Вологодский житель Василий Иванович Белов много чем занимался в своей жизни. Немало сменил профессий и поприщ. Был сельским тружеником и военным моряком, депутатом Верховного Совета СССР и членом Президентского совета. В недавние годы вернулся к плотницкому делу и своими руками срубил небольшой деревянный храм в родном селе Тимонихе. А все же главным деянием остается одно: Русское слово.

Ничего случайного нет на этом свете. По крайней мере в мире отечественной литературы все самое главное и самое лучшее предопределено свыше. И не случайно главное творение одного из немногих живых классиков нашего времени было названо им именно так – «Привычное дело». Быть может, кто-то из читателей более привержен к другим его произведениям. Так, любители фольклорно-сказовой вязи и подлинного народного юмора назовут «Бухтины вологодские», всерьез занятые проблемами подрастающих поколений, «Воспитание по доктору Споку». Иным же, более политизированным читателям гораздо ближе его роман «Все впереди». И все-таки не преувеличу, сказав, что мы, читатели, входившие в жизнь на рубеже 60–70-х годов минувшего века, открывали для себя Россию прежде всего по «Привычному делу».

Да, рядом с книгами Василия Белова в нашем миросознании возникали произведения Евгения Носова и Федора Абрамова; чуть позже мы зачитывались распутинской «Матерой» и рассказами Шукшина. И вообще творчество Белова неотъемлемо от книг той несравненной когорты отечественных мастеров прозы, которых кто с восторгом, а кто уничижительно называл «деревенщиками». Равно как неотъемлемо оно и от стихов его великого земляка Николая Рубцова. Вот это откровение вологодского соловья можно поставить в качестве эпиграфа ко всему художественному миру Белова:
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

Но эта же волшебная связь соединяет мир вологодского писателя и со стихами его питерского сверстника Глеба Горбовского, и с музыкальной гармонией его другого земляка – Валерия Гаврилина, и, конечно же, с метельно-солнечным космосом музыки Георгия Свиридова. Потому-то уроженец дальней вологодской глубинки и стал не просто одним из лучших писателей нашего времени, но и образцом гармоничной цельности Русского Духа, что он впитал в себя живительные лучи, исходящие от других звезд того созвездия творцов русской культуры, которые стали его современниками.

И все-таки, на мой взгляд, в творческой вселенной самого Белова центральным магнитным светилом остается для нас «Привычное дело». По сути, небольшая повесть, напечатанная в середине 60-х годов на страницах далекого от столицы журнала «Север». Вот, кстати, характерный штрих творческой атмосферы тех лет, столь восхваляемой «шестидесятниками» за «оттепельный» либерализм: сам Твардовский, уже напечатавший к тому времени на страницах своего «Нового мира» солженицынского «Ивана Денисовича», не осмелился опубликовать эту повесть молодого прозаика. А ведь в ней нет никаких лагерно-гулаговских «ужастей» тоталитарного режима, в ней обыденная жизнь русской послевоенной деревни. В ней именно привычное дело труженика земли – его сельскохозяйственные работы, заботы по обихаживанию усадьбы, огорода, дома, детей, домашней живности. Но не в этом сущность беловского шедевра.

