Предыдущая публикация
ⒷⓄⒸПⓄⓂⓤⒽⒶⒽⓤЯ / ⓤⒽⓉⒺⓅⒷЬЮ
АЛЕКСЕЙ ВИШНЯ
"МОЯ ИСТОРИЯ : ДЕТСТВО И СЕМЬЯ..." (часть вторая)
В моей комнате стоял небольшой четырёхрядный книжный шкаф. Полное собрание сочинений Ленина занимало полтора верхних ряда, разделив одну полку с Бальзаком. На второй полке снизу жили Макаренко и Виктор Гюго, Аркадий Гайдар и Еремей Парнов, нижняя использовалась под всякий хлам и мои учебники. До пятнадцати лет я никогда не прикасался к этим томам. Мой брат и все школьные друзья любили фантастику. Советская фантастика несла огромное воспитательное значение в развитии социалистических идеалов у детей и молодёжи. Партия руководила строительством развитого социализма, а советские фантасты рисовали в наших мечтах истинный коммунизм – светлое будущее. Поэтому папа потворствовал фантастике, хоть и ворчал, что читать нужно классику, а не всякую муть про нелепых чудовищ. Еще я любил книги про шпионов, но к классике и поэзии совсем не влекло. Памяти не хватало, чтобы запомнить стихотворение, и разума, чтобы его осознать. Вдобавок, с самого детства я путал буквы в некоторых словах, и с этим нельзя было ничего поделать. Говорил «равзе» вместо «разве», «флуктловый» вместо «фруктовый». Читать буквы я научился раньше, чем помню себя, но осознание прочитанного не приходило. Папа в таких случаях часто рассказывал, как катался со старшим братом на лодках. Маленький Серёжа попытался взять инициативу в руки, и при служащем пляжа изрёк:
– Папа, дай мне вёсла, я буду грепсти.
– Сынок, надо говорить «грести», запомнил?
Таким образом, Папа старался помочь моим учителям, которым пришлось непросто.
В первый класс я пошел в шесть лет, и познание заходило в меня с трудом. Вместо учёбы я слонялся по нашему району Большеохтинского проспекта и примыкающих к нему улиц. Левая сторона была застроена нашими кооперативными домами, их называли «еврейский квартал». Он и впрямь на девяносто процентов был заселён контингентом. Папе еще повезло: цены подняли на четверть уже на стадии строительства соседнего, восьмого дома. По правой же стороне сплошняком стояли немецкие дома. Эту сторону строили после войны пленные немцы. Крепкие дома, очень тёплые и хорошие. Чуть вглубь во дворах – дома дореволюционной постройки. Там кулак легко пробивал толстую стену. Теперь от них избавились, а самые крепкие дома отремонтировали и покрасили. На правой стороне Большеохтинского стоял невзрачный двухэтажный домик. На нем висела памятная доска, оповещавшая, что здесь когда-то бывал Ленин. Потом этот домик снесли, и я очень удивлялся, что там бывал вождь, а здание снесли, причем ещё в семидесятых годах. На его месте вырос небольшой ведомственный кирпичный жилой дом. Постепенно весь проспект заполонили строительные заборы. Старые трёхэтажные домишки сносили, водружая на их место новые, двенадцатиэтажные. Охта в районе Невы очень красива, и наши дворы облюбовали телевизионщики. То здесь, то там они разворачивали передвижные телевизионные станции, выволакивали по три камеры наружу и снимали музыкальные телефильмы прямо на улице – уж больно современной была натура, куда ни посмотри. То Эдиту Пьеху увидишь из окна, то Людмилу Сенчину. Тем жарким летом наш двор превратился в киноплощадку. Прямо под нашим окном вырыли круглую яму и установили в ней маленький бассейн из оцинкованной жести. Месяц снимали фильм «Подзорная труба» и даже мне там нашли роль. Однако, родители вновь приобрели мне путёвку в лагерь, теперь уже на две смены, и кинематографистам пришлось переснимать сцены, где у меня был текст. Но, пара кадров всё-таки осталась. Можно сказать первые в жизни цветные кадры. Моё первое кино.
Летний отдых в лагере вновь ничего хорошего нам не принёс. Неприятности начались уже на стадии проводов. Папа привёз меня к месту сбора, где стояло с десяток автобусов. Невдалеке папа заприметил очень толстого паренька и, показав на него, тихонько сказал:
– Вот видишь, сынок?
– Вижу, - растерялся я.
– Не дай бог, - сказал отец.
– А почему он такой? - удивлённо спросил я.
–Не знаю, может быть, больной. Это самое страшное, сынок, быть толстым. Такие люди живут недолго, и безо всякого удовольствия.
Я даже не стал спрашивать, почему. Без того было ясно, что ничего более мерзкого на свете быть не может. В лагере я старался обходить его стороной. Среди моих друзей никогда не было толстых.
Лагерный отдых закончился очень быстро: как-то впятером мы отправились за территорию, чтобы поесть черники, что росла кругом в огромных количествах. Собрали от души, налопались от пуза и слегли с какой-то редкой и стойкой формой дизентерии. Нас привезли в больницу Боткина, и там я пролежал почти два месяца. Придя меня забирать, папа охнул:
– Что они сделали с тобой, сынок?
За эти два месяца я прибавил около десяти килограммов веса и раздулся, как пузырь, став невероятно толстым. Сейчас все подобные моменты в жизни я воспринимаю не иначе, как небесную кару. В данном случае в наказание за брезгливость и пренебрежение к людским недугам. А как еще это объяснишь?
Родителей настигло настоящее горе. Папа не знал, что предпринять. Я стал съедать на завтрак целую сковороду жареной картошки, и в учёбе проявлял еще больше лени, чем раньше. Из школы стали поступать тревожные сигналы – я стал очень нервным, стал дерзить учителям. В конце концов, мама наткнулась на газетную статью, объясняющую природу человеческой лени, и возможные причины её возникновения у детей. Врач советовал проверять у ленивого ребёнка функциональность щитовидной железы, и будто бы именно этот орган влияет на запоминание материала, стойкость нервной системы и работоспособность мозга. По результатам первого обследования стало ясно, что щитовидная железа функционирует на четверть мощности из-за того, что другой орган внутренней секреции в груди генерит слишком много эстрогена. Жир начал откладываться в таких местах, где от него трудно избавиться, а со временем и вовсе никак. Мне прописали какие-то таблетки, уколы, назначения. Сказали, что пронаблюдают за развитием, и потом, может быть, нужно будет сделать операцию по удалению источника эстрогена, женского полового гормона. Правда, что-то врачам всё-таки удалось поправить. Вдруг захотелось получать хорошие оценки и приносить их домой. Просто, чтоб были. А может врачи и не причём: в начале пятого класса меня исключили из пионеров. Это был жёсткий удар, потому что пионером я очень хотел быть и очень гордился своим красным галстуком.
Фёдор Иванович Вишня
– Папа, дай мне вёсла, я буду грепсти.
– Сынок, надо говорить «грести», запомнил?
Таким образом, Папа старался помочь моим учителям, которым пришлось непросто.
В первый класс я пошел в шесть лет, и познание заходило в меня с трудом. Вместо учёбы я слонялся по нашему району Большеохтинского проспекта и примыкающих к нему улиц. Левая сторона была застроена нашими кооперативными домами, их называли «еврейский квартал». Он и впрямь на девяносто процентов был заселён контингентом. Папе еще повезло: цены подняли на четверть уже на стадии строительства соседнего, восьмого дома. По правой же стороне сплошняком стояли немецкие дома. Эту сторону строили после войны пленные немцы. Крепкие дома, очень тёплые и хорошие. Чуть вглубь во дворах – дома дореволюционной постройки. Там кулак легко пробивал толстую стену. Теперь от них избавились, а самые крепкие дома отремонтировали и покрасили. На правой стороне Большеохтинского стоял невзрачный двухэтажный домик. На нем висела памятная доска, оповещавшая, что здесь когда-то бывал Ленин. Потом этот домик снесли, и я очень удивлялся, что там бывал вождь, а здание снесли, причем ещё в семидесятых годах. На его месте вырос небольшой ведомственный кирпичный жилой дом. Постепенно весь проспект заполонили строительные заборы. Старые трёхэтажные домишки сносили, водружая на их место новые, двенадцатиэтажные. Охта в районе Невы очень красива, и наши дворы облюбовали телевизионщики. То здесь, то там они разворачивали передвижные телевизионные станции, выволакивали по три камеры наружу и снимали музыкальные телефильмы прямо на улице – уж больно современной была натура, куда ни посмотри. То Эдиту Пьеху увидишь из окна, то Людмилу Сенчину. Тем жарким летом наш двор превратился в киноплощадку. Прямо под нашим окном вырыли круглую яму и установили в ней маленький бассейн из оцинкованной жести. Месяц снимали фильм «Подзорная труба» и даже мне там нашли роль. Однако, родители вновь приобрели мне путёвку в лагерь, теперь уже на две смены, и кинематографистам пришлось переснимать сцены, где у меня был текст. Но, пара кадров всё-таки осталась. Можно сказать первые в жизни цветные кадры. Моё первое кино.
Летний отдых в лагере вновь ничего хорошего нам не принёс. Неприятности начались уже на стадии проводов. Папа привёз меня к месту сбора, где стояло с десяток автобусов. Невдалеке папа заприметил очень толстого паренька и, показав на него, тихонько сказал:
– Вот видишь, сынок?
– Вижу, - растерялся я.
– Не дай бог, - сказал отец.
– А почему он такой? - удивлённо спросил я.
–Не знаю, может быть, больной. Это самое страшное, сынок, быть толстым. Такие люди живут недолго, и безо всякого удовольствия.
Я даже не стал спрашивать, почему. Без того было ясно, что ничего более мерзкого на свете быть не может. В лагере я старался обходить его стороной. Среди моих друзей никогда не было толстых.
Лагерный отдых закончился очень быстро: как-то впятером мы отправились за территорию, чтобы поесть черники, что росла кругом в огромных количествах. Собрали от души, налопались от пуза и слегли с какой-то редкой и стойкой формой дизентерии. Нас привезли в больницу Боткина, и там я пролежал почти два месяца. Придя меня забирать, папа охнул:
– Что они сделали с тобой, сынок?
За эти два месяца я прибавил около десяти килограммов веса и раздулся, как пузырь, став невероятно толстым. Сейчас все подобные моменты в жизни я воспринимаю не иначе, как небесную кару. В данном случае в наказание за брезгливость и пренебрежение к людским недугам. А как еще это объяснишь?
Родителей настигло настоящее горе. Папа не знал, что предпринять. Я стал съедать на завтрак целую сковороду жареной картошки, и в учёбе проявлял еще больше лени, чем раньше. Из школы стали поступать тревожные сигналы – я стал очень нервным, стал дерзить учителям. В конце концов, мама наткнулась на газетную статью, объясняющую природу человеческой лени, и возможные причины её возникновения у детей. Врач советовал проверять у ленивого ребёнка функциональность щитовидной железы, и будто бы именно этот орган влияет на запоминание материала, стойкость нервной системы и работоспособность мозга. По результатам первого обследования стало ясно, что щитовидная железа функционирует на четверть мощности из-за того, что другой орган внутренней секреции в груди генерит слишком много эстрогена. Жир начал откладываться в таких местах, где от него трудно избавиться, а со временем и вовсе никак. Мне прописали какие-то таблетки, уколы, назначения. Сказали, что пронаблюдают за развитием, и потом, может быть, нужно будет сделать операцию по удалению источника эстрогена, женского полового гормона. Правда, что-то врачам всё-таки удалось поправить. Вдруг захотелось получать хорошие оценки и приносить их домой. Просто, чтоб были. А может врачи и не причём: в начале пятого класса меня исключили из пионеров. Это был жёсткий удар, потому что пионером я очень хотел быть и очень гордился своим красным галстуком.
