Василь рад был, что дело их старательское идёт, артель на ногах стоит крепко.

Перед хорошими старателями земля в долгу не ходит.
А тут, средь самой работы, прибежал соседский мальчишка. Чего там дома стряслось?
Дом Василю достался от деда – кулака. Крепкий дом. У тесаного забора – стройные берёзки, навес на весь двор. Свое кулацкое семейское прошлое Василь, можно сказать, смыл кровью. Вернулся в родные края уж в двадцать третьем, с одной шинелькой и наганом. Размотал драные портянки, сел у печи и долго сидел так, никак не мог осознать – дома.
Пока воевал, померла мать. С горя померла. Расстреляли белогвардейцы на ее глазах дочь с зятем-красным командиром. Осталась в доме приживалка матери – бабка Матрёна. Она, хоть и стара, и глуха уж была, но дом сохранила в порядке.
За невестой далеко Василь не ходил. Однажды на рынке увидел девку знакомую из соседнего села, да и приударил. Недолго думая – женился. Ещё до свадьбы понял, что девка попалась ему гонористая, злая, но решил, что так для жизни нынешней и лучше будет. Времена тяжёлые – добрым да нежным тяжко живётся.
А как жить начали, понял, что ещё и ленивая женушка. Думал, бабка Матрёна отдохнёт, да где там. Погонял жену первое время, покрестил словами крепкими, а потом рукой махнул – беременная. Чего с нее взять?
Завертела – закрутила жизнь новая, семейная и артельная. Ох, столько нового происходило тогда. Сначала стал он бригадиром, а вскоре возглавил и всю артель.
И что ж дома-то стряслось?
Быстрым шагом минут через двадцать был он уж там. Во дворе, возле курятника в отгородке, где стоял старый пень, сидела молодая бабенка. На руках она держала грудничка, а рядом с ней бродили две девочки. Василь увидел их ещё сквозь изгородь.
Он присмотрелся, и вдруг руки его затряслись, он замедлил шаг. Он узнал ее. Она – совсем больная, с синими подглазинами, в низко сдвинутом платке…
Трудно было узнать, но он узнал.
«Нюрочка» – так называл ее Егор Александров. Жена сослуживца по гражданской.
С Егором познакомились они в отряде. Вместе воевали. И не раз Егор выручал его. Был он парнем таким, что всегда хотелось стать таким же: справедливый, рассудительный, грамотный. Когда Василь поехал домой, Егора отправляли на учебу партийную.
И потом был Егор секретарем партийной ячейки. Друзьями близкими они и остались, хоть встречаться приходилось не часто. Но как только по делам ехал Василь в город, непременно заезжал к старому другу в Прошино. Жил Егор небогато, но Нюрочка его была приветлива. Смотрел на нее Егор с любовью, а она того заслуживала – умная, доброхарактерная и уважительная.
Вспоминал и сравнивал Василь ее со своей Лидией. Та гостей встречала по-другому. Нет, стол ломился, конечно, вот только цель другая – показать, насколько безбедно они живут. Случайных нищебродов гнала метлой – просто так у Лидки снега зимой не выпросить.
Беседовали о разном, в основном о работе, об изменениях в стране. И всегда Егор умел сказать такое, что уезжал Василь с новой волной энтузиазма. Эх, хорошо все будет у них!
А в тридцать седьмом пронеслась волна непонятных арестов. Василь тогда стал дородным хозяином, нужды никакой не испытывал, подрастали сын и дочка. На хозяйство звал помощников. Да и на артели дела шли неплохо – богата ли бедна ль была намывка, свое получали все.
Когда вызвали его в районный НКВД, тряслись поджилки. В голове перебирал свою жизнь. Что сделать мог не так? В партию не вступил? Или прижимает кого, оговорили? Да, особой мягкости, не проявлял, но ведь о них, о людях заботился. Чтоб лентяев поменьше было, чтоб золотишка намыть, чтоб было чего государству дать, а значит и получить от него побольше. Работников со двора гнать надо! Пусть Лидка сама, пусть детей подключает. Растут лодыри!
Чего только не передумал он, пока трясся в телеге до района. Каких только грехов на себя не возвел.
В кабинет следователя вошёл бледный. А спрашивал его следователь о Егоре Александрове. Нехорошие вопросы. Многого Василь уж и не помнил, а следователь требовал: вспоминайте. Сам напоминал. И получалось, вроде, что во всем он прав. Как-то ругался Егор с комиссаром – да, было такое. Только ведь за своих заступался, за наших, прав был Егор, потому что – за справедливость. А сейчас выходило – пособничал врагам.
