Начало тут и
тут. 

Шлюпка приближалась. На ее носу стоял Тымкар, готовый выпрыгнуть на берег. Высокий, в тюленьих штанах, в потертой оленьей рубахе, с повисшей за спиной на ремешке шапкой. У ног вещевой мешок из некроеной шкуры нерпы. В глазах юноши застыл немой, но всем понятный вопрос: «Где, где же они?»
Прыгнув прямо в воду, поднимая брызги, Тымкар бежит на берег. Он бледен, ресницы его вздрагивают. Мгновение он стоит перед онемевшей толпой. Горло у него перехватило.
Чукчи потупили взгляды.
— Где? — смог только прохрипеть он, сердцем чуя какое-то несчастье.
Никто не откликнулся.
— Где? — чуть не шепотом, умоляюще обратился он к первому, кто оказался ближе.
Тот молчал.
В глазах Тымкара метнулся гнев. Выпустив из рук вещевой мешок, юноша шагнул, схватил за плечо стоящего рядом чукчу — своего сверстника Пеляйме.
— Где? — закричал он и впился пальцами в его плечи.
Прибрежные скалы эхом повторили вопрос.
Толпа шевельнулась. Из нее выдвинулся Кочак.
— Не гневи духа моря, Тымкар! — властно зазвучал голос шамана. — Мы ждем прихода моржей. Иди в свой шатер.
Казалось, можно было извлечь искру надежды из слов шамана, хотя он не ответил на вопрос Тымкара.
И, подчиняясь властности Кочака, забыв про вещевой мешок, озираясь, Тымкар заспешил к своей яранге.
Следом, не торопясь, шел Кочак.
Отвалив камень от входной двери, Тымкар переступил высокий порог, бросился к внутренней, меховой, палатке, упал на колени, подсунул голову под шкуру полога. Темнота. Тымкар выше поднял входную шкуру. Никого. Полог мертв. По стенам — зеленая плесень…
Руки ослабели, шкура полога опустилась Тымкару на шею. Какую-то долю минуты он так и оставался: голова — в пологе, ноги — во внешней части шатра. Затем на коленях он повернулся к выходу и тут же, у полога, опустился на землю.
В яранге появился Кочак.
Захваченный потоком своих мыслей, Тымкар вместо вопросов о матери, отце, брате, Тауруквуне зачем-то мысленно повторил недавние слова шамана: «Не гневи духа моря… Ждем прихода моржей…»
Кочак прищуренным глазом молча наблюдал за ним.
— Где мать, отец, люди нашего очага? — наконец едва выговорил Тымкар.
Кочак чего-то выжидал.
— Говори, Кочак! Почему молчишь? Где мать, где… Все где?
И Кочак рассказал. Все рассказал шаман Кочак. Всех назвал он, кто минувшей зимой прогневил духов… Разве могли не прогневаться духи, когда Унпенер сразу после смерти отца отправился на охоту? Все, все рассказал Кочак. Много и долго рассказывал шаман. И выходило, по его словам, что никто не виноват в смерти родных Тымкара: такова воля духов, которых гневить нельзя, тем более сейчас, когда они обещали Кочаку много моржей и Кочак сказал уже об этом чукчам.
Тымкар молод. Прошлым летом ему было только семнадцать лет. Еще год назад у него не было других забот, кроме Кайпэ и ружья. И вот он — без Кайпэ и ружья, без матери, отца и брата — вдруг стал «одиноко живущим человеком».
Кочак все еще продолжал говорить, когда на пороге показалась его дочь — жена Джонсона: она принесла забытый Тымкаром мешок. В нем лежали остатки подарков, приготовленных Тымкаром для родных и Кайпэ.
Тымкар, закрыв лицо руками, уткнулся в землю.
Кочак поспешил выпроводить дочь: женщина не должна видеть горе мужчины. Тымкар остался лежать на земле, у порога спального помещения яранги, у золы семейного очага. Время от времени его спина судорожно вздрагивала.
Кочак говорил долго, нудно, однообразно.
Уже вечерело, когда шаман заметил, что Тымкар задремал. Лишь тогда он поднялся и покинул ярангу «одиноко живущего человека».