Фёдор Иванович Вишня
Однажды учительнице английского, крайне строгой и пожилой Лие Петровне, преподававшей в группе, параллельной с нашей, – на «иностранном» класс всегда делили пополам, – нагрубил наш приятель Димка Перлин, за что был изгнан с урока. Тогда мы все вписались за него и беспрестанно звонили училке домой из телефона-автомата, постоянно её третируя. Моя реплика содержала английскую речь:
– Лия Петровна, you are a fucking fat monkey.
Получили мы за это по-крупному. Классный руководитель придумала отличный воспитательный ход: на её сдвоенном уроке математики была прочитана книга:художественный роман с детективным уклоном о том, как в спортивной среде подставляют эмоциональные подножки. Речь шла о фигуристах — семейной паре, обожавшей друг друга. Прозвучал звонок об окончании урока алгебры, но класс не шелохнулся. Следующий урок геометрии прошёл так же. Нас отпустили на перемену, объявив после уроков классный час и пионерское собрание. Остальные ученики не понимали, что за математика такая с геометрией, но слушать аудиокнигу ребятам явно нравилось больше, чем писать в тетрадки. Они радовались чему-то своему, а над нашими головами уже сгущались тучи. Мы-то все понимали, зачем это всё, и жить нам осталось недолго. После уроков на классном часе Нина Яковлевна продолжила читать книгу. Конкуренты нашей пары фигуристов решили сделать так, чтобы тем стало неуютно вместе танцевать. Накануне выступления злоумышленники совершили несколько телефонных звонков семейной паре: мужику капнули, что любимая ему изменяет, а фигуристке наговорили своё. В итоге, танец у них не получился, хотя потенциал их выступления был много выше, чем у всех остальных. Зато злоумышленники показались во всей красе: несмотря на то, что их номер был проще, они откатали его идеально, получив финальный кубок. А задолбанная телефонной достачей пара не вошла даже в тройку призёров! Когда книга закончилась, класс произвёл тяжёлый выдох, после чего к доске попросили выйти нас пятерых. Всё объяснили классу, то есть рассказали про нас, Лию Петровну, телефонные звонки и fuckingbigmonkey. Голосование прошло единогласно: нас попросили снять пионерские галстуки и сдать их в комитет.
Повторюсь, это был первый настоящий жизненный удар со всеми вытекающими слезами. Невероятное унижение, такое строгое наказание, как нам тогда казалось, за совершенно безвинный проступок. Никто из класса не пожалел бы учителя английского, всем было жаль фигуристов, и педагог нашла самое верное воспитательное решение. Зато появился новый стимул к учёбе. Иного пути возвращения статуса пионера не было, приходилось стараться. И вдруг, как-то сам собой материал начал укладываться в моей голове. Учитель рассказывает, а я запоминаю – красота! Может йодистые лекарства, наконец, проявили себя? Я как-то очень сильно повзрослел, когда лишился пионерского галстука. По русскому и литературе одни пятёрки. Черчение на отлично. Математика хорошо. Вот так бы всегда. Человеку обязательно нужно пройти череду лишений, чтобы он изменился в лучшую сторону. И 9 мая меня вновь приняли в пионеры за беспрецедентно примерное поведение и хорошую учёбу. Позвали папу рассказать о войне. Папа «принял» несколько октябрят в пионеры, повязав им галстуки. Я немерянно гордился своим отцом и возвращённым мне статусом. Жизнь стала налаживаться.
С тех пор родители никогда не отправляли меня на летний отдых:
– Научили ругаться матом, бить в барабан, отравили, наконец... да будь они прокляты, — так говорили родители про детские лагеря. Друг семьи, дядя Лёня Вовк, пригласил нас с папой за Полярный Круг, в закрытый военно-морской посёлок Вьюжный отдыхать и собирать грибы. В этом месте в огромном количестве росли только подосиновики. Стояли крепенькие, без единого червя. Папа поражался, наступая на явно старые, многодневные грибы без единой червоточинки. Обычно гнилые грибы он давил сапогом для дальнейшего их размножения. На следующий день мы уже собирали лишь только шляпки, потому что ножки подосиновиков нужно втрое дольше отваривать – они по структуре своей очень твёрдые. Папа страшно боялся всяческих болезней связанных с грибами, поэтому он их тщательно очищал от всего не белого и долго отваривал. Но чем больше чистишь подосиновики, тем синее они становятся. За один раз мы вдвоём принесли ровно столько грибов, сколько физически могли унести. Конечно, для нас тот прохладный август стал знаковым, потому что никогда больше мы не видели такого количества подножного корма высокого качества. Папа объяснял это тем, что город закрытый, днём все на службе, а кому собирать? Солдаты не шастают по сопкам, людям тоже особо не надо, приелись, наверное. Тем не менее, полнейшее отсутствие червей в почве папу ничем не насторожило. Мы привезли с собой около десяти килограмм сушеных грибов в большом мешке из-под сахара. Несколько багажных мест с варёными грибами в банках и полиэтиленовых мешках. Мы ели эти грибы целый год, а когда они стали подходить к концу, папа слёг с какой-то неведомой болезнью Брилля, которую врачи именовали, как возвратный тиф. Доктора действительно ничего не могли понять: симптомы налицо, а анализы чистые. В крови никаких косяков нет, а организм реагирует. И со мной кое-что стало происходить непонятное: у всех мальчишек уже прорастают усики, а у меня нет. Забили бы тогда родители во все там-тамы, если бы хотя бы краем мозга знали, что это за посёлок Вьюжный. А там, на протяжении всех времён хоронили корабли с ядерными двигателями. На каком-то этапе произошла авария, сведения о которой были засекречены, и никто из жителей поселка не знал, что живут они рядом с маленькой моделью Чернобыля. Посёлок закрыт, гражданских там не было, а военным что рыпаться – куда пошлют, туда и поедут. А вот у меня не сломался голос. Когда все мои друзья забасили как взрослые, я продолжал пищать писклёй. Лицо моё округлилось, приняв нежные девичьи очертания.
Вот такие грибы. К слову: грибы, в привычном для нас понимании, не являются самостоятельным организмом, коим можно назвать грибницу, размеры которой могут быть с целую поляну, а то и микрорайон. Грибы растут по длине большой окружности, в старину это явление называли «ведьмины круги». На самом деле грибы – видимая часть грибницы – органы размножения лесного организма, путём распространения спор. В них очень много такого вида белка, который плохо усваивается человеком. По сути, едя грибы, мы употребляем половые органы малоизученных биологических организмов, и теоретически, они могут вносить сбой в гормональный фон. Я прошёл полугодовой курс лечения, и учиться стало легче, но память всё равно нужно было тренировать. На уроке русского языка нам поставили задачу выучить не менее двух страниц прозы из любого классического произведения за несколько дней. Надо сказать, задача была не из лёгких. Память была ни к чёрту.
"Выпьем, добрая подружка бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей."
Я ненавидел алкоголь с самого детства, и эти строки никак не укладывались в моей голове. Будто что-то неведомое мешало мне их запомнить. Тогда мама придумала хитрость: спела Зимний Вечер на музыку М.Л.Яковлева, сочинённую им в 1832 году, и я сразу его запомнил. Папа пошел иным путём. Петь он не умел, зато психологом был отменным. Недаром его так ценили в кадрах. Папа предложил выучить наизусть речь Ленина за десять рублей. Ей-богу, он нашел лучший стимул, благодаря которому я до сих пор помню этот текст в общих чертах. Я читал его на перемене перед контрольной всему классу, ребята таращили глаза. Когда пришло время, учительница уже знала, что я выучил, и почему. Я первым поднял руку и вышел к доске:
– Что такое советская власть? В чём заключается сущность этой новой власти, которую не хотят или не могут понять еще в большинстве стран? Сущность её заключается в том, что прежде государством управляло небольшое меньшинство, взятое на девять десятых из богатых и капиталистов, а теперь государством управляют рабочие и крестьяне...
Я читал с выражением, потому что запомнил текст не с листа, а с пластинки. В детстве немного картавил, звучало смешно. Класс слушал, затаив дыхание. Нервы учителя сдали уже под конец первого абзаца, она махнула рукой:
– Садись, Вишня, пять, — вздохнула учительница, посмотрев на меня с укоризной.
Текст явно не тянул на художественную форму, однако возразить было нечего. В актовом зале над сценой висел бордовый аншлаг с ленинской цитатой, вышитой высоким золоченым шрифтом. Наверное, преподаватель иначе отнеслась к моей победе, если бы не знала, чем я был замотивирован, а я, в свою очередь, не был бы настоль тщеславным хвастуном и болтуном. «Находка для шпионов», - как говорила мама.
Наконец решился вопрос летнего отдыха всей семьи в одном месте. Большой друг наших родителей освободил съёмную дачу, присмотрев отдельный домик на берегу озера в посёлке Шалово Лужского района Ленинградской области. Мы сняли две комнаты в пристройке к сараю, где жили свиньи с коровой, и проводили там время отпусков и летних каникул. Платили родители за три месяца, а приезжали на два, потому что работали. Места были сказочные – очень красивый, сухой и ровный озёрный лес. Первые годы, кстати, там было очень мало народа. Может, не знал еще никто, а может, наоборот, – но со временем город разросся так, что даже за 125 километров от городских спасу не было никакого. На машине пара часов, и ты на месте. Приехал, насрал, и обратно домой. Шалово – лучшие воспоминания в жизни, на самом деле, но если я ими начну делиться, боюсь, что от скуки читателя эта книга сгорит в аду. Каждый из нас, наверняка, испытывал богатый спектр подлинных чувств любви к природе, но изложение этих чувств на бумаге подвластно немногим. Лес дарит нам, прежде всего воздух, а в городе его хронически не хватает.
Существует поверье, что деревья выводят из Земли энергетический поток, оказывающий благотворное влияние на душу человека. Однажды я ощутил это влияние на себе, попросив себе что-то у леса. Лес исполнил моё желание, но больше меня там никогда уже не было, в этом лесу. Он меня больше не принял: сама судьба так распорядилась, что мы потеряли дачу, потому что никогда особо её не любили, и я в те годы не слишком ценил этот жизненно важный ресурс.
Инициатором Шалово стал папа, а мама терпеть его не могла: сортир на улице, за водой нужно ходить, воду куда-то сливать; за стеною всю ночь зевает корова и будит всех, петухи заливаются в шесть утра, а в девять начинают галдеть дети хозяев и их гостей, лают собаки. Папа обожал наших хозяев, а маму они недолюбливали: не нравилась им наша цаца городская. Я целыми днями гонял на велосипеде и домой приходил лишь питаться. Стабильно терял семь килограмм веса, потому что ничего жирного, особо мясного тоже, только рыба да овощи. Однажды кто-то из родителей должен был возвратиться в город по неотложным делам, и меня оставили на даче одного дней на десять. Наш хозяин Сан Саныч временами подкидывал мне в ведёрко картошки, огурцов и помидоров. Зелень и морковь я таскал прямо с грядки, варил себе овощной суп и был счастлив, что впервые почувствовал себя взрослым.
Тем временем, врачи никак не отставали от нас. Я находился под наблюдением у эндокринолога районной детской поликлиники, она звонила маме и требовала очередного визита для сдачи сахарной кривой, так работала тогда наша медицина. Глотать восемьдесят граммов глюкозы – сомнительное удовольствие, и я всячески избегал этой процедуры. Наверное, чувствовал, что врачи копают не туда, потому что сахарного диабета у меня до сих пор нет. Мать неистово боролась со мной: запросто могла выбросить в мусор триста граммов свиной сырокопчёной корейки, которую так мы с папой любили, уличив темноеда на месте преступления. Вот так, просто швырк, и всё – в назидание. На следующее утро папа, в порядке компенсации, жарил мне сковородку картофеля. Мама ругала, а папа жалел. Худеть было трудно, мы просто старались придерживаться указанной диеты насколько могли.
Лёша Вишня, 6 лет
– Лия Петровна, you are a fucking fat monkey.
