100 лет.

БЕЗЗАКОННАЯ КОМЕТА

Когда-то Татьяна Лиознова планировала на главную роль в фильм «Три тополя на Плющихе» пригласить Нонну Мордюкову, которая в ту пору была молода и очень красива.

А потом передумала и решила помучиться с Дорониной.

Я понимаю, почему.

Мордюкова, увидев Ефремова, стоящего и ждущего её, ключ бы искать не стала.

Она ногой бы высадила дверь, и, очертя голову, побежала бы за ним на край земли, позабыв о муже, да и вообще – обо всём на свете!

Слава Богу, режиссёр сама успела это понять и поменять актрису.

Мордюкова об этом не знала – ей не сказали. Иначе бы расстроилась, как расстраивалась всякий раз, когда на «роль мечты» брали не её, а другую актрису, или обожаемый режиссёр вдруг переставал её снимать.

Ей казалось, что вот же она – невероятного таланта и мощи – и как же вообще кого-то можно снимать, когда есть она?

Она страдала, что её больше не снимает Никита Михалков, клявшийся ей в любви во время съёмок «Родни», страдала, что не снимает Лунгин, а раньше страдала, что Герасимов в роли Аксиньи из «Тихого Дона» снял не её, а Быстрицкую.

Страдала громогласно, про эти её страдания знала вся страна.

Нонна Мордюкова вообще гомерического размаха была личность.

Ей бы в Древней Греции родиться. Ей бы Федру и Антигону, ей бы Медею и Электру, Андромаху и Гекубу!

Таких ролей сейчас для женщин уже не пишут, и древнегреческую трагедию для актрис уже не ставят.

Когда режиссёр Сергей Герасимов начал готовиться к экранизации романа «Молодая гвардия», у него, в сущности, уже имелся «комплект» юных исполнителей центральных ролей. Это были его студенты.

Но самой главной «краски» в этом «комплекте» не было: Ульяны Громовой.

«Громова» училась на курсе Бориса Бибикова и Ольги Пыжовой, родом была из Краснодарского края, казачка. «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Педагоги её считали, что Мордюкова – уникум, какие родятся раз в сто лет: настоящая, прирожденная трагическая актриса. Пытались специально для неё ставить «Анну Каренину». О, как бы она удушала своей страстью Вронского! О, как бы она сиганула под поезд!

Мордюкова надела платье Анны задом наперёд, застегнула спереди все семьдесят пуговиц, тут же наступила на подол со шлейфом и порвала его.

На этом Анна Каренина для неё закончилась (хотя впоследствии платья со шлейфом из старинных времен она-таки носить научилась, и носила их с блеском).

Зато огненноокая героиня Ульяна Громова принесла ей всесоюзную славу и океан надежд: завтра начнётся замечательная жизнь.

Но «замечательная жизнь» актрисы оказалась надолго, очень надолго отложена: для неё не было ролей.

Роли были для миловидных, ясноглазых, в общем – обыкновенных.

Она была необыкновенная.

Для необыкновенных и про необыкновенных кино снимали редко, и это было её болью и проблемой всю её профессиональную жизнь.

49 ролей в кино – немало, но для такой карьеры и такой актрисы – не так чтобы и много.

Из них главных, центральных ролей – всего шесть.

Все остальное – «роли второго плана», а то и просто эпизоды. В абсолютном большинстве – блистательные. Нередко – гениальные. Ее реплики из этих ролей стали народными хитами, «мемами», как нынче говорят.

Но вот, сидишь, смотришь на эту фильмографию – и диву даешься: как это – не писать специально под нее сценариев?

Как это – не использовать этот сумасшедший темперамент, эту неслыханную органику, эту земную, телесную роскошь и красоту?

Почему между всеми её «разнокалиберными бриллиантами» у неё были громадные «зоны молчания», длительные актёрские простои?

В ней всего было слишком.

С этим вулканом, с этой мощью и страстью не всякий режиссер справится. И ведь не справлялись – тому много есть экранных примеров, когда она «взламывала» собой фильм, как консервную банку, когда рядом с нею, с ее статью и тайной болью, становилось очевидно, как скромны иные исполнительницы центральных ролей, как ничтожны сюжеты и ситуации…

Ясное дело, ей в партнеры годились Михаил Ульянов и Василий Шукшин, Иван Лапиков и Евгений Леонов, Георгий Вицин и Юрий Никулин, Ролан Быков и Олег Табаков.

А другого масштаба актёры (хорошие, иногда даже очень хорошие) соседством с нею «стирались» с экрана, как ластиком. Их рядом с нею было просто не видно. И, скажите на милость, кому из коллег это понравится?

Она все на экране делала наотмашь.

Драма – так такая уж драма, что слезы вскипают.

Комедия – так уж комедия!

Ну, вот пытаюсь представить себе кого-то в юбке, столь же ослепительно смешного, как ее управдомша из «Бриллиантовой руки», – да куда там! А купчиха Белотелова из «Женитьбы Бальзаминова»? Как перекрестилась богатырским махом, как сказала «Господи, теперь мне веселее стало!» – так зал в полном составе под стулья и попадал!

Народный характер – так уж народнее и не бывает.