…Силы вернулись к Тымкару. Он поднялся и, стараясь побороть охватившую его дрожь, вышел из яранги. На северо-востоке пламенел закат. Вот-вот брызнут лучи солнца нового дня.
Уэном спал. Чукчи давно закончили обмен на шхуне, вдоволь, наконец, накурились, напились крепкого чая (а кое-кто и спирта) и теперь отдыхали после хлопотливого дня. И только на высокой скале виднелась фигура человека: он наблюдал за морем, ожидая обещанных Кочаком моржей.
На рейде стояла «Китти».
Без всякой цели Тымкар медленно направился к ней. Кто знает, какие мысли будоражили его в этот час! Быть может, шхуна напомнила ему «Морского волка», на котором он уходил в Америку, надеясь, что брат один прокормит семью, а он получит ружье и Кайпэ? Или он шел туда, чтобы вновь уплыть отсюда, теперь уже спасаясь от горя? Но разве он мог это сделать. Вернее же всего, он двигался лишь потому, что должен был что-то делать, куда-нибудь идти, отвлечься от страшных мыслей.
Открытая дверца в ярангу старика Омрыргина привлекла внимание Тымкара.
Старик Омрыргин жил только вдвоем с дочерью. В Уэноме его считали мудрым человеком. На дочь его до встречи с Кайпэ Тымкар не прочь был смотреть как на возможную свою жену. Их яранги стояли почти рядом. Эттой и Омрыргин слыли добрыми соседями, и Тымкар сейчас не мог пройти мимо, заметив непорядок — открытую дверцу: через нее могли забраться в жилище собаки.
Тымкар не ошибся в своем предположении: навстречу ему из яранги с визгом выскочила собака, едва не сбив с ног.
Он вошел, кашлянул. Никто не откликнулся.
Тогда он приподнял полог и заглянул в спальное помещение. Оно оказалось пустым. Тымкар огляделся и понял, что жилье мертво не первый день. Нехорошие мысли вдруг охватили его. Дрожь в теле усилилась вновь. Суеверный страх побуждал его скорее покинуть ярангу. Юноша повернулся, шагнул, обо что-то споткнулся. Нагнул голову, вгляделся: начисто обглоданная, под ногами лежала бедренная кость человека. Это пес старика Омрыргина, пережив своего хозяина, притащил ее с погоста домой…
Тымкар выскочил из яранги и, не закрыв дверцы, зашагал дальше. Он не обратил внимания, что и Уэном, и тундра, и море уже выглядели не так, как несколько минут назад. Взошло солнце, яркие лучи его в один миг слизали предутреннюю серость летней полярной ночи. Все такими же серыми, страшными казались ему яранги — он обходил их подальше, — мертвой казалась тундра, хотя она искрилась миллионами радужных капелек росы. И даже огромная тень от его фигуры — он шел по ней, как по дорожке, — не остановила на себе его внимания. «Мать, отец, брат, Тауруквуна, старик Омрыргин…» — перечислял в уме Тымкар. Губы его шевелились, ввалившиеся черные глаза безучастно смотрели вокруг.
Нет, в этот час ему было уже не восемнадцать лет. «Кто же еще?» — испуганно думал он, оглядывая поселение. Теперь он понял, почему вчера на берегу было так мало чукчей.
День быстро разгорался. Влага испарялась, очищая воздух. Тымкар уловил какие-то звуки и поднял голову: инстинкт охотника… Разве может охотник не слышать зовов тундры? Звуки доносились с той стороны, где взошло солнце. Тымкар повернулся, приложил ко лбу над глазами ладонь, почти сомкнул ресницы и, щурясь, всмотрелся.
Там, в лощине, какая-то девушка шаловливо убегала от парня. Тот ловил ее, она хохотала, увертывалась от него — и все повторялось вновь.
Тымкара что-то кольнуло в сердце: «Кайпэ!»
Постояв минуту, он зашагал обратно.
Утомленный хлопотливой меновой ночью, Уэном все еще спал.
Быстро миновав мрачное жилище Омрыргина, Тымкар поравнялся с одной из яранг Кочака. В ней слышались громкие пьяные гортанные голоса. Юноша приостановился. Из яранги вынесли мешки с пушниной. Впереди шел Джонсон, за ним капитан «Китти», матросы. Ройс стоял у порога и что-то раздраженно говорил Джонсону.