Получили мы за это по-крупному. Классный руководитель придумала отличный воспитательный ход: на её сдвоенном уроке математики была прочитана книга:художественный роман с детективным уклоном о том, как в спортивной среде подставляют эмоциональные подножки. Речь шла о фигуристах — семейной паре, обожавшей друг друга. Прозвучал звонок об окончании урока алгебры, но класс не шелохнулся. Следующий урок геометрии прошёл так же. Нас отпустили на перемену, объявив после уроков классный час и пионерское собрание. Остальные ученики не понимали, что за математика такая с геометрией, но слушать аудиокнигу ребятам явно нравилось больше, чем писать в тетрадки. Они радовались чему-то своему, а над нашими головами уже сгущались тучи. Мы-то все понимали, зачем это всё, и жить нам осталось недолго. После уроков на классном часе Нина Яковлевна продолжила читать книгу. Конкуренты нашей пары фигуристов решили сделать так, чтобы тем стало неуютно вместе танцевать. Накануне выступления злоумышленники совершили несколько телефонных звонков семейной паре: мужику капнули, что любимая ему изменяет, а фигуристке наговорили своё. В итоге, танец у них не получился, хотя потенциал их выступления был много выше, чем у всех остальных. Зато злоумышленники показались во всей красе: несмотря на то, что их номер был проще, они откатали его идеально, получив финальный кубок. А задолбанная телефонной достачей пара не вошла даже в тройку призёров! Когда книга закончилась, класс произвёл тяжёлый выдох, после чего к доске попросили выйти нас пятерых. Всё объяснили классу, то есть рассказали про нас, Лию Петровну, телефонные звонки и fuckingbigmonkey. Голосование прошло единогласно: нас попросили снять пионерские галстуки и сдать их в комитет.
Повторюсь, это был первый настоящий жизненный удар со всеми вытекающими слезами. Невероятное унижение, такое строгое наказание, как нам тогда казалось, за совершенно безвинный проступок. Никто из класса не пожалел бы учителя английского, всем было жаль фигуристов, и педагог нашла самое верное воспитательное решение. Зато появился новый стимул к учёбе. Иного пути возвращения статуса пионера не было, приходилось стараться. И вдруг, как-то сам собой материал начал укладываться в моей голове. Учитель рассказывает, а я запоминаю – красота! Может йодистые лекарства, наконец, проявили себя? Я как-то очень сильно повзрослел, когда лишился пионерского галстука. По русскому и литературе одни пятёрки. Черчение на отлично. Математика хорошо. Вот так бы всегда. Человеку обязательно нужно пройти череду лишений, чтобы он изменился в лучшую сторону. И 9 мая меня вновь приняли в пионеры за беспрецедентно примерное поведение и хорошую учёбу. Позвали папу рассказать о войне. Папа «принял» несколько октябрят в пионеры, повязав им галстуки. Я немерянно гордился своим отцом и возвращённым мне статусом. Жизнь стала налаживаться.
С тех пор родители никогда не отправляли меня на летний отдых:
– Научили ругаться матом, бить в барабан, отравили, наконец... да будь они прокляты, — так говорили родители про детские лагеря. Друг семьи, дядя Лёня Вовк, пригласил нас с папой за Полярный Круг, в закрытый военно-морской посёлок Вьюжный отдыхать и собирать грибы. В этом месте в огромном количестве росли только подосиновики. Стояли крепенькие, без единого червя. Папа поражался, наступая на явно старые, многодневные грибы без единой червоточинки. Обычно гнилые грибы он давил сапогом для дальнейшего их размножения. На следующий день мы уже собирали лишь только шляпки, потому что ножки подосиновиков нужно втрое дольше отваривать – они по структуре своей очень твёрдые. Папа страшно боялся всяческих болезней связанных с грибами, поэтому он их тщательно очищал от всего не белого и долго отваривал. Но чем больше чистишь подосиновики, тем синее они становятся. За один раз мы вдвоём принесли ровно столько грибов, сколько физически могли унести. Конечно, для нас тот прохладный август стал знаковым, потому что никогда больше мы не видели такого количества подножного корма высокого качества. Папа объяснял это тем, что город закрытый, днём все на службе, а кому собирать? Солдаты не шастают по сопкам, людям тоже особо не надо, приелись, наверное. Тем не менее, полнейшее отсутствие червей в почве папу ничем не насторожило. Мы привезли с собой около десяти килограмм сушеных грибов в большом мешке из-под сахара. Несколько багажных мест с варёными грибами в банках и полиэтиленовых мешках. Мы ели эти грибы целый год, а когда они стали подходить к концу, папа слёг с какой-то неведомой болезнью Брилля, которую врачи именовали, как возвратный тиф. Доктора действительно ничего не могли понять: симптомы налицо, а анализы чистые. В крови никаких косяков нет, а организм реагирует. И со мной кое-что стало происходить непонятное: у всех мальчишек уже прорастают усики, а у меня нет. Забили бы тогда родители во все там-тамы, если бы хотя бы краем мозга знали, что это за посёлок Вьюжный. А там, на протяжении всех времён хоронили корабли с ядерными двигателями. На каком-то этапе произошла авария, сведения о которой были засекречены, и никто из жителей поселка не знал, что живут они рядом с маленькой моделью Чернобыля. Посёлок закрыт, гражданских там не было, а военным что рыпаться – куда пошлют, туда и поедут. А вот у меня не сломался голос. Когда все мои друзья забасили как взрослые, я продолжал пищать писклёй. Лицо моё округлилось, приняв нежные девичьи очертания.
Вот такие грибы. К слову: грибы, в привычном для нас понимании, не являются самостоятельным организмом, коим можно назвать грибницу, размеры которой могут быть с целую поляну, а то и микрорайон. Грибы растут по длине большой окружности, в старину это явление называли «ведьмины круги». На самом деле грибы – видимая часть грибницы – органы размножения лесного организма, путём распространения спор. В них очень много такого вида белка, который плохо усваивается человеком. По сути, едя грибы, мы употребляем половые органы малоизученных биологических организмов, и теоретически, они могут вносить сбой в гормональный фон. Я прошёл полугодовой курс лечения, и учиться стало легче, но память всё равно нужно было тренировать. На уроке русского языка нам поставили задачу выучить не менее двух страниц прозы из любого классического произведения за несколько дней. Надо сказать, задача была не из лёгких. Память была ни к чёрту.
"Выпьем, добрая подружка бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей."
Я ненавидел алкоголь с самого детства, и эти строки никак не укладывались в моей голове. Будто что-то неведомое мешало мне их запомнить. Тогда мама придумала хитрость: спела Зимний Вечер на музыку М.Л.Яковлева, сочинённую им в 1832 году, и я сразу его запомнил. Папа пошел иным путём. Петь он не умел, зато психологом был отменным. Недаром его так ценили в кадрах. Папа предложил выучить наизусть речь Ленина за десять рублей. Ей-богу, он нашел лучший стимул, благодаря которому я до сих пор помню этот текст в общих чертах. Я читал его на перемене перед контрольной всему классу, ребята таращили глаза. Когда пришло время, учительница уже знала, что я выучил, и почему. Я первым поднял руку и вышел к доске:
– Что такое советская власть? В чём заключается сущность этой новой власти, которую не хотят или не могут понять еще в большинстве стран? Сущность её заключается в том, что прежде государством управляло небольшое меньшинство, взятое на девять десятых из богатых и капиталистов, а теперь государством управляют рабочие и крестьяне...
Я читал с выражением, потому что запомнил текст не с листа, а с пластинки. В детстве немного картавил, звучало смешно. Класс слушал, затаив дыхание. Нервы учителя сдали уже под конец первого абзаца, она махнула рукой:
– Садись, Вишня, пять, — вздохнула учительница, посмотрев на меня с укоризной.
Текст явно не тянул на художественную форму, однако возразить было нечего. В актовом зале над сценой висел бордовый аншлаг с ленинской цитатой, вышитой высоким золоченым шрифтом. Наверное, преподаватель иначе отнеслась к моей победе, если бы не знала, чем я был замотивирован, а я, в свою очередь, не был бы настоль тщеславным хвастуном и болтуном. «Находка для шпионов», - как говорила мама.
Наконец решился вопрос летнего отдыха всей семьи в одном месте. Большой друг наших родителей освободил съёмную дачу, присмотрев отдельный домик на берегу озера в посёлке Шалово Лужского района Ленинградской области. Мы сняли две комнаты в пристройке к сараю, где жили свиньи с коровой, и проводили там время отпусков и летних каникул. Платили родители за три месяца, а приезжали на два, потому что работали. Места были сказочные – очень красивый, сухой и ровный озёрный лес. Первые годы, кстати, там было очень мало народа. Может, не знал еще никто, а может, наоборот, – но со временем город разросся так, что даже за 125 километров от городских спасу не было никакого. На машине пара часов, и ты на месте. Приехал, насрал, и обратно домой. Шалово – лучшие воспоминания в жизни, на самом деле, но если я ими начну делиться, боюсь, что от скуки читателя эта книга сгорит в аду. Каждый из нас, наверняка, испытывал богатый спектр подлинных чувств любви к природе, но изложение этих чувств на бумаге подвластно немногим. Лес дарит нам, прежде всего воздух, а в городе его хронически не хватает.
Существует поверье, что деревья выводят из Земли энергетический поток, оказывающий благотворное влияние на душу человека. Однажды я ощутил это влияние на себе, попросив себе что-то у леса. Лес исполнил моё желание, но больше меня там никогда уже не было, в этом лесу. Он меня больше не принял: сама судьба так распорядилась, что мы потеряли дачу, потому что никогда особо её не любили, и я в те годы не слишком ценил этот жизненно важный ресурс.
Инициатором Шалово стал папа, а мама терпеть его не могла: сортир на улице, за водой нужно ходить, воду куда-то сливать; за стеною всю ночь зевает корова и будит всех, петухи заливаются в шесть утра, а в девять начинают галдеть дети хозяев и их гостей, лают собаки. Папа обожал наших хозяев, а маму они недолюбливали: не нравилась им наша цаца городская. Я целыми днями гонял на велосипеде и домой приходил лишь питаться. Стабильно терял семь килограмм веса, потому что ничего жирного, особо мясного тоже, только рыба да овощи. Однажды кто-то из родителей должен был возвратиться в город по неотложным делам, и меня оставили на даче одного дней на десять. Наш хозяин Сан Саныч временами подкидывал мне в ведёрко картошки, огурцов и помидоров. Зелень и морковь я таскал прямо с грядки, варил себе овощной суп и был счастлив, что впервые почувствовал себя взрослым.
Тем временем, врачи никак не отставали от нас. Я находился под наблюдением у эндокринолога районной детской поликлиники, она звонила маме и требовала очередного визита для сдачи сахарной кривой, так работала тогда наша медицина. Глотать восемьдесят граммов глюкозы – сомнительное удовольствие, и я всячески избегал этой процедуры. Наверное, чувствовал, что врачи копают не туда, потому что сахарного диабета у меня до сих пор нет. Мать неистово боролась со мной: запросто могла выбросить в мусор триста граммов свиной сырокопчёной корейки, которую так мы с папой любили, уличив темноеда на месте преступления. Вот так, просто швырк, и всё – в назидание. На следующее утро папа, в порядке компенсации, жарил мне сковородку картофеля. Мама ругала, а папа жалел. Худеть было трудно, мы просто старались придерживаться указанной диеты насколько могли.
Лёша Вишня, 6 лет
Я увлекся всяким паянием в пятом классе, и тому виной Слава Миньков и его сосед Дима Перлин. У них папы умели паять, и у нас паяльник всегда был. Он хранился вместе с оловом и канифолью в большом железном раскладном ящике, в котором я так обожал шкодить. Папа тогда говорил мне:
– Сынок, ты пойми, мне не жалко, ящик твой, и все инструменты в нём тоже твои. Я просто тебе помогаю их сохранить, потому что ты вечно швыряешь всё, куда попало, а потом не можешь найти. Помнишь ту маленькую отвёртку с красным колпачком?
