Увозил Николай, сын ее единственный, свою мать.

В дом престарелых.
Он приехал за три дня до этого, такой же лощеный, пахнущий дорогим одеколоном, а не родной землей. Ко мне зашел первым делом, вроде как за советом, а на самом деле - за оправданием.
- Валентина Семёновна, вы же сами видите, - говорил он, глядя не на меня, а куда-то в угол, на банку с ватой. - Маме уход нужен. Профессиональный. А я что? Работа, мотаюсь целыми днями. Тут давление, там ноги… Ей там лучше будет. Врачи, забота…
Я молчала, только смотрела на его руки. Чистые, с ухоженными ногтями. Этими руками он в детстве цеплялся за Верин подол, когда она его из речки вытаскивала, синего от холода. Этими руками он тянулся к пирогам, которые она пекла, не жалея последнего масла. А теперь этими же руками он подписывал ей приговор.
- Коля, - говорю тихо, а голос дрожит, будто не мой. - Дом престарелых - это не дом. Это казенное заведение. Стены там чужие.
- Но там специалисты! - он почти крикнул, словно самого себя убеждал. - А здесь что? Вы одна на всю деревню. А если ночью прихватит?
А я про себя думаю: «А здесь, Коля, стены родные, которые лечат. Здесь калитка скрипит так, как скрипела сорок лет. Здесь яблоня под окном, которую твой отец сажал. Разве это не лекарство?» Но вслух ничего не сказала. Что тут скажешь, когда человек уже все для себя решил? Он уехал, а я побрела к Вере.
Она сидела на своей старой лавке у крыльца, прямая, как струна, только руки на коленях дрожали мелкой-мелкой дрожью. Не плакала. Глаза сухие, глядят вдаль, на речку. Увидела меня, попыталась улыбнуться, а вышло так, будто она не улыбнулась, а уксуса глотнула.
- Вот, Семёновна, - говорит, а голос тихий, как шелест осенних листьев. - Приехал сын… Забирает.
Я присела рядом. Взяла ее руку в свои - ледяная, шершавая. Сколько же эти руки переделали за жизнь… И грядки пололи, и белье в проруби стирали, и Коленьку своего обнимали, баюкали.
- Может, поговорить с ним еще, Вера? - шепчу я.
Она головой качнула.
- Не надо. Он решил. Ему так легче. Он же не со зла, Семёновна. Он от любви своей городской так поступает. Думает, добра мне желает.
И вот от этой ее тихой мудрости у меня самой душа в пятки ушла. Не кричала, не билась, не проклинала. Принимала, как принимала всю жизнь - и засуху, и дожди, и потерю мужа, и вот теперь - это.
Вечером перед отъездом я снова к ней зашла. Она уже собрала узелок. Смешно сказать, что там было. Фотография мужа в рамке, платок пуховый, что я ей на прошлый день рождения дарила, да икона маленькая, медная. Вся жизнь - в одном ситцевом узелке.
Дом был прибран, полы вымыты. Пахло чабрецом и почему-то холодной золой. Она сидела за столом, на котором стояли две чашки и блюдце с остатками варенья.