Тымкар вспомнил, что американец Джонсон еще прошлой осенью согласился торговать товарами владельца «Морского волка». И вот теперь, пользуясь тем, что первым в Уэном приплыл не его хозяин, он делал свой личный бизнес: продавал часть пушнины чернобородого янки в свою пользу.
Ройс опасался попасть в соучастники и настаивал, чтобы Джонсон оставил товары и пушнину чернобородого на хранение чукчам, а сам, не дожидаясь прихода «Морского волка», отправился бы с ним, Ройсом, на север, как того требовал контракт с «Северо-Восточной сибирской компанией». Однако мистер Джонсон этого делать не собирался, и мистер Ройс грозил ему, что в таком случае они с Устюгавым этим же утром поплывут на север без него, наняв в помощники чукчу. Но и это не огорчало мистера Джонсона.
Шумный разговор чужеземцев разбудил чукчей в соседних ярангах. Потягиваясь и позевывая, они стали появляться у своих жилищ.
Со скалистого мыса спешил чукча-наблюдатель с радостной вестью о появлении в море моржей, как и предсказывал Кочак. Весть эта быстро разнеслась по селению.
Чукчи заторопились на промысел.
По пути к берегу, где стояли кожаные байдары, охотники здоровались с Тымкаром, звали с собой. Юноша откликался, но смотрел на всех недоверчиво: ему казалось, что все упрекают его за поездку в Америку, считая виновником голодной смерти родных.
В поисках помощника к Тымкару подошел Ройс.
— Здравствуй, — поздоровался норвежец.
— И-и, — ответил тот равнодушно, не глядя на него.
Не зная, как начать разговор, Бент Ройс помолчал.
Он понимал состояние Тымкара.
— Что думаешь делать? — как можно участливее спросил он его по-чукотски.
— Ко-о[10].
Ройс внимательно всмотрелся в его лицо, лицо того юноши, который (Прошлое лето так часто приходил к ним, интересуясь всем, что они делали: записями в дневнике, копкой земли, промывкой, одеждой, которую они носили, пищей, которую ели. Теперь это был другой человек. Сразу видно по всему. Но Ройсу недосуг вдумываться в судьбу одного из полудиких туземцев. У него свои высокие цели и задачи. От их решения зависят его личная судьба, его будущее, его Марэн. К делу, к делу, Бент!
— Сегодня мы отплываем на своей лодке на север, — произнес он и оглядел юношу: какое впечатление эго произвело? Тымкар ему нужен, так как лодка тяжела, да и не грести же им с Устюговым всю дорогу самим!
Тымкар молчал. Смотрел на летящих вдоль берега уток.
— У меня есть мука, сахар, табак, чай, ружье, — продолжил было Ройс, но тут же сообразил, что о ружье он заговорил напрасно.
Тымкар глядел в море.
— Я зову тебя с собой, — наконец прямо сказал проспектор.
Не ожидая, вероятно, такого предложения, Тымкар испуганно взглянул на него. Лицо норвежца, широкоскулое, с квадратным подбородком и маленькими глазами, выглядело добродушным, таким он казался и весь — большой, немного нескладный человек в огромных болотных сапогах, в кожаных, уже сильно потертых куртке и брюках.
— Карэм! — молодой чукча отрицательно качнул головой. Он продолжал всматриваться в море: там виднелась шхуна. Она шла из-за пролива. А от Уэнома в это время отходила «Китти».
Ройс долго и убедительно что-то втолковывал Тымкару, но тот не слышал его слов, хотя норвежец и был уверен, что чукча думает, колеблется и нужно лишь красочнее обрисовать ему выгоды этого путешествия. Он использовал весь запас известных ему чукотских слов, накопленный за год, и, наконец, дружески взял Тымкара за плечи.
— Я зову тебя, Тымкар, с собой. Понимаешь?
Вновь отрицательно качнулась черноволосая голова.
Ройс тоже заметил идущую к берегам шхуну, поднял бинокль.
— «Морской волк»! — обрадовался он.