Сказать было нечего, я помнил отвёртку. Пластмассовый корпус таил в себе волшебную лампу. Стоило сунуть отвёртку в одну из дырок розетки, корпус заливался волшебным неоновым красным светом. Папа обрёл её в Филадельфии, на выставке технических диковин. Я стащил её, принёс в класс, кому-то дал и больше не видел.
Несмотря ни на что, родители были рады формируемой профориентации и были довольны, когда я по направлению 140 школы пошёл на курсы киномехаников в Дом Юного Техника на улице Панфилова д.23 (ныне Центр технического творчества "Охта"). Курсы вёл строгий преподаватель Евгений Анатольевич Горкин. По всему было видно, что работа с детьми не для него – наверное, военным был отставным. Цель двухмесячных курсов состояла в том, чтобы из числа учащихся пятых классов нескольких школ нашего района научить пользоваться новой пятой моделью кинопроектора «Украина».
Вся линейка состояла из трёх блоков, которые нужно уметь собирать, например, на кинопередвижке. Мы сдавали экзамен по сборке кинопроектора с учётом времени, умели заправлять плёнку и запускать демонстрацию фильма в кромешной темноте, благо перепутать что-либо в данной конструкции проблематично. По окончании курсов нам выдали справки, но мы уже передружились между собой, прикипели к Дому и записались в разные секции. Я выбрал автоматику и телемеханику, на которой учили паять, секцию фотографии и киносъёмки, а так же акустики и звукозаписи. Занятия по акустике всё тот же Евгений Анатольевич, открывая для нас новые перспективы. Мы учились записывать школьные радиопередачи и озвучивать фильмы производства секции кинолюбителей. Оборудование в студии, построенной силами Ленинградского Оптико-механического Объединения «ЛОМО», состояло из кинопроектора «Украина», шестиканального пульта на лампах, шести электретных микрофонов Октава, двух больших акустических мониторов и фортепиано. Стоял еще древний студийный ламповый магнитофон МЭЗ зелёного цвета, а мозгом студии служили два магнитофона «Тембр». Была даже настоящая эхо-камера в подвале, заглушённая снаружи, и отделанная внутри материалом, отражающим звук. На балконе студии был установлен репродуктор, дверь выходила из аппаратной. Два окна студии над балконом заранее были заложены, гладко отштукатурены и покрашены. Со стороны это выглядело изящно — настоящая студия звукозаписи с огромным серебристым громкоговорителем на борту.
С паянием складывалось плохо – собирать было особо нечего. Радиоприёмник у меня уже был, а деталей для сборки более совершенных конструкций не поступало. Один полевой транзистор стоил больше четырёх рублей, и было это недоступно. Фотокружок вел добрый дяденька с огромной чёрной бородой. Его звали Моисей Израилевич, куда он вскорости и уехал. Большими интересными делами в секциях занимались старшие ребята, а мы смотрели на них и учились азам науки. Занятие развивало творчество юных, профориентация ученичества стала тогда входить в норму. О Доме прошла передача по ЛТ – "Твори, Выдумывай, Пробуй". Нас показали по телевизору, я прославился в школе, и страшно гордился, что в жизни наметилась цель.
Вслед за фотографистом, наш преподаватель акустики и звукозаписи Евгений Анатольевич покинул учреждение, вроде по тем же мотивам. На смену ему пришёл добрый дядечка, не по-учительски либеральный, и потому имя его забыто. Я дружил с Пашей Плехановым из четырнадцатого дома по нашей улице; мы встречались с ним после школы и делали в студии что хотели. Я еще толком не понимал, чем заниматься, а Павел увлёкся киномонтажом. Новый преподаватель пытался чем-то занять нас. Мы склеили художественный фильм «Письмо Марине», снятый еще при Моисее Израйлевиче, и должны были озвучивать его в нашей студии. Киноплёнка содержала магнитную дорожку, но актёрских способностей у нас с Пашей не было. Может, мы и довели бы это дело до конца, если бы наш новый преподаватель внезапно не уволился. А на смену ему пришёл высокий и молодой, с удлинённой причёской и редкими, со смешными пролысинами, усами. Ему было двадцать шесть лет, и звали его Андрей Владимирович Тропилло.
– Сынок, ты пойми, мне не жалко, ящик твой, и все инструменты в нём тоже твои. Я просто тебе помогаю их сохранить, потому что ты вечно швыряешь всё, куда попало, а потом не можешь найти. Помнишь ту маленькую отвёртку с красным колпачком?
Сказать было нечего, я помнил отвёртку. Пластмассовый корпус таил в себе волшебную лампу. Стоило сунуть отвёртку в одну из дырок розетки, корпус заливался волшебным неоновым красным светом. Папа обрёл её в Филадельфии, на выставке технических диковин. Я стащил её, принёс в класс, кому-то дал и больше не видел.
Несмотря ни на что, родители были рады формируемой профориентации и были довольны, когда я по направлению 140 школы пошёл на курсы киномехаников в Дом Юного Техника на улице Панфилова д.23 (ныне Центр технического творчества "Охта"). Курсы вёл строгий преподаватель Евгений Анатольевич Горкин. По всему было видно, что работа с детьми не для него – наверное, военным был отставным. Цель двухмесячных курсов состояла в том, чтобы из числа учащихся пятых классов нескольких школ нашего района научить пользоваться новой пятой моделью кинопроектора «Украина».
Вся линейка состояла из трёх блоков, которые нужно уметь собирать, например, на кинопередвижке. Мы сдавали экзамен по сборке кинопроектора с учётом времени, умели заправлять плёнку и запускать демонстрацию фильма в кромешной темноте, благо перепутать что-либо в данной конструкции проблематично. По окончании курсов нам выдали справки, но мы уже передружились между собой, прикипели к Дому и записались в разные секции. Я выбрал автоматику и телемеханику, на которой учили паять, секцию фотографии и киносъёмки, а так же акустики и звукозаписи. Занятия по акустике всё тот же Евгений Анатольевич, открывая для нас новые перспективы. Мы учились записывать школьные радиопередачи и озвучивать фильмы производства секции кинолюбителей. Оборудование в студии, построенной силами Ленинградского Оптико-механического Объединения «ЛОМО», состояло из кинопроектора «Украина», шестиканального пульта на лампах, шести электретных микрофонов Октава, двух больших акустических мониторов и фортепиано. Стоял еще древний студийный ламповый магнитофон МЭЗ зелёного цвета, а мозгом студии служили два магнитофона «Тембр». Была даже настоящая эхо-камера в подвале, заглушённая снаружи, и отделанная внутри материалом, отражающим звук. На балконе студии был установлен репродуктор, дверь выходила из аппаратной. Два окна студии над балконом заранее были заложены, гладко отштукатурены и покрашены. Со стороны это выглядело изящно — настоящая студия звукозаписи с огромным серебристым громкоговорителем на борту.
С паянием складывалось плохо – собирать было особо нечего. Радиоприёмник у меня уже был, а деталей для сборки более совершенных конструкций не поступало. Один полевой транзистор стоил больше четырёх рублей, и было это недоступно. Фотокружок вел добрый дяденька с огромной чёрной бородой. Его звали Моисей Израилевич, куда он вскорости и уехал. Большими интересными делами в секциях занимались старшие ребята, а мы смотрели на них и учились азам науки. Занятие развивало творчество юных, профориентация ученичества стала тогда входить в норму. О Доме прошла передача по ЛТ – "Твори, Выдумывай, Пробуй". Нас показали по телевизору, я прославился в школе, и страшно гордился, что в жизни наметилась цель.
Вслед за фотографистом, наш преподаватель акустики и звукозаписи Евгений Анатольевич покинул учреждение, вроде по тем же мотивам. На смену ему пришёл добрый дядечка, не по-учительски либеральный, и потому имя его забыто. Я дружил с Пашей Плехановым из четырнадцатого дома по нашей улице; мы встречались с ним после школы и делали в студии что хотели. Я еще толком не понимал, чем заниматься, а Павел увлёкся киномонтажом. Новый преподаватель пытался чем-то занять нас. Мы склеили художественный фильм «Письмо Марине», снятый еще при Моисее Израйлевиче, и должны были озвучивать его в нашей студии. Киноплёнка содержала магнитную дорожку, но актёрских способностей у нас с Пашей не было. Может, мы и довели бы это дело до конца, если бы наш новый преподаватель внезапно не уволился. А на смену ему пришёл высокий и молодой, с удлинённой причёской и редкими, со смешными пролысинами, усами. Ему было двадцать шесть лет, и звали его Андрей Владимирович Тропилло.
Ужиться с ехидством выпускника физфака ленинградского университета суждено было немногим, и наши ряды поредели. Зато Дому передали два монофонических магнитофона МЭЗ-28, списанных с производства по старости. Работали они весьма исправно. Вместе с магнитофонами Тропилло добыл целую кипу километровых ацетатных ферромагнитных лент разных заводов: ORWO, AGFA, BASF и нашей Свемы. Ленты содержали трансляционные записи и монтажи радиопередач. Некоторые из них таили шедевры мировой эстрады. Ещё в стенах университета Андрей Владимирович познакомился с Макаревичем, устраивал концерты Машины Времени, и склеил альбом "День Рождения" из разрозненных кусков. Мы все, ученики секции акустики, могли себе переписать этот шедевр в идеальном качестве. Я брал Маяк-202 у Сергея Аверьянова, соседа сверху, и носил в студию. Мы слушали их у него дома, а по ночам спускались в парадную с гитарой, играли и пели песни Машины Времени. Записи я носил в школу, и в скорости все меломаны сто сороковой и прилежащей к ней школ настраивали головки своих магнитофонов под мой Маяк-203.
Увлечение музыкой отбросило на успеваемость в школе негативную тень. Поэтому в комсомол я вступил сравнительно поздно. Таких, кто шёл в последнюю очередь, принимали весьма формально. Достаточно было рекомендации двух комсомольцев и приблизительного знания Устава ВСКСМ. Пятнадцатилетние поступленцы уже не рассматривались системой, как будущие выдвиженцы, а потому общественная нагрузка была минимальной, ибо близился выпуск, ведь школа была восьмилетней. По её окончании каждый из нас должен был сделать выбор: либо в ПТУ, либо в техникум или девятый класс, с последующим поступлением в институт, по окончании десятого. В моё время не было одиннадцатых классов.
Я занимался школьным кинопоказом, вполне удовлетворяя себя этой профессией даже на летнем отдыхе в Шалово. Дом профтехобразования подарил мне знания и умения, которые пришлись по душе киномеханику Тамаре, младшей дочери наших хозяев. С тринадцати лет я стал помогать Тамаре перематывать копии и демонстрировать кино. Научился определять категорию фильма во время перемотки. От предыдущего пользователя, скажем, в соседней деревне, копия приходила на конце, в двух или трёх металлических серых коробках. Киномеханик перематывал фильм на начало, выявляя несоответствие качества копии с тем, что указано в сопроводительном документе. Я в полной мере постиг эту науку, и, будучи уже в восьмом классе, понял, что киномехаником быть скучно, по крайней мере, всю жизнь. Хотя, смотря где жить. Если бы я, в свои настоящие годы, попал на село, лучшей профессии не найти. За исключением, разве что, профессии смотрителя маяка в каких-нибудь сравнительно тёплых краях.
Лёша Вишня, 8 лет
Увлечение музыкой отбросило на успеваемость в школе негативную тень. Поэтому в комсомол я вступил сравнительно поздно. Таких, кто шёл в последнюю очередь, принимали весьма формально. Достаточно было рекомендации двух комсомольцев и приблизительного знания Устава ВСКСМ. Пятнадцатилетние поступленцы уже не рассматривались системой, как будущие выдвиженцы, а потому общественная нагрузка была минимальной, ибо близился выпуск, ведь школа была восьмилетней. По её окончании каждый из нас должен был сделать выбор: либо в ПТУ, либо в техникум или девятый класс, с последующим поступлением в институт, по окончании десятого. В моё время не было одиннадцатых классов.
