (нажмите чтобы открыть)
Если Вам понравился рассказ, нажмите: "Класс" , автору будет приятно