И без того бледное лицо Тымкара побелело еще больше. Ничего не сказав Ройсу, не ответив на приветствие подошедшего Василия, он почти бегом бросился к своей яранге. Схватил там вещевой мешок с подарками для Кайпэ и ее отца Омрыквута, вышел, прикрыл входную дверцу и, не оглядываясь, направился вдоль берега на северо-запад, туда, где должно кочевать стойбище Омрыквута.
…Под вечер отплыли на своей лодке и золотоискатели. Они наняли — но лишь до соседнего поселения — Пеляйме.
Джонсон категорически отказался заниматься поисками золота, так как его новый хозяин — владелец «Морского волка» — остался доволен торговлей и предложил Мартину быть его постоянным представителем на Чукотке. Джонсон дал согласие и теперь срочно грузился на шхуну чернобородого янки, чтобы основать торговую факторию в еще более глухом поселении — миль за пятьсот северо-западнее Берингова пролива.
Его зимняя подруга, дочь Кочака, пока, как сказал Мартин ее отцу, оставалась здесь.

Глава 8
ВСТРЕЧА У КОСТРА.

Устюгов и Ройс торопливо пробирались вдоль побережья. Исследовали горные породы, пески, закладывали у ручьев и речек пробные шурфы. Графит и железо встречались в изобилии. Местами попадалось и золото, но слишком бедное для разработки. Они двигались дальше.
Успеху поисков мешали как примитивность исследований, так и недостаток рабочих рук: чукчи ни за какую плату не хотели копать землю, опасаясь выпустить из нее земляного духа… Не оказалось у проспекторов и третьего помощника: Мартин изменил им. Чукчи соглашались сопровождать экспедицию только от поселения к поселению: им нужно было заниматься промыслом, чтобы обеспечить свои семьи жиром и мясом. А в Энурмино проспекторам вообще не удалось найти людей, которые проводили бы даже до следующего населенного пункта. Суеверный слух о людях, пытающихся выпустить духа земли, достиг Энурмино раньше золотоискателей, и чукчи их сторонились. Вот тут-то Ройс и пожалел, что отказался от включения его в поисковую партию Олафа Эриксона. Они с Джонсоном тогда пожадничали, не захотели делить найденное золото — и Мартин, и Бент были уверены, что золото найдут! — на несколько долей. И вот теперь остались вдвоем.
Проспекторы не тратили времени впустую. Каждое утро, кроме дождливых дней, они выходили в окрестности Энурмино с кайлами, лопатами, ведром, люлькой и другим несложным инвентарем золотоискателей.
Здесь, как нигде, были заметны явные признаки богатого месторождения золота, и это важное обстоятельство побуждало их не спешить с продвижением дальше.
Кроме того, они надеялись, что, освободившись от летнего промысла, чукчи помогут им в разработках. И, наконец, они ждали продовольственного подкрепления из Нома и не хотели забираться в глушь, в безлюдное место, опасаясь, что их не найдет шхуна «Северо-Восточной компании». Все эти обстоятельства и удерживали их в Энурмино.
Как-то в полдень Ройс заметил подходившую к поселению шхуну и поспешил возвратиться с прииска.
На берегу скопились чукчи, готовясь к обмену. Они с опаской смотрели на обросшего рыжей бородой иноземца в сапогах с износившимися подметками, привязанными ремешками.
Шхуна оказалась торговой. Она называлась «Бобер». Это была вовсе не «Золотая волна», принадлежавшая «Северо-Восточной компании».
Ройс уже устал от одиночества — Василий оказался на редкость молчаливым, — ему недоставало людей, в нем росла естественная потребность в общении. Однако он не поплыл с чукчами на шхуну. Зачем? О чем они там будут говорить? Кому интересна его болтовня? Там деловые люди. Что может он им предложить? Ройс оглядел оставшихся на берегу и вдруг увидел… Тауруквуну.
— Тауруквуна, этти! — обрадовался Бент знакомому человеку.
Он мигом вспомнил ту морозную ночь в Уэноме, когда уже много дней не возвращался с охоты ее муж Унпенер, когда умерли ее свекор Эттой и свекровь, когда он принес ей хлебные лепешки. В ту ночь она исчезла. Но, черт возьми, ведь она приглянулась ему еще со дня высадки на азиатский берег!
— Этти, Тауруквуна! — он вплотную подошел к ней.