Я занимался школьным кинопоказом, вполне удовлетворяя себя этой профессией даже на летнем отдыхе в Шалово. Дом профтехобразования подарил мне знания и умения, которые пришлись по душе киномеханику Тамаре, младшей дочери наших хозяев. С тринадцати лет я стал помогать Тамаре перематывать копии и демонстрировать кино. Научился определять категорию фильма во время перемотки. От предыдущего пользователя, скажем, в соседней деревне, копия приходила на конце, в двух или трёх металлических серых коробках. Киномеханик перематывал фильм на начало, выявляя несоответствие качества копии с тем, что указано в сопроводительном документе. Я в полной мере постиг эту науку, и, будучи уже в восьмом классе, понял, что киномехаником быть скучно, по крайней мере, всю жизнь. Хотя, смотря где жить. Если бы я, в свои настоящие годы, попал на село, лучшей профессии не найти. За исключением, разве что, профессии смотрителя маяка в каких-нибудь сравнительно тёплых краях.
Лёша Вишня, 8 лет
Мама не верила в то, что я смогу одолеть десять классов – рос недотумканым, и занимался сущей ерундой: крутил пластинки, рассматривал конверты и вкладки, пропадал на студии – в том была вся жизнь, весь смысл. Мама считала меня примитивным. Быть может, потому что был недоношен, что на год раньше пошёл в школу, что так и не стал самым лучшим, как этого маме хотелось. Случай с двести процентным матом положил начало процессу разложения материнских чувств, мама кожей ощущала порочный ген, ошибку, конфликт, лишнюю хромосому, ошибку природы, а главное –её личную большую ошибку меня заводить.
Её мать, Евдокия Александровна, Бабуся Дуся, страдала веером разных болезней. Лупила единственную дочь с самого детства, и, практически, навсегда рассталась, выдав замуж. Бабушка тогда сказала папе, что он намучается с ней. Деда Яша служил в НКВД архивариусом. Он был почётным пенсионером и жил в просторной квартире с высокими потолками. Мы с папой ездили к ним в Черновцы. Там суперклимат –всё утопает в зелени, все балконы увиты плющом, все окна в цветах – естественный способ спасти дом от палящего солнца. Влажность воздуха производит горная река Прут, дышится легко.
Бабушка была прикольная – вечно бормотала себе что-то под нос. Злости я в ней никакой не видел, хоть и наслышан был с детства о ней нехорошего. Мне было три года, когда бабуся приехала к нам на Стахановцев, увидела меня, и впала в депрессию:
– Ну, зачем он вам нужен? Зачем он вам нужен, зачем? Серёжа растёт, надо готовить его в институт, зачем этот-то вам нужен, и развернуться здесь негде, жить тесно, зачем?!
Бабушка воспитывала Сергея, когда папу отправили в Латинскую Америку по окончании службы в Праге, до самого Вашингтона, где брат пошёл в школу. Может, она предложила родителям взять меня к себе, в Черновцы, я не знаю. А может, бабуся хотела жить в Ленинграде, называлась же одна из комнат на Охте «бабусина», значит, к тому предпосылки все были. Бабуся считала меня лишним объёктом в их ареале. Во время очередного конфликта с мамой бабуся прошипела:
– А я вот возьму и включу газ, когда вы будете спать. Отравлю всех к едрене фене!
Бабушка грызла школьный мел, ела сырое мясо, и наблюдалась у нарколога, ибо плотно сидела на барбитуратах. Покупала фармацевтам в спец. распределителе деликатесную еду, взамен получая от них димедрол. Жить без пачки снотворного в день бабушка уже не могла, поэтому мама, услышав такое дело, немедленно вызвала санитаров. Помню картину, как бабушка кричала «Не хочу, не хочу!», и била врачей саквояжем. Когда мы с папой приехали к ним в Черновцы, думаю, бабушка уже не таила обиду. Но мама туда никогда больше не возвращалась. Лишь только тогда, когда умирал дед, мама приехала, похоронила Якова Ананиевича и раздарила соседям весь домашний скарб, взяв на память коробку книг и старый радиоприёмник. Бабушку мама отправила в дом престарелых, а ключи от квартиры сдала в домком.
Мама курила сигареты «Яхта» без фильтра, запивая молотым кофе с молоком. На кухонном столе вечно стояла пепельница – папа тоже курил, еще с войны. После нашей с ним поездки в Черновцы к деду с бабусей отец призадумался. Деда Яша выполнял физические упражнения по утрам на протяжении последних двадцати лет. Папу тогда поразило, с какой лёгкостью восьмидесятилетний дед орудует гантелей. Болезнь Брилля, как её тогда окрестили врачи Боткинской больницы, стала проявляться вновь. Папа нашел кусок рельса и начал его тягать каждый день, утром и вечером. На работе проблемы, и дома война. Делать зарядку с отцом я не хотел. Нужно было ходить в поликлинику на уколы, хорошо учиться в школе и старательно делать уроки, чтобы вывести приличный аттестат. Я научился делать себе уколы сам, в школе думал только о музыке и своих плёнках, а вместо уроков занимался профориентацией. Вместе с тем, восьмой класс окончил неплохо. Помогали занятия с репетитором по математике, помогал Славка. Помогал страх его потерять, – если не примут в 9 класс, то придётся пойти в ПТУ. Однако спортивная школа 141, куда принимали всех поголовно, не сулила моему другу особых дерзаний, – в нашем классе Славке делать было решительно нечего. После восьмого класса он с приятелем поступил в 30-ю школу с математическим уклоном. Ездить приходилось на Васильевский Остров, – оно стоило того, наверное.
После восьмого выпускного класса мы поехали в комсомольско-молодёжный лагерь. Пололи турнепс и орошали лодейнопольскую гать. Там я впервые почувствовал усталость и познал цену хлеба. Впервые работал, а не бил баклуши. Отдавал, а не постигал. Я понимал, что в принципе готов к тяжёлой физической работе, если не хватит мозгов заслужить лёгкую. И мне это нравилось. Там я впервые выполз на сцену в сценическом шоу, организованном нашими девчонками, и пел "Sunny" BoneyM в сопровождении двух акустических гитар, в бумажном костюме мушкетёра.
По возвращении из лагеря меня положили в 24 отделение эндокринологии Мечниковской больницы. На носу девятый класс, уже почти взрослая жизнь, в которую нужно входить мужчиной. По наследству от папы мне достался фимоз – невинная божья шалость. Этот вопрос можно было решить в самом раннем детстве, но маме даже понравилось, и она решила с этим подождать. Папа тоже был не против, – «меньше будет играться со своим краником». Так я с ним и не «игрался» до двадцати лет, пока дружественный доктор-уролог больницы Мечникова Игорь Иосифович Котельников не сделал мне брит-мила. Эндокринологи упорно лечили дисфункцию щитовидной железы – гипотиреоз.
Пока я и думать не мог о девчонках. Врачей всё беспокоил вопрос вегетативного роста: они прописывали тиреоидин, тестостерон в огромных количествах, но эстроген неизменно его побеждал. Решили, для начала, кардинально сбросить вес. Больница Мечникова являет собой медицинский институт – в седьмом корпусе располагалась кафедра гигиены питания и два лечебных отделения. Там лечили худосочных от острого гастрита и дистрофии, а больных с избыточным весом сажали на диету. Попасть туда было непросто. Лечиться там – одно удовольствие: весы, завтрак, солярий, душ Шарко, физические упражнения, обед, тихий час, прогулка, ужин, телевизор. На поисках портативного телевизора для меня, папа сломался. Положили на зимние каникулы, я должен был встречать Новый год в больничной палате – иначе, в более благоприятное время, лечь туда было невозможно. Естественно, заныл про телевизор, эгоист проклятый. А папе тогда только этого не хватало. Конфликты на работе и моё лечение совсем выбили его из сил. Папа добыл телевизор напрокат, и после новогодия сам слёг с подозрением на инфаркт. В нашей стране инфаркт любили лечить аспирином, папе же он шёл во вред. Спустя неделю лечения, у папы открылось желудочное кровотечение, и однажды ночью он потерял сознание, упав на холодный кафельный пол в туалете. Только тогда, спустя две недели с момента поступления сделали фибро-гастроскопию и выявили прободение желудочной язвы. Срочно из «сердечного» отделения перевели в «жкт» и сделали операцию, оставив от желудка лишь треть.
До меня ли им было тогда, моим бедным родителям! Я поступил в девятый класс 141 школы, до смерти влюбился в одноклассницу и научился курить табак. Первая сигарета называлась Opal, и она была очень мерзка. Второй сигаретой угостил товарищ, с которым мы сидели за одной партой. Правда, товарищ оказался мудрее и бросил курить, а я пристрастился к маленьким папиросам Север. Почему наша табачная промышленность, выпуская до сих пор Беломор позабыла про Север, науке уже не известно. Девочка играла с моей платоникой, как с мячиком, все ночи я выплакивал в подушку. Рождались первые стихи. Романтика юных лет превратилась в одну большую трагедию, я исписывал интимным бредом целые тетради, подумывая всерьёз о самоубийстве. Нет бы бросить курить и поработать над телом, в конце концов. Заняться спортом, бегать начать вокруг дома – глядишь, и сбросил бы все свои комплексы неполноценности враз, ан нет... реветь в подушку с мечтою сдохнуть – куда эффективнее. И проще конечно – с балкона прыг, да и всё. Несколько раз снилось, как лечу вниз с седьмого этажа. Тренажеры в спортивном зале не снились ни разу. «Силка вольки», - как потом не раз упрекал меня Славка, уже тогда стала давать сбой. Мама тоже стала сдавать духом, всё чаще я стал ощущать в её комнате винный запах. Портвейн мама хранила в серванте под ключиком, чем-то ведь нужно лечить душевные травмы. Выпивала стабильно по четыреста граммов в день, и нас с папой это особо не беспокоило. Мама работала последние годы, и считала до пенсии дни. Папина болезнь на время оставила нас в покое. После больницы папа уже не вернулся в Трест нежилого фонда, где нажил себе язву. Ему предложили интересную работу в Горжилобмене, и он посвятил себя работе с людьми – разбирал жалобы и вёл приём граждан в Смольном.
Её мать, Евдокия Александровна, Бабуся Дуся, страдала веером разных болезней. Лупила единственную дочь с самого детства, и, практически, навсегда рассталась, выдав замуж. Бабушка тогда сказала папе, что он намучается с ней. Деда Яша служил в НКВД архивариусом. Он был почётным пенсионером и жил в просторной квартире с высокими потолками. Мы с папой ездили к ним в Черновцы. Там суперклимат –всё утопает в зелени, все балконы увиты плющом, все окна в цветах – естественный способ спасти дом от палящего солнца. Влажность воздуха производит горная река Прут, дышится легко.
Бабушка была прикольная – вечно бормотала себе что-то под нос. Злости я в ней никакой не видел, хоть и наслышан был с детства о ней нехорошего. Мне было три года, когда бабуся приехала к нам на Стахановцев, увидела меня, и впала в депрессию:
– Ну, зачем он вам нужен? Зачем он вам нужен, зачем? Серёжа растёт, надо готовить его в институт, зачем этот-то вам нужен, и развернуться здесь негде, жить тесно, зачем?!
Бабушка воспитывала Сергея, когда папу отправили в Латинскую Америку по окончании службы в Праге, до самого Вашингтона, где брат пошёл в школу. Может, она предложила родителям взять меня к себе, в Черновцы, я не знаю. А может, бабуся хотела жить в Ленинграде, называлась же одна из комнат на Охте «бабусина», значит, к тому предпосылки все были. Бабуся считала меня лишним объёктом в их ареале. Во время очередного конфликта с мамой бабуся прошипела:
– А я вот возьму и включу газ, когда вы будете спать. Отравлю всех к едрене фене!