На одну лишь минуточку появляются мордюковские «сударушки» в «Войне и мире» или в фильме «Гори, гори, моя звезда», а за этой минуточкой – на километр за кадр, в обе стороны – уж и вся их судьба нарисована, вся разудалая их натура и вся отчаянная жажда любви. Хоть какой, хоть и «беззаконной».

Или у того же Бондарчука в «Они сражались за Родину» – солдатка, гренадер в юбке. И, вроде, всё самое смачное у неё осталось за кадром – и то, как фингал Лопахину поставила, и то, как на полк еды наготовила...

Всей-то роли – пара реплик, да полуулыбка, да сведенные брови, да проход под обстрелом голодных мужских глаз.

А ведь кабы не она – этот острый, яркий, смачный мужской голод и не понять бы...

А уж про ее стерв и оторв и говорить нечего.

Это ж какой актрисе под силу так сыграть и стерву, и изменщицу, и разлучницу, чтобы у женской части зрительного зала не губы в ниточку сложились, а восторженное «ах»? Ведь когда Донька Трубникова в «Председателе» деверю своему, Егору Трубникову, сверхположительному семьянину, говорит: «А ведь ты на меня смотрел! И на грудь мою смотрел, и на ноги!», – только Мордюкова могла произнести это так, чтобы железобетонный Егор – Михаил Ульянов глаза отвел и потупился. Потому что как же нормальному-то мужику на эту вот грудь и на эти ноги не смотреть – будь она хоть сто раз женой брата?

Я в детстве артисток обожала. А ее не любила. Ну не бывает у артисток таких фамилий! То ли дело – Извицкая, Быстрицкая! Те такие красивые, изящные, даже когда мужичек играют, а эта – даже в барских нарядах – мужичка и мужичка!

И я сама не заметила, как вдруг стала ею восхищаться. Только потом дошло: эта артистка не для тинейджеров. Она – для взрослых.

Вот как полюбила ее, как поняла ее героинь – всех до единой, – так, считай, и повзрослела. Когда почувствовала, какая мощная волна чувственности и эротизма исходит от нее в невиннейшей сцене из «Простой истории», когда разделенные столом в темной комнате мужчина и женщина даже руками не смеют соприкоснуться, а от их сдерживаемого мучительного желания у смотрящего в кинозале – «шерсть дыбом»!

Когда ее комиссар товарищ Вавилова криво-косо-неправильно берет младенца руками-граблями, больше привычными к пулемету, что-то такое вдруг на лице ее появляется, про что даже и слов не придумано, что делает эту Вавилову шедевром человеческого преображения...

Когда она в «Родне» смеется, плачет, орет, опять смеется – и все одновременно, и ты не успеваешь вслед за ней одновременно и расхохотаться, и захлебнуться слезами – это вот как называется? Тахикардия...

Я была живой свидетельницей чуда ее преображения. Какое-то недолгое время я с Нонной Мордюковой была довольно дружна. Это было время ее человеческой бесприютности. И вот однажды она, сидя в большой компании за столом, как-то даже не была центром внимания (что ей было решительно не свойственно, но вот, такой был момент в ее жизни). Сидела, как-то сжавшись, криво улыбаясь чужим шуткам. И вдруг молодой мужчина ни с того ни с сего довольно бестактно произнес: «Нонна Викторовна! Я вас обожаю с детства! Я всю жизнь о вас мечтал! Вы самая красивая на свете! Я за вас жизнь готов отдать!».

И что тут с нею стало! Она распрямилась. Скулы взлетели вверх. Шея стала длиннее сантиметров на пять. Глаза полыхнули (клянусь, полыхнули!) фиолетовым огнем.

Из депрессующей несчастной женщины она мгновенно превратилась в огненную валькирию. Самую остроумную, самую заводную, самую соблазнительную, молодую и красивую за столом, где она была старше всех. Любовь была ее пищей, мотором, смыслом ее существования, сутью ее человеческой природы. Удачная и неудачная, взаимная и невзаимная – любая.

Из любви она состояла вся – вместе со своей красотой и талантом, своим не очень добрым языком и не очень счастливой судьбой.

И если в работе, в роли, в жизни рядом с нею теплилась хоть крохотная, хоть никому, кроме нее, не заметная искорка чьей-то любви, в момент она сразу начинала полыхать этим своим фиолетовым огнем...

Для нее – для такой вот – весь мировой кинематограф не мог бы предложить достаточно ролей «в размер». Для мужчин ролей такого уровня всегда было больше, чем для женщин.

Женщин такого масштаба и силищи современная ей драматургия почти не предусматривала.

Да что там – драматургия! Для её масштаба и её огня, для такой мощи чувств и желаний – в целом мире места было маловато.

Когда-то во время одного своего простоя она колесила по стране с цыганским трио, и пела казачьи песни.

Запись на выступления этого трио растянулась на пять лет. Люди платили аванс – и готовы были пять лет ждать, чтобы она к ним приехала и для них спела.

Её любили и стар и млад, и с пятью образованиями и совсем без образования.

Она была абсолютно гениальна, в том числе и тем, как в мгновение ока умела пронзать людские сердца.