Чукчи недоуменно смотрели на огромного, заросшего щетиной иноземца. Ох, не зря, видно, он хочет выпустить земляного духа! Да не дух ли он сам?
Невысокая плотная девушка не менее удивленно глядела на него и молчала. Как мог он знать имя ее старшей сестры Тауруквуны? Почему он ее, Тэнэт, называет именем сестры? Ведь ее зовут Тэнэт!
— Ты забыла меня, Тауруквуна? — спросил он эту девушку с черными пугливыми глазами.
Тэнэт впервые так близко видела человека другой земли. Ей стало страшно, она склонила голову, приподняла плечи и, что-то шепча, побежала к себе в ярангу.
Чукчи старались не встречаться взглядами с Ройсом. Норвежец заметил испуг в их глазах, огляделся и медленно, ничего не понимая, побрел в свою палатку.
* * *
Этим вечером, светлым, как все июльские вечера у Полярного круга, Тымкар стороной обходил поселение Энурмино. Он видел стоящую на рейде шхуну, белую палатку Устюгова и Ройса — она резко выделялась среди темных куполов яранг, — слышал лай собак, но сам старался держаться незамеченным.
Энурмино — родина Тауруквуны. Здесь за нее два года отрабатывал Унпенер, сюда, по словам Кочака, она направилась, когда все умерли в жилище, а Унпенер не вернулся с охоты.
По чукотским обычаям, после смерти старшего брата его жена переходит к младшему: он принимает на себя все заботы о жене и детях умершего; он достает им пропитание и жилище, становится мужем для женщины и отцом для детей. Следуя обычаю, Тымкару, как младшему брату, предстояло стать мужем Тауруквуны. Однако этого ему никак не хотелось.
Когда Унпенера унесло на льдине и он полгода считался погибшим, Тымкар честно выполнял свой долг. Но тогда сердце его еще не было пленено Кайпэ. А теперь… теперь он просто не мог стать мужем Тауруквуны, хотя он к ней и питал самые добрые чувства. И вот он решил — хоть это и страшно! — уклониться от обычая, который, впрочем, никто не толковал как обязанность, а скорее как право младшего брата. Быть может, Тымкар не решился бы отступить от этого права, близкого к долгу, если бы он жил дома, под влиянием семьи и шамана. Но теперь он — «одиноко живущий человек». Кто и что может сказать ему, если он обойдет село и не встретится с Тауруквуной? Примерно так рассуждал Тымкар, хотя и боялся прогневить духов, навлечь на себя их немилость. Однако, что еще могут они ему сделать хуже того, что он нашел в Уэноме? Разве не духи забрали его мать и отца к «верхним людям», разве не они лишили его брата и ружья, разве не они отдали на съедение голодным собакам его кожаную байдару? Как теперь стал бы он охотиться? Кто даст ему шкуры моржей на байдару?..
Тымкар вовсе не восставал против духов, он просто решил пройти мимо этого селения. А раз он не встретит Тауруквуну, то разве может он стать ее мужем? Конечно, нет! К тому же она сама ушла из его яранги.
Таясь, Тымкар продолжал стороной обходить Энурмино, хотя ему очень хотелось есть, он устал, ему так нужно было сейчас человеческое становище!
Споткнувшись о котку, Тымкар упал и не стал подниматься на ноги. В том, что кочка преграждала ему путь, он усматривал происки духов. И он решил переждать: пусть они думают, что он дальше не пойдет… Он обманет их, введет в заблуждение. Это вовсе не зазорно. Наоборот, он знает: чукчи всякими путями только так и избавляются от проникновения духов в жилища, отводят их от оленьих стад. Всю жизнь приходится приносить жертвы одним духам и отгонять, обманывать других. А как же иначе? Правда, нередко помогают шаманы, те имеют связь с духами, умеют ладить с одними из них и отгонять других.