Василию стало до того плохо, что боялся он упасть, как кисейная барышня. Он понимал, что нужно защищать Егора, кричать, топать ногами, но сделать ничего не мог. Опустились мокрые от волнения руки, закрался в душу страх. Казалось, начни доказывать обратное, так и сам окажешься пособником. Чего уж… дружили ведь.
Трясущейся рукой он подписал свои показания. Не перечитывал. Читал он плохо. Успел прочесть только самые последние строки: «Обязуюсь не разглашать никому …»
Домой тогда вернулся совсем больной. Выгнал тетку-помощницу, накричал на жену и сына.
Прошло недели две, и долетели до него слухи, что Александрова увезли. Куда – никто не знал. Только осталась у него жена больная дома, а с нею – двое детей. Второго – только родила, от того и захворала. Видать, не то что-то у бабы по женской части.
А Василь ушел в работу. Отгонял от себя эти мысли. Артель его тогда вырвалась на первое место среди всех артелей района, получила переходящее знамя. Он гордился и уже сомневался в том, что Егор ни в чем не виноват. Вот его-то самого не тронули, а значит: без вины не сажают.
И вот теперь увидел он в своем дворе Нюру. Она изменилась, почернела, хоть и осталась красивою. Отчего-то сидит во дворе. Неуж Лидка домой не пустила? Дура баба!
Василь шагнул во двор. Он привык, что ходят к нему его работницы – бабы. Просить ходят. Времена тяжёлые, всякое случается, приходится порой и помогать. Лидка в такие моменты злится, грубит и послать может. Может и Нюру за такую просительницу приняла?
– Здорово, Василь Петрович! – встала с пня Нюра, вроде поклонилась, и видно, что чуть жива стоит, еле на ногах держится, а в голосе – достоинство.
– Чего во дворе-то ты? В дом пойдем, – взял её за локоть Василь.
– Да не нужно, – она отвела локоть, – Мы ж семья врага народа.
– Пошли, пошли. Во дворе-то ещё хуже, – честно признался Василь, и лишь потом подумал, что сболтнул не то.
Нюра огляделась, кивнула и шагнула в дом. За ней зашли и дочки. Одна ещё совсем малая, а вторая постарше, лет девяти, копия – отец.
Василь махнул жене – накрыть стол. Лидия смотрела искоса, на стол ставила чашки громко, всем своим видом показывая, что некогда ей, что дел у нее невпроворот.
Из комнаты с любопытством выглядывала Зинка, дочка.
– Вы простите нас, что вот так. Меньше всего подвести вас хотела. Просто Егор сказал: если что – к Василю иди, поможет. А я думала, и у нас помогут, люди же. Да вот…
– К столу садитесь, – звал Василь.
Старшая девочка смотрела в пол, боялась глаза поднять, а младшая, которую держала та за руку, не спускала глаз со стола, сглатывала слюну. Их матери было не до чего. На стол она смотрела равнодушно. И Василий, ещё до того, как сказала она свою просьбу, все понял: не жилец она, за детей пришла просить.
Он сам подхватил младшую девчушку на руки.
– А ну-ка! Подь сюды. Смотри какие пышки, – он усадил ее на руки, сел за стол, – На голодный желудок и говорить лень. Присаживайтесь.
Детей накормили. Старшая ела мало и медленно с достоинством, как будто волновалась. А потом отправила их мать на двор. Когда начала Нюра говорить, держа на руках младенца и раскачиваясь, страшно стало всем.
Ее тоже хотели арестовать. Были и на нее материалы. Спасла беременность. Да только на нервной ли почве, или просто судьба так распорядилась, заболела Нюра. Уж давно надо в больницу, а от детей все отказываются.
Это Василь уж понимал. Забрать детей врагов народа к себе было сложно: каждого, кто это делал, сотрудники НКВД проверяли, начиналось наблюдение. Оформить опеку на такого ребенка, значит – навлечь на себя беду.
– О сыне не прошу. С собой возьму. За дочек прошу. Узнавала я. В приемниках распределительных делят детей. В один детдом они не попадут, потому что сестры. А Любонька – маленькая еще. Возьмите, – Нюра говорила быстро, задыхаясь, – Соня ведь уж помощница, все по хозяйству сможет, и за Любой сама присмотрит, умеет она. Прошу за дочек …, – Нюра приложила кулак с зажатым платком к лицу и заплакала.
Василь молчал. И хотел бы успокоить, да не знал как. Разве решаются такие вопросы с кондачка? Чтоб не молчать, он говорил какие-то глупости, обещал, что все наладится, а они, дескать, подумают.
На этом и проводили незваных гостей, собрав с собой продуктов. Казалось Василю, что и Нюра, и старшая девочка ушли обреченно. Он смотрел им в спины, и ещё не знал, что будут спины эти сниться ему долго.
– Заметил ты, как девчонка-то смотрела? Глаза злючие! Сразу видно – предателево-то отродье.
