Собрался он к нам погостить на несколько дней и о приезде своём известил телеграммой.

Пошли на вокзал встречать. Смотрим во все стороны, как бы не проглядеть - давно не виделись и не узнать легко.
Вот, видим, вылезает кто-то из вагона бочком. Лицо перепуганное, в руке паспорт. Кивнул головой.
- Дядюшка! Вы?
- Я! я! - говорит. - Только вы, миленькие, обождите, потому - я ещё не обыскался.
Пошёл прямо к кондуктору, мы за ним.
- Будьте любезны, - говорит, - укажите, где мне здесь обыскаться?
Тот глаза выпучил, молчит.
- Ваше дело, ваше дело. Я предлагал, тому есть свидетели.
Дяденька, видимо, обиделся. Мы взяли его под руки и потащили к выходу.
- Разленился народ, - ворчал он.
Привезли мы дядюшку домой, запивает, угощает. Объявил он нам с первого слова, что приехал развлекаться. "Закис в провинции, нужно душу отвести".
Стали мы его расспрашивать, как, мол, у вас там, говорят, будто бы...
- Всё вздор. Все давно вернулись к мирным занятиям.
- Однако ведь во всех газетах было...
Но он и отвечать не пожелал. Попросил меня сыграть на рояле что-нибудь церковное.
- Да я не умею.
- Ну, и очень глупо. Церковное всегда надо играть, чтоб соседи слышали. Купи хоть граммофон.
К вечеру дяденька совсем развинтился. Чуть звонок, бежит за паспортом и велит всем руки вверх поднимать.
- Дяденька, да вы не больны ли?
- Нет, миленькие, это у меня от политического воспитания. Оборотистый я стал человек. Знаю, что где и когда требуется.
Лёг дяденька спать, а под подушку "Новое Время" положил, чтоб худые сны не снились.
Наутро попросил меня свести его в сберегательную кассу.
- Деньги дома держать нельзя. Если меня дома грабить станут - непременно убьют. А в кассе грабить станут, так убьют не меня, а чиновника.
- Поняли? Эх вы, дурашки!
Поехали мы в кассу. У дверей городовой стоит. Дяденька засуетился.
- Милый друг! Ради Бога, делай невинное лицо. Ну, что тебе стоит! Ну, ради меня, ведь я же тебе родственник!
- Да как же я могу? - удивляюсь я. - Ведь я же ни в чём не виновата.
Дядюшка так и заметался.
- Погубит! Погубит! Смейся, хоть, по крайней мере, верещи что-нибудь...
Вошли в кассу.
- Фу! - отдувался дяденька. - Вывезла кривая. Бог не без милости. Умный человек везде побывать может: и на почте, и в банке, и всегда сух из воды выйдет.
Не надо только распускаться.
В ожидании своей очереди дяденька неестественно громким голосом стал рассказывать про себя очень странные вещи.
- Эти деньги, друг мой, - говорил он, - я в клубе наиграл. День и ночь дулся, у меня ещё больше было, да я остальное пропил. А это вот, пока что, спрячу здесь, а потом тоже пропью, непременно пропью.
- Дяденька! - ахала я. - Да ведь вы же никогда карт в руки не брали! Да вы и не пьёте ничего!..
Он в ужасе дёргал меня за рукав и шипел мне на ухо:
- Молчи! Погубишь! Это я для них. Всё для них. Пусть считают порядочным человеком.
Из берегательной кассы отправились домой пешком. Прогулка была невесёлая. Дяденька во всё горло кричал про себя самые скверные вещи. Прохожие шарахались в сторону.
- Ладно, ладно, - шептал он мне. - Уж буду не я, если мы благополучно до дому не дойдём. Умный человек всё может. Он и в банке побывает, и по улице погуляет, и всё ему как с гуся вода.
Проходя мимо подворотного шпика, дяденька тихо, но с неподдельным чувством пропел: "Мне верить хочется, что этих глаз сиянье!.."
Мы были уже почти дома, когда произошло нечто совершенно неожиданное. Мимо нас проезжал генерал, самый обыкновенный толстый генерал, на красной подкладке. И вдруг мой дяденька как-то странно пискнул и, мгновенно повернувшись спиной к генералу, простёр к небу руки. Картина была жуткая и величественная. Казалось, что этот благородный седовласый старец в порыве неизъяснимого экстаза благословляет землю.
Вечером дяденька запросился в концерт. Внимательно изучив программу удовольствий, он остановил свой выбор на благотворительном музыкально-вокальном вечере.
Поехали.
Запел господин на эстраде какое-то "Пробуждение весны". Дяденька весь насторожился: "А вдруг это какая-нибудь эдакая аллергия. Я лучше пойду покурю".
Кончилось пение. Началась декламация. Вышла барышня, стала декламировать "Письмо" Апухтина. Дяденька сначала всё радовался: "Вот это мило! Вот молодец девица. И комар носу не подточит". Хвалил, хвалил, да вдруг как ахнет. Схватил меня за руку да к выходу.
- Дяденька! Голубчик! Что с вами!
- Молчи, - говорит, - молчи! Скорей домой. Дома всё скажу.
Дома потребовал от меня входные билеты с концерта, сжёг их на свечке и пепел в окно бросил. Затем стал вещи укладывать. Мы просили, уговаривали. Ничто не помогло.
- Да вы хоть скажите, дяденька, что вас побудило?
- Да не притворяйся, - говорит, - сама слышала, что она сказала. Отлично слышала.
Насилу уговарили рассказать. Закрыл все двери.
- Она, - говорит, - сказала: "Воспоминанье гложет, как злой палач, как милый властелин".
- Так что же из этого? - удивляюсь я. - Ведь это стихи Апухтина.
- Что из этого? - говорит он жутким шепотом. - Что из этого? "Гложет, как милый властелин". Статья 121, вот что это из этого. Пятнадцать лет каторжных работ, вот что из этого. Идите вы, если вам нравится, а я, миленькие, стар для таких штук. Мне и здоровье не позволит
И уехал.