Склонив устало голову, Тымкар сидел на мягкой тундровой кочке. Утомленный, он каждую минуту готов был заснуть. Но это опасно. Духи могут воспользоваться его сном и зло подшутить над ним, тем более здесь, рядом с Тауруквуной — его женой по праву и долгу. Нет, он не заснет, он только притворится спящим, чтобы обмануть их…
Полусонному Тымкару чудится Тауруквуна. Она ласкова с ним, как и тогда, когда полгода он был ее мужем… Многие завидовали ему в ту пору, что такая жена досталась юноше без хлопот и отработки. Но потом вернулся Унпенер, худой, оборванный, больной, и она сразу стала для Тымкара совсем-совсем чужой. Ему было даже обидно. Над ним посмеивались товарищи и больше всех — Пеляйме. С возвращением брата Тымкар утратил свои права. А вот сейчас… сейчас… Однако, она ли это? Да ведь это Кайпэ! Конечно, это Кайпэ! Он так отчетливо видит ее лицо. Кайпэ! Кайпэ! «Тымкар, ты что?» — вдруг слышит он чей-то тревожный и ласковый голос. «Брошу все: землянку, могилы матери и отца. Пойду за тобой…» Где он уже слышал это? «Пусть сын будет у нас, Тымкар…» И Тымкар видит перед собою уже не Кайпэ, а худенькую белолицую Сипкалюк. «Ты — эскимоска, я — чукча. Разве это хорошо? Что скажут люди!» Но почему она так располнела? Ах, да! А это кто? Старик Омрыргин? А это его дочь? Но зачем тут Кочак? Зачем чернобородый с винчестером? Что нужно им от старика Омрыргина и его дочери? Ройс? «Карэм, карэм». Но вот Тымкар чувствует, что падает — падает с трапа в воду вместе с чернобородым янки… Он вздрагивает, хватается за холодный ягель, озирается по сторонам.
Невдалеке — Энурмино; дальше, на рейде, — шхуна; в стороне от яранг — одинокая белая палатка.
Тымкар встает и идет дальше. Озирается — боится, чтобы его не заметили из селения, не заметила бы Тауруквуна. Он не знал, что уже скоро полгода, как она пропала без вести: вероятно, замерзла, и звери растащили ее труп. Во всяком случае, со дня ухода Тауруквуны из Уэнома ее никогда и никто больше не видел.
* * *
Перед восходом солнца, сквозь предутренний сырой туман, Тымкар заметил у горла лагуны костер. У костра грелся человек. Юноша подтащил к кромке воды несколько принесенных морем лесин, связал их по краям сыромятным ремнем от закидушки и переправился на ту сторону.
Сидевший у костра невысокий человек в собачьей дохе и в шапке с торчащими кверху наушниками пошел к нему навстречу.
Тымкар в нерешительности остановился. И по одежде, и по походке — по всему было видно, что это не чукча. «Таньг? Американ?»
Но человек с длинным носом приветствовал его по-чукотски и сказал:
— Иди чай пить.
Юноша тревожно огляделся по сторонам. «Уж не дух ли это? Не козни ли это духов?» Но других духов не было видно, а этот так миролюбиво улыбался. Он тоже остановился. За ним ясно видны костер, котелок.
Убедившись, что они здесь только вдвоем, Тымкар ощупал на поясе нож и сделал еще несколько шагов. Теперь он отчетливо видел и самого таньга. Тот широко улыбался, не двигаясь с места.
Поздоровались. Осмотрели друг друга в упор. Помолчали.
Богораз сел у костра, налил Тымкару из котелка чаю в свою кружку, придвинул сахар, галеты.
Так же молча Тымкар взял кружку, еще раз настороженно посмотрел в лицо незнакомого человека и начал жадно пить, обжигая губы.
Богораз не спешил с расспросами. Он прекрасно знал чукотские обычаи. С дороги гостя полагалось вначале накормить и напоить чаем.
Впервые за многие дни Тымкар наелся досыта.
Клонило ко сну, говорить не хотелось. Тымкар крепился, ему страшно было заснуть под этцм пытливым взглядом таньга. Но глаза не слушались. Всходившее солнце приятно коснулось его мягкими лучами.

Из кармана Богораз достал записную книжку, поближе придвинулся к огню.
