В бесконечной борьбе бордюра и поребрика — я на стороне обоих.

Я родилась в Екатеринбурге, мечтала о Москве, но Питер пять лет назад выбрал меня сам. И за эти годы так и остался недоизученным, недоразгаданным хамелеоном. Иногда мы ссоримся. Он умеет превращаться в уютный дом и в живые страницы Достоевского. В туристическую схему достопримечательностей и лабиринты разлагающихся дворов. В праздник, окрашенный белым, золотым, зелёным — и в похороны под саваном тумана и дождя.
С Москвой мы ссорились всего однажды. Зато глобально. Обиды давно переплавились в лёгкую меланхолию, и только за эту осень она уже дважды позвала меня к себе по приятным поводам. Архитектурно — простите — это ад. Сутево — что угодно, только не Россия. Многоголовый монстр, прекрасно осознающий собственное величие. Способный разжевать приезжего в костяную пыль или благодушно расстелить перед ним дорогу и мурлыкать. Кажется, что там жили великаны, которые оставили дома и улицы жалким людишкам. Она всегда вращается где-то над головой.
В Питере мне иногда не хватает скоростей Москвы. В Москве — интеллигентной медитативности Петербурга.
Стереотипы про города редко берутся из пустоты. В Северной столице и правда — крыши, коты, художники и бездомные с томиками классики в засаленных карманах. История номер один во внутреннем топе — гопники на Невском под Новый год с фразой: «Господа, осторожнее, мы открываем шампанское!» В основной столице — действительно постоянно несущиеся куда-то ботинки и каблуки, плотность событий, граничащая с разумным, и Кремль. И хороших картинок про неё тоже немало.
Стереотипы про города легко разбиваются, когда ты начинаешь в них жить. В Петербурге есть предельно деловые товарищи, передвигающиеся по центру исключительно бегом. В Москве — адепты покоя и полуподвального искусства.
Хотеть переехать в Санкт-Петербург — модно. Рваться в Белокаменную — престижно.
Всё это — внешняя атрибутика, выбирая между которой, мы часто забываем про одно: города для нас определяют люди.
История человека и места пишется из встреч, событий и кислородных моментов. Мой знакомый не полюбил Париж — потому что впервые добрался до него из адского автостопа, был ограблен, спустившись в метро, оплёван на выходе из него же — и не смог попасть в гостиницу. Я полюбила Париж, выходя из самолёта. Потому что в тринадцать лет он был волшебным миром, а рядом оказались самые нужные на тот момент попутчики. И не суть, насколько реальность оправдала ожидание. Мне хватило второго.
Терпеть не могу гостиницу «Исеть» в центре Екатеринбурга. Только какая разница, если именно в этом городе живёт моя семья, и по его дворам разносится эхо детства?
Скоро очередная театральная авантюра потащит меня в другое — не самое обаятельное — место. И я понимаю, что искренне туда хочу. Не к серому кирпичу, ржавым ларькам и сугробам, а к любимому делу, хорошей команде и хотя бы одной счастливой паре глаз в зале.
Что двигает людьми, когда они хотят «просто жить в Нью-Йорке»? Когда это не про цель, не про близких, не про потенциально единомыслящих? Есть ли резон в любой атрибутике любого города, когда она не наполнена чем-то ещё?
Даже если вы любите быть в одиночестве так же, как я — согласитесь, что оказываться отшельником в новом месте красиво только первое время. Когда ты посмотрел на Колизей уже пятнадцать раз, но кроме него на семи холмах никто не ждёт — разве не кажется условная улица Ленина в родном N — намного более желанной?
И откуда берутся обратные расклады — ненавидеть место, где живёшь — и даже не пытаться сменить картинку за окном?
Все границы — такая условность. А шума вокруг — будто не.
P.S. Шла сегодня мимо витрины магазина H&M, с которой на меня смотрел манекен в чём-то уютно-осеннем. И краем сознания подумала:
— Бадлон.
Так называет обыкновенные водолазки (перевод на уральский) — мой молодой человек, коренной петербуржец.
Кажется, так город проникает в кровь.
Осталось с булками и батонами разобраться.
Соня Капилевич