– Да замолчи ты, дура! – бухнул он кулаком по столу.
– Васенька! Васенька! – взмолилась перепуганная жена, – Неуж накличешь беду на нас? Неуж детьми своими пожертвуешь? Арестуют ведь за пособничество тебя-а-а, наши дети по детдомам пойду-ут! –она выла, из комнаты выскочила Зинка, с ревом бросилась в ноги матери.
– Да чтоб вас! – хлопнул дверью Василий.
Размашистым шагом он направился на прииск. Там за работой будет легче, голова просветлеет там. Подумать надо.
Вспомнил взгляд старшей девчушки – отцов взгляд, пронизывающий, умный. На Егора похожа старшая. Надо б взять, конечно. Но ведь … Права Лидка, хоть и злыдня – накличешь беду.
Не солнце ведь красное, чтоб всех-то обогреть.
И старался Василь от мыслей этих о детях Егора отвлечься. Не до того нынче.
Лето было мокрым. А это для старателей хорошо. Мало помалу шло золотишко, получали люди свою пайку. Дробили каменистую землю – руки в кровь.
Определил Василь на работу сына, дал разряд. Хватит дурака валять. Да только не успел тот начать работать, посыпались на него жалобы: мало не работает, так ещё и огрызается, людей оскорбляет.
Посадил его Василь в пару со старым полуглухим дедом. Дед, насупив мохнатые седые брови, работал монотонно, но без отдыха, выдавал норму. На Кольку не смотрел. А тот явно работать не хотел.
«Вот. Бездельника вырастил!» – досадовал Василь.
О семействе Александровых он «забыл». Даже думать боялся, что придется опять с НКВД связываться. Пусть уж сами… А когда ехал из района, по привычке поглядывал в сторону Прошина, куда прежде заворачивал к боевому товарищу. Стыд сосал где-то под сердцем, хотелось завернуть, узнать хоть чего. Но он прятал интерес свой в потаённые теневые углы совести.
Но однажды приехал к ним бригадир новый с тех краев. Не к нему, а в соседнюю артель. Встретились на совещании.
– С Прошина, значит? Знавал секретаря вашего Егора Александрова, – сказал с осторожностью Василь.
– Да-а. Арестовали его, – ответил мужичок понуро, – Горе такое. Жена померла вскоре, а девчонок забрали куда-то.
– А сын? Сын же ещё был.
– Так он ещё раньше, до нее ж помер. Разве выживет такой малец при больной-то матери?
– А девочки где же? – спросил Василь. Он уж не дышал, сердце отчего-то зашлось.
– Так кто их знает. На перевоспитание отправили куда-то. Враги ж, ядрёна вошь, – мужичок сплюнул.
Своего недовольства решением властей мужик не скрывал. Говорил с сарказмом, явно семью Александровых жалел.
Василь потёр грудь. Вот ведь как. К нему за помощью приходила покойница. А может и не к нему одному. Но отвернулись все. Страх людей отвернул.
Пришел Василь к себе в контору, сел за стол, вспомнил, как с Егором вместе воевали, как выручали друг дружку. Упал головой на руки и вдруг горько разревелся. Захотелось горе это слезами выреветь.
В эту ночь первый раз приснилась ему Нюра с детьми.
***
В августе 1937-го нарком внутренних дел СССР подписал приказ «Об операции по репрессированию жён и детей изменников Родины». В документе говорилось, что жён тех, кого осудили за «контрреволюционные преступления», необходимо отправлять в лагеря сроком на 5−8 лет. Если у них были дети, то они помещались в детские дома.
Соня лежала на постели, грызла угол серой наволочки, смотрела на длинные ресницы спящей Марго. Их привезли в Нижнеисетский детский дом в город Свердловск.
Ещё в районном детском приемнике Соня всё поняла: Любашку от нее отделят, и не скажут ей, куда та попадет. Они – дети репрессированных родителей, и по определению – «изменники Родины». Церемониться с ними никто не будет.
В детприемнике дети, только что оторванные от родителей, вели себя по-разному. Малышня ревела, старшие помалкивали.
Соня сразу подхватила одного мальчика, начала успокаивать, и тот привязался, теперь держался возле нее, хватал за руку. С Любой они были одногодки, звали его Юрой Копровым.
Пока работники приемника ждали телефонограмм из области, из управления НКВД, их держали вместе.
– Люба, слушай внимательно. Слушай и запоминай. Ты – Любовь Егоровна Александрова. Повтори… Маму твою звали Анна Борисовна Александрова. Повтори…
Соня долбила и долбила четырёхлетней Любашке одно и то же. Та капризничала, просила есть, спрашивала про маму, про отца, про то, когда поедут они домой.