Несколько дней назад Владимир Германович был свидетелем организации в селении Ванкарем торговой фактории каким-то Джонсоном. До этого времени, как удалось ему выяснить, ни купцы, ни китобои на своих шхунах так далеко не проникали на северо-восток. Уэллен, Колючинская губа, от которой до Ванкарема еще миль пятьдесят, по ледовым условиям были пределом плавания контрабандистов-купцов и китобоев. Поэтому все приморские жители вели свою меновую торговлю преимущественно на мысе Восточном. Владелец «Морского волка» и его новый доверенный мистер Джонсом решили проникнуть в еще не освоенные места. Все это было крайне важно для Богораза. Он вносил в записную книжку: «Чукотская торговля — исключительно меновая. Деньги совершенно неизвестны. Оленеводы даже не имеют слова для обозначения денег».
Внеся пометки в раздел «Чукотская торговля», Владимир Германович раскрыл записную книжку, где были другие записи: «Стойбище и поселок. Хозяин стойбища. Помощники. Бедняки. «Праздные скитальцы». Байдарная артель. Распределение продуктов промысла. Гостеприимство». В один из таких разделов Богораз добавил наблюдения последних дней: «Существование вдов и сирот всецело зависит от соседей. Семья, не заслужившая ничьей благосклонности и всем чужая, осиротев, попадает в безвыходное положение. Она не имеет места, где жить».
— Когда мой муж умер, — на днях рассказывала ему тетя Кайпэ, оставшаяся вдовой с пятилетним ребенком, — пришел его брат и отобрал оленей. Он хотел взять и меня, но я отказалась. У него было страшное лицо: разрушившийся нос и дыры на щеках. Я сказала: «Я хочу жить сама по себе». Он очень разгневался и сказал: «Я не дам тебе ни одного оленя, ты не сможешь ехать». Тогда я ушла пешком со своим мальчиком. После этого вся наша жизнь была в голоде и холоде…
«…Есть среди чукоч люди, вся жизнь которых проходит в постоянных скитаниях. «Зря ходящие» называют таких чукчи. Голод — постоянный их спутник. Их не пускают спать в опальный полог. Их спальное место в наружном шатре, под санями, там, где спят собаки… Чукчи вообще едят только один раз в день, тем более трудно угадать таким людям на чье-либо стойбище как раз во время еды…»
«Быть может и этот юноша «зря ходящий?» — подумал Богораз и внимательно посмотрел на спящего у костра Тымкара. По его усталому лицу и по тому, как он жадно ел и тут же заснул, этнограф догадался о его нелегкой жизни. Правда, одежда на чукче была цела; он даже что-то нес в мешке. Богораз отметил, что чукча высок и строен. Длинные ресницы и прямой нос придавали красивому лицу суровость и решительность. Однако ученый не спешил делать какие-либо выводы, хотя ему не терпелось узнать подробности жизни юного путника.
Будущим летом Владимир Германович намеревался закончить второе путешествие по Чукотке, и сейчас он использовал каждую минуту для того, чтобы зафиксировать свои наблюдения. Он записывал: «Приморские жители гораздо гостеприимнее, чем оленеводы. Каждый путник, остановившись в приморском поселке, может смело рассчитывать на то, что он получит корм для себя и своих собак на один или несколько дней. Платы с него не потребуют. Морские охотники гордятся своим превосходством в приеме гостей. Это тем более замечательно, что они считаются гораздо смелее и предприимчивее оленных, и действительно, их образ жизни требует мужества, присутствия духа и постоянной предприимчивости».
Время от времени он невольно поглядывал на спящего. Его все больше располагал к себе этот юноша. Один, без ружья и пищи, он смело встретился с неизвестным таньгом и вот теперь так доверчиво заснул здесь. Куда шел он в этот ранний час?
Богораз и сам стал позевывать. Однако он бодрился. Могло случиться, что, выспавшись, этот юноша уйдет, не разбудив его. Разве ученый простил бы себе это? Ведь он — последние годы среди этого чудесного народа, который в страшных условиях существования сумел сохранить цельность и чистоту характера, душевную отзывчивость. А какая воля к жизни! Коллективизм, доверчивость, свободолюбие, одаренность, мудрость стариков. Но… Суеверия, религия, жертвоприношения, кровопомазание. И вот сюда врывается цивилизация, врывается всем худшим, что у нее есть: спиртом, болезнями, вымогательством, разбоем! Этнограф уверен, что все это погубит даже такой жизнестойкий народ, сумевший освоить столь суровые широты. Богораз вспомнил рецензию на его книгу рассказов о чукчах: какой-то барин был недоволен, что русская изящная словесность осквернялась словами диких туземцев… Что же мог сделать для этого народа он один, да хотя бы еще десяток таких же подвижников? Больно защемило сердце.