Бабушка грызла школьный мел, ела сырое мясо, и наблюдалась у нарколога, ибо плотно сидела на барбитуратах. Покупала фармацевтам в спец. распределителе деликатесную еду, взамен получая от них димедрол. Жить без пачки снотворного в день бабушка уже не могла, поэтому мама, услышав такое дело, немедленно вызвала санитаров. Помню картину, как бабушка кричала «Не хочу, не хочу!», и била врачей саквояжем. Когда мы с папой приехали к ним в Черновцы, думаю, бабушка уже не таила обиду. Но мама туда никогда больше не возвращалась. Лишь только тогда, когда умирал дед, мама приехала, похоронила Якова Ананиевича и раздарила соседям весь домашний скарб, взяв на память коробку книг и старый радиоприёмник. Бабушку мама отправила в дом престарелых, а ключи от квартиры сдала в домком.
Мама курила сигареты «Яхта» без фильтра, запивая молотым кофе с молоком. На кухонном столе вечно стояла пепельница – папа тоже курил, еще с войны. После нашей с ним поездки в Черновцы к деду с бабусей отец призадумался. Деда Яша выполнял физические упражнения по утрам на протяжении последних двадцати лет. Папу тогда поразило, с какой лёгкостью восьмидесятилетний дед орудует гантелей. Болезнь Брилля, как её тогда окрестили врачи Боткинской больницы, стала проявляться вновь. Папа нашел кусок рельса и начал его тягать каждый день, утром и вечером. На работе проблемы, и дома война. Делать зарядку с отцом я не хотел. Нужно было ходить в поликлинику на уколы, хорошо учиться в школе и старательно делать уроки, чтобы вывести приличный аттестат. Я научился делать себе уколы сам, в школе думал только о музыке и своих плёнках, а вместо уроков занимался профориентацией. Вместе с тем, восьмой класс окончил неплохо. Помогали занятия с репетитором по математике, помогал Славка. Помогал страх его потерять, – если не примут в 9 класс, то придётся пойти в ПТУ. Однако спортивная школа 141, куда принимали всех поголовно, не сулила моему другу особых дерзаний, – в нашем классе Славке делать было решительно нечего. После восьмого класса он с приятелем поступил в 30-ю школу с математическим уклоном. Ездить приходилось на Васильевский Остров, – оно стоило того, наверное.
После восьмого выпускного класса мы поехали в комсомольско-молодёжный лагерь. Пололи турнепс и орошали лодейнопольскую гать. Там я впервые почувствовал усталость и познал цену хлеба. Впервые работал, а не бил баклуши. Отдавал, а не постигал. Я понимал, что в принципе готов к тяжёлой физической работе, если не хватит мозгов заслужить лёгкую. И мне это нравилось. Там я впервые выполз на сцену в сценическом шоу, организованном нашими девчонками, и пел "Sunny" BoneyM в сопровождении двух акустических гитар, в бумажном костюме мушкетёра.
По возвращении из лагеря меня положили в 24 отделение эндокринологии Мечниковской больницы. На носу девятый класс, уже почти взрослая жизнь, в которую нужно входить мужчиной. По наследству от папы мне достался фимоз – невинная божья шалость. Этот вопрос можно было решить в самом раннем детстве, но маме даже понравилось, и она решила с этим подождать. Папа тоже был не против, – «меньше будет играться со своим краником». Так я с ним и не «игрался» до двадцати лет, пока дружественный доктор-уролог больницы Мечникова Игорь Иосифович Котельников не сделал мне брит-мила. Эндокринологи упорно лечили дисфункцию щитовидной железы – гипотиреоз.
Пока я и думать не мог о девчонках. Врачей всё беспокоил вопрос вегетативного роста: они прописывали тиреоидин, тестостерон в огромных количествах, но эстроген неизменно его побеждал. Решили, для начала, кардинально сбросить вес. Больница Мечникова являет собой медицинский институт – в седьмом корпусе располагалась кафедра гигиены питания и два лечебных отделения. Там лечили худосочных от острого гастрита и дистрофии, а больных с избыточным весом сажали на диету. Попасть туда было непросто. Лечиться там – одно удовольствие: весы, завтрак, солярий, душ Шарко, физические упражнения, обед, тихий час, прогулка, ужин, телевизор. На поисках портативного телевизора для меня, папа сломался. Положили на зимние каникулы, я должен был встречать Новый год в больничной палате – иначе, в более благоприятное время, лечь туда было невозможно. Естественно, заныл про телевизор, эгоист проклятый. А папе тогда только этого не хватало. Конфликты на работе и моё лечение совсем выбили его из сил. Папа добыл телевизор напрокат, и после новогодия сам слёг с подозрением на инфаркт. В нашей стране инфаркт любили лечить аспирином, папе же он шёл во вред. Спустя неделю лечения, у папы открылось желудочное кровотечение, и однажды ночью он потерял сознание, упав на холодный кафельный пол в туалете. Только тогда, спустя две недели с момента поступления сделали фибро-гастроскопию и выявили прободение желудочной язвы. Срочно из «сердечного» отделения перевели в «жкт» и сделали операцию, оставив от желудка лишь треть.
До меня ли им было тогда, моим бедным родителям! Я поступил в девятый класс 141 школы, до смерти влюбился в одноклассницу и научился курить табак. Первая сигарета называлась Opal, и она была очень мерзка. Второй сигаретой угостил товарищ, с которым мы сидели за одной партой. Правда, товарищ оказался мудрее и бросил курить, а я пристрастился к маленьким папиросам Север. Почему наша табачная промышленность, выпуская до сих пор Беломор позабыла про Север, науке уже не известно. Девочка играла с моей платоникой, как с мячиком, все ночи я выплакивал в подушку. Рождались первые стихи. Романтика юных лет превратилась в одну большую трагедию, я исписывал интимным бредом целые тетради, подумывая всерьёз о самоубийстве. Нет бы бросить курить и поработать над телом, в конце концов. Заняться спортом, бегать начать вокруг дома – глядишь, и сбросил бы все свои комплексы неполноценности враз, ан нет... реветь в подушку с мечтою сдохнуть – куда эффективнее. И проще конечно – с балкона прыг, да и всё. Несколько раз снилось, как лечу вниз с седьмого этажа. Тренажеры в спортивном зале не снились ни разу. «Силка вольки», - как потом не раз упрекал меня Славка, уже тогда стала давать сбой. Мама тоже стала сдавать духом, всё чаще я стал ощущать в её комнате винный запах. Портвейн мама хранила в серванте под ключиком, чем-то ведь нужно лечить душевные травмы. Выпивала стабильно по четыреста граммов в день, и нас с папой это особо не беспокоило. Мама работала последние годы, и считала до пенсии дни. Папина болезнь на время оставила нас в покое. После больницы папа уже не вернулся в Трест нежилого фонда, где нажил себе язву. Ему предложили интересную работу в Горжилобмене, и он посвятил себя работе с людьми – разбирал жалобы и вёл приём граждан в Смольном.
Брат Сергей на двенадцать лет старше. Когда мне исполнилось пять, он осознал, что в доме завёлся страшный вирус, всё им поглощено, и на родительском лоне ему ловить уже нечего. Принц крови, привыкший, что вселенная вращается вокруг него, не вынес лишений и поступил в высшую школу офицеров КВВИДКУС, уехав из города к чёртовой бабушке, а точнее в Киев. «Подальше от мамы», как потом объясняли мне родители. Я упрекал, что они это допустили: воли старшего брата мне всю жизнь не хватало. За все десять лет школы я видел Серёжу лишь на американских слайдах, и несколько раз в живую, во время отпуска. Безумно его любил, писал письма и ждал в ответ.
Когда музыка явилась в жизни по-полной, у нас появился общий интерес. Я мог чем-то порадовать Сергея, он тоже присылал мне всякие редкости. Но, будучи в отпуске, брат крайне мало уделял мне внимания. Слушал Slade и читал фантастику, лёжа на пузе. Помню, как поехал на вокзал провожать брата в Киев, раздражая его своей болтовнёй. Сережа заключил со мной пари:
– Лёша, давай поспорим, – предложил он.
– Давай, а на что? – радостно согласился я.
– На щелбан.
– Хорошо, а о чём?
– Спорим, что ты до самого поезда будешь стрекотать у меня под ухом, и не сможешь остановиться ни на минуту?
– Спорим, – вздохнул я.
Когда пришло время, брат присел на корточки и подставил голову под заслуженный щелбан, но я не смог даже понарошку ударить его, и лишь поцеловал его хитрый лоб. Потом мы с папой ездили в Киев на выпуск. Серёжин наставник подошёл к отцу, как бы извиняясь:
– Ваш сын отучился на твёрдую четвёрку. Жаловаться нечего, но и хвалиться особо тоже... вы меня понимаете. Так что служить он поедет в Казахстан, уж не взыщите...
Наставник забыл нам рассказать, как Серёжа послал его к чёртовой матери на последней неделе заключительного семестра. Так брат попал в Джезказган, и первое время жил в гостинице. Его часть занималась обслуживанием системы эталонного времени в пятистах километрах от космодрома Байконур. Однажды в одном из писем домой Серёжа прислал фотографию красивой кареглазой волжанки с надписью на обороте: «Ну, как?» Мы с папой присвистнули по-мужски, выразив, тем самым, своё одобрение. Мама даже не ухмыльнулась:
– C лица воду не пить, – строго сказала в ответ.
– Это точно, — парировал папа.
Спустя некоторое время приходит от Сергея новое письмо и еще две фотографии вдогонку: «Это Люда». На второй фотографии годовалый малыш: «А это Рома». Мама тихо сползла по стенке. В доме воцарилась нечеловеческая обстановка: казалось, нет больше тем для разговора, кроме обсуждения Серёжи, его поступка и его новой семьи. Свадьбу играли у нас, в Ленинграде. Родители дёргались, как сумасшедшие. Первое время всё было еще ничего. Молодая семья получила квартиру и, только спустя пять лет, у них родилась дочь Катя. Серёжка был на восьмом небе от счастья! Папа, довольный как ребёнок, носился с маленькой по квартире, прижимая её к себе:
– Глаза, смотри, мама, бабусины глаза, - радовался он.
Серёжа Вишня
Когда музыка явилась в жизни по-полной, у нас появился общий интерес. Я мог чем-то порадовать Сергея, он тоже присылал мне всякие редкости. Но, будучи в отпуске, брат крайне мало уделял мне внимания. Слушал Slade и читал фантастику, лёжа на пузе. Помню, как поехал на вокзал провожать брата в Киев, раздражая его своей болтовнёй. Сережа заключил со мной пари:
– Лёша, давай поспорим, – предложил он.
– Давай, а на что? – радостно согласился я.
– На щелбан.
– Хорошо, а о чём?
– Спорим, что ты до самого поезда будешь стрекотать у меня под ухом, и не сможешь остановиться ни на минуту?
– Спорим, – вздохнул я.
Когда пришло время, брат присел на корточки и подставил голову под заслуженный щелбан, но я не смог даже понарошку ударить его, и лишь поцеловал его хитрый лоб. Потом мы с папой ездили в Киев на выпуск. Серёжин наставник подошёл к отцу, как бы извиняясь:
– Ваш сын отучился на твёрдую четвёрку. Жаловаться нечего, но и хвалиться особо тоже... вы меня понимаете. Так что служить он поедет в Казахстан, уж не взыщите...
Наставник забыл нам рассказать, как Серёжа послал его к чёртовой матери на последней неделе заключительного семестра. Так брат попал в Джезказган, и первое время жил в гостинице. Его часть занималась обслуживанием системы эталонного времени в пятистах километрах от космодрома Байконур. Однажды в одном из писем домой Серёжа прислал фотографию красивой кареглазой волжанки с надписью на обороте: «Ну, как?» Мы с папой присвистнули по-мужски, выразив, тем самым, своё одобрение. Мама даже не ухмыльнулась:
– C лица воду не пить, – строго сказала в ответ.
– Это точно, — парировал папа.