Привычное дело его главных героев – это сама их жизнь, а еще точней – жизнь души каждого из них. И если мы скажем здесь слово «любовь», то не ошибемся, потому что любовь – это сам воздух их жизни. Сами они – простые жители села, бывшие фронтовики и их жены, вдовы тех, кто не вернулся с войны, не произносят это слово, задавленные уймой повседневных забот. Однако и эти их заботы проникнуты любовью. И это всевластие любви в русской душе выражено автором на страницах его повести поистине народным языком, но и в классической высоте и ясности чувств. Иван Африканович, главный герой повести, говорит слова любви своей жене – говорит их в безутешном горе, говорит их рядом с ее могилкой. «Ты уж, Катерина, не обижайся... Не бывал, не проведывал тебя все, то это, то другое. Вот рябинки тебе принес. Ты, бывало, любила осенями рябину-то рвать. Как без тебя живу? Так и живу, стал, видно, привыкать... Я, ведь, Катя, и не пью тепериче, постарел, да и неохота. Ты, бывало, ругала меня... Ребята все живы, здоровы, Катюшу к Тане да к Митьке отправили, Антошка в строительном – этот уж скоро на свои ноги станет... Ну а Мишку с Васькой отдал в приют, уж ты меня не ругай... Да. Вот, девка, вишь, как все обернулось-то... Я ведь дурак был, худо я тебя берег, знаешь сама... Вот один теперь... Как по огню ступаю, по тебе хожу, прости. Худо нам без тебя, вздоху нет, Катя. Уж так худо, думал – за тобой следом... А вот оклемался... А твой голос помню... И всю тебя, Катерина, так помню, что... Ты, Катя, где есть-то? Милая, светлая моя... Что... Катя, мне-то... мне-то чего... Ну... что тепериче... вон рябину тебе принес... Катя, голубушка...»

Иван Африканович весь задрожал. И никто не видел, как горе пластало его на похолодевшей, не обросшей травой земле, – никто этого не видел».

Вот то, что смущало даже самых искренних и правдивых официозов советской культуры, даже таких людей, как Твардовский, призванных тем не менее быть охранителями партийных догм; вот что пугало их в повести молодого вологжанина – негромкий, лишенный пафоса и надрыва, но предельно откровенный показ высот русской души. Ее безмерного долготерпения, ее неубитой приверженности к исконным, извечным ценностям русского бытия. К тем ценностям, которые столь страшно были порушены и изуродованы в ХХ веке. Ко всему тому, что сам Василий Белов обозначил невероятно многомерным словом – Лад.

А ведь «лад» – это, в сущности, и есть синоним слова «любовь», если говорить о любви в корневом русском и, если хотите, православно-христианском смысле. Вот что отвратило многих официозных советских идеологов от творчества Белова, прежде всего от «Привычного дела». Его герои, живущие среди разрушенных и заброшенных церквей – вспомним опять рубцовское «Купол церковной обители сорной травою зарос», – вроде бы и не вспоминают о Всевышнем, но в глубинах своих душ остаются православными русскими людьми. Христианами – вот где проявляется единый историко-генетический корень понятий «крестьянство» и «христианство».

Белов, о чем бы он ни писал, всегда пишет о главном – о разрушении русского Лада и о необходимости сохранять его даже тогда, когда это кажется и невозможным, и бессмысленным. Вот так, во имя любви, во имя сохранения Лада на своей земле. И потому сегодня мы с полным правом можем сказать, что русская литература в ХХ веке дала три великих образа простых людей – воинов и тружеников, становящихся поистине великими страстотерпцами, – это Григорий Мелехов, Василий Теркин и Иван Африканович.

И ведь не случайно же Василий Белов начал свой творческий путь как поэт. Не метафорой будет сказать, что и по сей день он остается поэтом, потому что сущность русской поэзии, да и самой жизни, если только она остается русской, это музыка любви, боли и сострадания. И сегодня Василий Иванович, живущий по преимуществу в родной Тимонихе, остается хранителем русского Лада. Потому-то полны такой пронзительной горечи и такого высокого гнева его новые произведения, особенно «Повесть об одной деревне». Он видит своими глазами, он чувствует сердцем страшную трагедию именно этой одной, родной деревни, трагедию, происходящую сейчас, в эти дни. Приметы, думаю, перечислять не надо, они понятны и известны всем, кто хоть немного способен любить и сострадать.

Но отличие гения от других людей, даже очень талантливых, в том и состоит, что он видит свет там, где для других беспросветная и непроглядная ночь. Вот почему и воцаряется в душе, соприкасающейся со страницами Белова, если не лад и если не свет, то хотя бы надежда на то, что лад и свет на Русской земле возродятся.