Соня сердилась. Не на Любку, на жизнь эту сердилась. Ну, куда сестре одной? Пропадет ведь! Совсем глупая.
– Если с Юрочкой будете, помогайте друг другу, не ссорьтесь. Слышите? Юра, береги Любу, а ты, Люба, Юру не обижай.
Она знала: именно этого больше всего боялась мама. Боялась, что разлучат их всех. Уже умер маленький Витя. И мама сказала, что тоже умрет. Может и уже умерла. А где отец? Жив ли? Никто ответить не мог.
Соня за себя не переживала. Она обводила умными глазами взрослых, анализировала и прогнозировала наперёд. Не по годам она была умной. Она ждала дядю Васю. Смотрела из окна приемника и ждала. Ведь он не отказал тогда, он сказал, что подумает. Может он просто немного опоздал? Может приедет за ними сюда и увезет в свой большой дом.
Если б согласился он, если б согласился! Она б все на себя готова была взвалить, работать круглый день, только б Любка была рядом.
Любу и Юру отправили вместе ещё раньше, чем их. Куда? Неизвестно. Разделили не только их. Всех братьев от сестер отделили. Кто-то отчаянно плакал, вцепившись друг в друга, просил не разъединять. Соня была спокойна. Знала – истерить и просить бесполезно.
Из-за спокойствия сестры Любаша так ничего и не поняла. Соня совала ей узелок, натягивала на нее свою теплую кофту, быстро говорила что-то, давала наказы. Все равно волнение брало верх. Ее оторвали от сестры.
– Ты идеологию сестры не порть своими наставлениями! Она ещё маленькая, ее можно исправить. Новую жизнь начнет, – оттолкнула ее тетка с каменным лицом.
Детей построили парами, повели со двора. Любаша думала, что ведут их на прогулку, что вернётся к сестре, махала ручкой.
Больше Соня ее не видела. Губы ее дрожа шептали:
– Я отыщу тебя. Я отыщу тебя. Я отыщу тебя.
А потом и их усадили в товарные вагоны и повезли в Свердловск. Начальница, которая везла их, была пьяна. Она долго разглагольствовала о том, что родители их – преступники, убийцы и предатели, что всех их ждёт суровое наказание, а им – детям, уготовано счастливое детство в советской стране.
Говорила она громко, разухабисто, а под конец вообще начала кричать. Дети слушали по-разному. Заплакали те, кто помладше. Испуганно зажались старшие. Мальчишка лет тринадцати смотрел на тётку с такой ненавистью, что она вдруг перешагнула через сидящих детей и отвесила ему затрещину.
Рядом с Соней прямо на полу сидела девочка в красивом красном пальтишке, с кучерявыми завитушками на висках. По возрасту примерно ей ровесница. Она боязливо хлопала глазами, а потом и вовсе начала плакать. Соня просунула руку и сжала ее ладонь. Девочка подняла на нее глаза, сжала ладонь тоже, и подвинулась чуть ближе.
– Тебя звать как? – спросила Соня, когда пьяная тетка, шатаясь ушла за перегородку.
– Марго. То есть Маргарита Беркович. А тебя?
– Я – Софья Александрова. Не плачь, Марго. Врёт она всё.
Маргарита испуганно посмотрела на нее.
– Тихо. Тихо, ты что! Нельзя так говорить. Арестуют.
– Так нас уже и арестовали. Чего уж… У меня сестрёнку вот отобрали, – вздыхала Соня. Ей тоже хотелось высказать накопленное, хотелось поплакать, к горлу подступал ком. И она была ребенком.
– Да? – Маргарита обернулась, затараторила, зашептала, – И у меня – брата. Его признали способным к антисоветским действиям, в исправительно-трудовую колонию отправили. Обрили даже … Неужели, правда?
– Сколько ему?
– Пятнадцать. А твоей сестре сколько?
– Четыре. Четыре годика Любке, – комок боли вырвался, не устоял.
– Тихо, Сонь. Не плачь. Сейчас молчать лучше, а то как брата моего – обреют налысо.
И больше Софья не плакала. Грызла угол наволочки, но не плакала. Хоть и обрили их налысо сразу, как только приехали они сюда. Рядом на одной с ней кровати спала тоже уже лысая Маргарита Беркович – дочь репрессированного военачальника из Красноярска. Арестовали его вместе с женой.
***
Всего по Советскому Союзу с августа 1937-го по январь 1939-го из семей врагов народа забрали 25 342 ребенка. Из них 22 427 человек (88,5%) отправились в детдома и ясли, и только 2915 детей вернулись к матерям или были переданы в опеку.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ👇 👇 👇ПОЖАЛУЙСТА ,
НАЖМИТЕ НА ССЫЛКУ НИЖЕ (НА КАРТИНКУ) ⬇