Спустя некоторое время приходит от Сергея новое письмо и еще две фотографии вдогонку: «Это Люда». На второй фотографии годовалый малыш: «А это Рома». Мама тихо сползла по стенке. В доме воцарилась нечеловеческая обстановка: казалось, нет больше тем для разговора, кроме обсуждения Серёжи, его поступка и его новой семьи. Свадьбу играли у нас, в Ленинграде. Родители дёргались, как сумасшедшие. Первое время всё было еще ничего. Молодая семья получила квартиру и, только спустя пять лет, у них родилась дочь Катя. Серёжка был на восьмом небе от счастья! Папа, довольный как ребёнок, носился с маленькой по квартире, прижимая её к себе:
– Глаза, смотри, мама, бабусины глаза, - радовался он.
Серёжа Вишня
– А губонька, глянь, твоя ведь губа, дедова, - вторила ему Мама.
Конечно, родители были счастливы, пока конфликт не омрачил нас. Люда регулярно привозила Катю в Ленинград на облучение маленькой гематомы на щёчке, у женщин была возможность, как следует пообщаться:
– Идея Яковлевна, он вообще ничего, кроме своих книг и музыки не видит, и не слышит, – жаловалась Люда, – придёт со службы, поест и уляжется с книжкой, а до меня ему и дел никаких нет. То крутит бобины, то журналы свои переплетает.
– Хорошо еще у себя дома лежит, а то ведь знаешь, как бывает, – пыталась, было припугнуть Людмилу мать, но не на ту нарвалась:
– А мне то что, пусть гуляет, а чего? На тридцать три процента от его зарплаты я прекрасненько проживу. И даже лучше будет, – сорвалось с языка.
Мать буквально в один день почернела от горя. Инстинкт подсказал ей, что сына её вообще совершенно ни чуточки не любят, абсолютно. Люду она видела насквозь.
Историю про тридцать три процента я слышал ежедневно, на протяжении целого года, пока брат не вырвался на отдых домой, отправив семью на родину, в Волгоград. Тогда мама сказала Сергею всё, что думает о его жене, и в связи с этим, и о нём самом. Мама крепка была на язык, правду-матку рубила с плеча. Брат тоже не лыком шит, и не желал её слушать. Он поклялся больше никогда не переступать порог родительского дома, хлопнул дверью и уехал к себе в Казахстан служить свою службу вдали от нас. Я возненавидел мать за то, что она обидела брата. В пятнадцать лет мне казалось, что именно мама всему виной, что создала невыносимую обстановку в доме, побудив Серёжу уехать куда глаза глядят, а через пятнадцать лет фактически сама выгнала, оставив на душе всей семьи кровавый рубец. Однако у мамы на то были свои материнские воззрения: Сергей в детстве переболел свинкой и получил осложнение. В связи с этим мама заподозрила у старшего сына детородную дисфункцию, и, наверное, всё-таки ошиблась. В подавляющем большинстве случаев свинка протекает без осложнений и не приводит к бесплодию, если с болезнью справиться вовремя, пока не успеет развиться орхит. В конце концов, вакцину от свинки придумали совсем недавно, а до этого свинкой болели практически все дети, и человечество не вымерло от бесплодия. Самоубеждённая Мама легко могла ошибаться, отказывая Катюхе в кровном родстве, но сына уже не вернёшь. Горечь утраты мама топила в вине. По прошествии десяти лет Серёжа уволился из армии, и вернулся в Петербург один, без семьи.
Тем временем, я успешно перешёл в десятый класс, но гормональное лечение не шло впрок. Когда моя пассия, наконец, сдалась, позвонила и пригласила к себе на дачу, я летел туда, как на крыльях. Мы открыли бутылку красного десертного вина, пригубили немного, она встала на табуретку, чтобы открыть форточку, подол её платья оголил коленки, и вдруг все мои чувства к ней куда-то внезапно испарились. Влюблённость, терзавшая душу в течение года, сошла одномоментно, словно электрический разряд попал в заземлённую цепь. Обретя душевную свободу, опустошённый, я плёлся домой, не чувствуя в той свободе никакого облегчения. Причину я до сих пор осознать не могу. Наверное, у каждой дуги есть предел гибкости, пройдя который, она навсегда обращается в ломаную кривую. Это происходит мгновенно и безвозвратно. Я попросту перестал ходить в школу. Тиреоидин начинал проявлять побочный эффект в виде повышенной нервозности и задиристости. Говорил что думаю, и меня поджидали из школы, лупили, как умели. Папа дал мне шило и показал куда бить, если что. Мне же проще было послать эту школу ко всем чертям, – что я и сделал, просто перестав туда ходить. Говно, а не школа, трусливый директор, по прозвищу Дерибас. На выпускном экзамене он поставил мне «кол» за отказ переписывать просталинское сочинение. Когда поймал меня за покупкой только что вышедших «Океанов Фантазий», вызвал родителей в школу:
– Известно ли вам, что ваш сын занимается покупкой западных грампластинок, нелицензированных к продаже на территории СССР?
– Да, известно, - сказала мама. Он увлекается музыкой с раннего детства, и у него этих пластинок книжный шкаф, а что?
– А знаете ли вы, сколько стоят эти пластинки? За сколько ты купил Бони М?
– Шестьдесят рублей, - гордо промямлил я.
– Вот, у меня получка такая. Откуда у тебя деньги? Родители богатые? А учишься как?
От наполняющейся злостью мамы повеяло ветром:
– А как еще ему учиться, когда его лупят тут каждый день? Вы-то куда смотрите, товарищ директор? Вы что допускаете? У вас классный руководитель подговаривает учеников лупить моего сына после школы, а вы об этом, ведь, ничего не знаете?!
Мама жгла Дерибаса лучом ненависти и презрения. Я еще никогда не видел её такой злой. Она ненавидела школу, как систему. Еще во втором классе маму вызвали в милицию, устроив скандал по всей школе. Дело было так:
Мама работала на Балтийском заводе в бюро переводов. Часто и подолгу задерживалась на работе, иностранные партнёры старались как-то компенсировать маме сверхурочную занятость – дарили блоки сигарет, коробки коньяка, конфеты, и жевательную резинку для маленького сына. В нашей стране жевательная резинка не выпускалась вообще, в продаже был только прибалтийский Kalev, производившийся по оригинальной собственной технологии, с оригинальным вкусом, не похожим ни на одну жвачку мира. Я их различал, потому что они были датские, норвежские, французские, индийские, и все они были разные, и я их все знал. Я знал, где лежал блоки с жевательной резинкой, но никогда не таскал без спросу, потому что стоит попросить, и мне всегда дадут, если не перед едой.
Во втором классе было больше детей, чем могла выдержать школа. В каждом классе получилось по 70 человек, и нас разделили на две смены. В один прекрасный день я проснулся утром, родители на работе, в школу к двум часам, делать нечего. Сел на 78 автобус и отправился на Финляндский вокзал. Прошёлся в сторону метро, заметил большой, высокий, красивый, иностранный Tour-BUS. Подошёл чуть ближе, и встал в двух метрах от передней двери. Дверь распахнулась, из автобуса вышел высокий кудрявый иностранец. Заметив меня, он подозвал меня жестом и вручил пластик жевательной резинки. Марка продукта мне была неизвестна. Я только сказал ему «thankyou» уставился разглядывать яркую этикетку, как меня взял за локоток сотрудник милиции:
– Что ты тут делаешь, мальчик? Что это у тебя такое? Дай это сюда. Пойдём со мной.
Детская комната милиции была здесь же, на вокзале. Милиционер всячески стыдил меня за то, что я выпрашивал жевачку. Но я не выпрашивал, он сам её дал мне, это было обидно. Он позвонил куда-то, что-то узнал, и стал стращать, что сейчас меня посадят в автозак, и повезут в 22 отделение милиции...
– На машине?! - обрадовался я.
– На машине, – строго сказал милиционер, – с большой чёрной собакой.
– А она кусается?
– Еще как, – пообещал милиционер, – очень.
Собаки в автозаке не оказалось. Меня привезли в отделение, пробили папу и позвонили ему на работу. Папа трудился в Исполкоме на набережной у Финляндского, он прямо оттуда мог меня забрать, но в итоге послал Серёжу, который чудом приехал в этот день в отпуск. Вылилось всё в кромешный скандал. Позвонили в школу, настучали директрисе, мол, так и так, выпрашивал жвачку у иностранцев. Папа сразу по телефону сказал милиционеру, что это бред, ошибка, не мог он выпрашивать, но протокол задержания оставили как есть. Мама была вне себя от их идиотизма, и от меня, что я сорвался и поехал на автобусе в город один.
Конечно, родители были счастливы, пока конфликт не омрачил нас. Люда регулярно привозила Катю в Ленинград на облучение маленькой гематомы на щёчке, у женщин была возможность, как следует пообщаться:
– Идея Яковлевна, он вообще ничего, кроме своих книг и музыки не видит, и не слышит, – жаловалась Люда, – придёт со службы, поест и уляжется с книжкой, а до меня ему и дел никаких нет. То крутит бобины, то журналы свои переплетает.
– Хорошо еще у себя дома лежит, а то ведь знаешь, как бывает, – пыталась, было припугнуть Людмилу мать, но не на ту нарвалась:
– А мне то что, пусть гуляет, а чего? На тридцать три процента от его зарплаты я прекрасненько проживу. И даже лучше будет, – сорвалось с языка.
Мать буквально в один день почернела от горя. Инстинкт подсказал ей, что сына её вообще совершенно ни чуточки не любят, абсолютно. Люду она видела насквозь.
Историю про тридцать три процента я слышал ежедневно, на протяжении целого года, пока брат не вырвался на отдых домой, отправив семью на родину, в Волгоград. Тогда мама сказала Сергею всё, что думает о его жене, и в связи с этим, и о нём самом. Мама крепка была на язык, правду-матку рубила с плеча. Брат тоже не лыком шит, и не желал её слушать. Он поклялся больше никогда не переступать порог родительского дома, хлопнул дверью и уехал к себе в Казахстан служить свою службу вдали от нас. Я возненавидел мать за то, что она обидела брата. В пятнадцать лет мне казалось, что именно мама всему виной, что создала невыносимую обстановку в доме, побудив Серёжу уехать куда глаза глядят, а через пятнадцать лет фактически сама выгнала, оставив на душе всей семьи кровавый рубец. Однако у мамы на то были свои материнские воззрения: Сергей в детстве переболел свинкой и получил осложнение. В связи с этим мама заподозрила у старшего сына детородную дисфункцию, и, наверное, всё-таки ошиблась. В подавляющем большинстве случаев свинка протекает без осложнений и не приводит к бесплодию, если с болезнью справиться вовремя, пока не успеет развиться орхит. В конце концов, вакцину от свинки придумали совсем недавно, а до этого свинкой болели практически все дети, и человечество не вымерло от бесплодия. Самоубеждённая Мама легко могла ошибаться, отказывая Катюхе в кровном родстве, но сына уже не вернёшь. Горечь утраты мама топила в вине. По прошествии десяти лет Серёжа уволился из армии, и вернулся в Петербург один, без семьи.
Тем временем, я успешно перешёл в десятый класс, но гормональное лечение не шло впрок. Когда моя пассия, наконец, сдалась, позвонила и пригласила к себе на дачу, я летел туда, как на крыльях. Мы открыли бутылку красного десертного вина, пригубили немного, она встала на табуретку, чтобы открыть форточку, подол её платья оголил коленки, и вдруг все мои чувства к ней куда-то внезапно испарились. Влюблённость, терзавшая душу в течение года, сошла одномоментно, словно электрический разряд попал в заземлённую цепь. Обретя душевную свободу, опустошённый, я плёлся домой, не чувствуя в той свободе никакого облегчения. Причину я до сих пор осознать не могу. Наверное, у каждой дуги есть предел гибкости, пройдя который, она навсегда обращается в ломаную кривую. Это происходит мгновенно и безвозвратно. Я попросту перестал ходить в школу. Тиреоидин начинал проявлять побочный эффект в виде повышенной нервозности и задиристости. Говорил что думаю, и меня поджидали из школы, лупили, как умели. Папа дал мне шило и показал куда бить, если что. Мне же проще было послать эту школу ко всем чертям, – что я и сделал, просто перестав туда ходить. Говно, а не школа, трусливый директор, по прозвищу Дерибас. На выпускном экзамене он поставил мне «кол» за отказ переписывать просталинское сочинение. Когда поймал меня за покупкой только что вышедших «Океанов Фантазий», вызвал родителей в школу:
– Известно ли вам, что ваш сын занимается покупкой западных грампластинок, нелицензированных к продаже на территории СССР?
– Да, известно, - сказала мама. Он увлекается музыкой с раннего детства, и у него этих пластинок книжный шкаф, а что?
– А знаете ли вы, сколько стоят эти пластинки? За сколько ты купил Бони М?
– Шестьдесят рублей, - гордо промямлил я.
– Вот, у меня получка такая. Откуда у тебя деньги? Родители богатые? А учишься как?
От наполняющейся злостью мамы повеяло ветром:
– А как еще ему учиться, когда его лупят тут каждый день? Вы-то куда смотрите, товарищ директор? Вы что допускаете? У вас классный руководитель подговаривает учеников лупить моего сына после школы, а вы об этом, ведь, ничего не знаете?!
Мама жгла Дерибаса лучом ненависти и презрения. Я еще никогда не видел её такой злой. Она ненавидела школу, как систему. Еще во втором классе маму вызвали в милицию, устроив скандал по всей школе. Дело было так:
Мама работала на Балтийском заводе в бюро переводов. Часто и подолгу задерживалась на работе, иностранные партнёры старались как-то компенсировать маме сверхурочную занятость – дарили блоки сигарет, коробки коньяка, конфеты, и жевательную резинку для маленького сына. В нашей стране жевательная резинка не выпускалась вообще, в продаже был только прибалтийский Kalev, производившийся по оригинальной собственной технологии, с оригинальным вкусом, не похожим ни на одну жвачку мира. Я их различал, потому что они были датские, норвежские, французские, индийские, и все они были разные, и я их все знал. Я знал, где лежал блоки с жевательной резинкой, но никогда не таскал без спросу, потому что стоит попросить, и мне всегда дадут, если не перед едой.
Во втором классе было больше детей, чем могла выдержать школа. В каждом классе получилось по 70 человек, и нас разделили на две смены. В один прекрасный день я проснулся утром, родители на работе, в школу к двум часам, делать нечего. Сел на 78 автобус и отправился на Финляндский вокзал. Прошёлся в сторону метро, заметил большой, высокий, красивый, иностранный Tour-BUS. Подошёл чуть ближе, и встал в двух метрах от передней двери. Дверь распахнулась, из автобуса вышел высокий кудрявый иностранец. Заметив меня, он подозвал меня жестом и вручил пластик жевательной резинки. Марка продукта мне была неизвестна. Я только сказал ему «thankyou» уставился разглядывать яркую этикетку, как меня взял за локоток сотрудник милиции:
– Что ты тут делаешь, мальчик? Что это у тебя такое? Дай это сюда. Пойдём со мной.
Детская комната милиции была здесь же, на вокзале. Милиционер всячески стыдил меня за то, что я выпрашивал жевачку. Но я не выпрашивал, он сам её дал мне, это было обидно. Он позвонил куда-то, что-то узнал, и стал стращать, что сейчас меня посадят в автозак, и повезут в 22 отделение милиции...
– На машине?! - обрадовался я.
– На машине, – строго сказал милиционер, – с большой чёрной собакой.
– А она кусается?
– Еще как, – пообещал милиционер, – очень.
Собаки в автозаке не оказалось. Меня привезли в отделение, пробили папу и позвонили ему на работу. Папа трудился в Исполкоме на набережной у Финляндского, он прямо оттуда мог меня забрать, но в итоге послал Серёжу, который чудом приехал в этот день в отпуск. Вылилось всё в кромешный скандал. Позвонили в школу, настучали директрисе, мол, так и так, выпрашивал жвачку у иностранцев. Папа сразу по телефону сказал милиционеру, что это бред, ошибка, не мог он выпрашивать, но протокол задержания оставили как есть. Мама была вне себя от их идиотизма, и от меня, что я сорвался и поехал на автобусе в город один.
В шестнадцать лет я уже приблизительно понимал, кем хочу стать. У меня уже был настоящий учитель, который задаст вектор всей жизни, но я тогда об этом еще не знал. По-детски мы всячески коверкали фамилию нашего преподавателя: Тротилло, Тартилла, Стропилло, - он только усмехался себе в усы, когда это слышал. Однажды я выкатил стул, на который он собирался сесть, за что, понятное дело, слегка получил в рог.
Мы заслушали «День рождения» Машины Времени до самых дыр, и очень просили нового. Наконец, радостный час! Андрей Владимирович приволок в студию большой деревянный ящик с шестью кассетами от пульта. По сути, это и был пульт, только обрезанный. Накануне на этом пульте он записал Маленький Принц концерт Машины в Петергофе, в актовом зале Университета, а потом он так и стоял там, в аппаратной. Мы все учились на нём двигать фейдеры. Занятия в секции звукозаписи велись по группам, отводилось два-три часа на одно занятие, но, придя днём, трудно покинуть студию, а лишние люди мешали. У каждой группы свои интересы, свой процесс. В нашей секции занимался школьный ансамбль под руководством very талантливого музыканта Владимира Шубарева, а называлась группа "Мираж". Они играли джаз-фанк, а я всё мечтал об авторе, с которым мог бы связать творческий путь, и, наконец, нашел его в лице Миши Табунова, семиклассника из соседней школы. Миша классно пел, аккомпанируя себе на рояле и гитаре, учил меня своим гитарным ритмам. Будучи младше меня на три года, он казался мне абсолютно взрослым, и цепко держал в своём эмоциональном плену. Мы постигали с ним азы, и каждый развивался в своём амплуа. Миша нёс странные тексты, в его голове рождались странные образы, и сам он был совершенно странным человеком. Рос без отца, но в его доме царил натуральный патриархат, по крайней мере, мне так казалось в те редкие часы, когда мы встречались у них.
С детства я любил принимать гостей больше, чем ходить по гостям. Поэтому всегда всё происходило или у меня или рядом, у Славки. Его брат Сергей однажды приволок с телевидения замечательного парня, учащегося на композиторском отделении училища Мусоргского, Егора Горского. По паспорту его имя было Игорь, но он предпочитал тёплое по звучанию Егор. Высокий красавец был на год младше нас со Славкой, приглянулся нам и быстро, вошёл в наш маленький кружок. Мы вместе ходили на занятия к Тропилло и даже сделали запись на Тембр: на одну сторону Егоров альбом, на другую Мишин. Часто собирались у Славы и тренькали на всём, что издавало звук. У Горского был абсолютный слух, а еще он был неплохой математик. Мы часто испытывали его, получая ни с чем не сравнимое удовольствие: Егор поворачивается спиной – берёшь волосатый аккорд на гитаре – он говорит, что это типа уменьшенный Ля бемоль минор и До в басу. Берёшь ноту Ля, и он говорит, что Ля недотянуто на двенадцать процентов. У Славки была флейта, которую я подарил ему на день рождения, он неплохо научился на ней импровизировать. Я учился играть на гитаре. У нас была отличная компания. Наши с Егором пути разошлись, когда он пристрастился к травке. Любые наркотики я неизменно отвергал – историю с бабушкой невозможно было забыть – барбитураты на протяжении десятков лет скрашивали ей жизнь. Я подобной судьбы никак не искал, поэтому старался не впускать наркотики в дом, что у меня, надо сказать, неплохо получалось. Таким образом, я потерял друга в лице Егора. Последняя наша встреча закончилась тем, что он попросил на дом оригинал первого своего альбома, записанного прям на Антропе, и навсегда исчез из моей жизни. Говорили, что умер Егор от передозировки, спустя каких-то пять лет... а я так и остался в мечтах послушать, что же мы тогда записали. Наша дружба с Мишей Табуновым тоже вскоре дала крен, потому что тиреоидин, вкупе с фабричной бесперспективной влюблённостью, отпустил некий нерв, который Михаил вынести не смог: во время очередной домашней записи я на него наорал, он кинул в меня наушники и навсегда покинул наш дом.
P.S. Егор Горский умер давно, а Миша Табунов недавно.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...
Мы заслушали «День рождения» Машины Времени до самых дыр, и очень просили нового. Наконец, радостный час! Андрей Владимирович приволок в студию большой деревянный ящик с шестью кассетами от пульта. По сути, это и был пульт, только обрезанный. Накануне на этом пульте он записал Маленький Принц концерт Машины в Петергофе, в актовом зале Университета, а потом он так и стоял там, в аппаратной. Мы все учились на нём двигать фейдеры. Занятия в секции звукозаписи велись по группам, отводилось два-три часа на одно занятие, но, придя днём, трудно покинуть студию, а лишние люди мешали. У каждой группы свои интересы, свой процесс. В нашей секции занимался школьный ансамбль под руководством very талантливого музыканта Владимира Шубарева, а называлась группа "Мираж". Они играли джаз-фанк, а я всё мечтал об авторе, с которым мог бы связать творческий путь, и, наконец, нашел его в лице Миши Табунова, семиклассника из соседней школы. Миша классно пел, аккомпанируя себе на рояле и гитаре, учил меня своим гитарным ритмам. Будучи младше меня на три года, он казался мне абсолютно взрослым, и цепко держал в своём эмоциональном плену. Мы постигали с ним азы, и каждый развивался в своём амплуа. Миша нёс странные тексты, в его голове рождались странные образы, и сам он был совершенно странным человеком. Рос без отца, но в его доме царил натуральный патриархат, по крайней мере, мне так казалось в те редкие часы, когда мы встречались у них.
С детства я любил принимать гостей больше, чем ходить по гостям. Поэтому всегда всё происходило или у меня или рядом, у Славки. Его брат Сергей однажды приволок с телевидения замечательного парня, учащегося на композиторском отделении училища Мусоргского, Егора Горского. По паспорту его имя было Игорь, но он предпочитал тёплое по звучанию Егор. Высокий красавец был на год младше нас со Славкой, приглянулся нам и быстро, вошёл в наш маленький кружок. Мы вместе ходили на занятия к Тропилло и даже сделали запись на Тембр: на одну сторону Егоров альбом, на другую Мишин. Часто собирались у Славы и тренькали на всём, что издавало звук. У Горского был абсолютный слух, а еще он был неплохой математик. Мы часто испытывали его, получая ни с чем не сравнимое удовольствие: Егор поворачивается спиной – берёшь волосатый аккорд на гитаре – он говорит, что это типа уменьшенный Ля бемоль минор и До в басу. Берёшь ноту Ля, и он говорит, что Ля недотянуто на двенадцать процентов. У Славки была флейта, которую я подарил ему на день рождения, он неплохо научился на ней импровизировать. Я учился играть на гитаре. У нас была отличная компания. Наши с Егором пути разошлись, когда он пристрастился к травке. Любые наркотики я неизменно отвергал – историю с бабушкой невозможно было забыть – барбитураты на протяжении десятков лет скрашивали ей жизнь. Я подобной судьбы никак не искал, поэтому старался не впускать наркотики в дом, что у меня, надо сказать, неплохо получалось. Таким образом, я потерял друга в лице Егора. Последняя наша встреча закончилась тем, что он попросил на дом оригинал первого своего альбома, записанного прям на Антропе, и навсегда исчез из моей жизни. Говорили, что умер Егор от передозировки, спустя каких-то пять лет... а я так и остался в мечтах послушать, что же мы тогда записали. Наша дружба с Мишей Табуновым тоже вскоре дала крен, потому что тиреоидин, вкупе с фабричной бесперспективной влюблённостью, отпустил некий нерв, который Михаил вынести не смог: во время очередной домашней записи я на него наорал, он кинул в меня наушники и навсегда покинул наш дом.
P.S. Егор Горский умер давно, а Миша Табунов недавно.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...
Следующая публикация
Комментарии 1