Он задумчиво листал свои записи: «Чукотский язык богат словами и гибок в формах…» Ученый собрал уже около пяти тысяч чукотских слов и мечтал создать для чукчей письменность. Изучил все звуки их языка, гармонию гласных, мужское и женское произношение ряда слов, различные говоры, структуру языка, морфологические принципы.
На следующих страницах блокнота значилось: «Семья и семейная группа. Система родства. Положение стариков. Добровольная смерть». Затем: «Брак. Целомудрие женщин. Отработка за жену. Похищение женщин. Свадебный обряд. Групповой брак».
Все это лишь отдельные заметки, заголовки и подзаголовки будущего исследования о чукчах.
…Тымкар спал, хотя солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Припекало. Костер подернулся серым пеплом, головешки поблекли. Этнограф начинал терять терпение. Сколько же будет спать этот богатырь?
Сходил к ручью за пресной водой, подвесил котелок, подбросил в костер плавника. Бледное пламя высунуло из золы острые языки.
Богораз с любопытством рассматривал дорожный мешок Тымкара. Что же несет с собой этот юноша, если у него даже нечем питаться?
Ученый осторожно взял сумку и развязал ремешок.
Два пестрых отреза ситца с американскими этикетками; новенькая курительная трубка; несколько пачек прессованного табаку; новый нож; поллитровая банка со спиртом…
Этнограф-чукотовед сразу все понял. Лицо его стало серьезным. Он тщательно стянул ремешок на сумке и с уважением, осторожно положил ее на место. «Эх, юноша, юноша!..»
Богоразу надоело ждать, когда можно будет поговорить с этим женихом. Да и сколько же времени можно спать!
— Э-гей! — крикнул Владимир Германович, снимая с огня котелок.
Тымкар быстро поднял голову. Дрогнули ресницы, сверкнули черные глаза.
— Этти! — приветствовал его Богораз. — Вставай кушать, чай готов. — И, взяв полотенце, он пошел к лагуне умываться.
Юноша огляделся, вспомнил встречу, посмотрел на свой вещевой мешок. Мешок цел. Таньг такой же, как и был. Только солнце поднялось почти до самого верха. Ничто, как видно, не угрожало Тымкару, и он успокоился, наблюдая, как таньг мыл лицо.
Начали пить чай.
— Откуда ты, юноша? — спросил, наконец, Богораз.
— Дальний человек я, — уклончиво ответил Тымкар, думая: как научился этот таньг чукотскому языку?
Богораз счел уместным помолчать. Пил чай. Тымкар не отставал, не спуская на всякий случай с таньга глаз. За свою небольшую жизнь он видел уже немало разных людей, но этот ему казался совсем странным. Может хорошо говорить по-чукотски. Угощает, как чукча, и кушает вместе с ним, хотя и таньг…
— Как зовут тебя? — вдруг сам спросил Тымкар.
Этнограф назвал себя.
Тымкар слушал, перестав есть.
— Я сам был в другой земле, — как равный собеседник, сказал он. — Меня зовут Тымкар. Теперь я — «одиноко живущий человек».
Богораз быстро достал записную книжку и начал записывать.
Тымкар умолк. Он с любопытством заглядывал в записи таньга. Впрочем, видеть, как таньги и американцы что-то рисуют, ему приходилось не раз. Но Ройс, например, не смог объяснить Тымкару смысл этих рисунков, ибо недостаточно в то время владел чукотским языком. А это очень интересно. Тымкар ведь и сам на моржовых клыках делал рисунки, по которым Сипкалюк могла понимать все, что он ей рассказывал. Сипкалюк… Помнит ли она его? Тымкар глядел на море, как будто мог там увидеть ее или получить ответ на свой вопрос. Потом, задумчивый, перевел взор на таньга.
— Ты что рисуешь?
— Я записал то, что ты сказал мне, — твое имя и где ты был.
Тымкар улыбнулся:
— Отсохни твой язык. Ты говоришь пустое!
Теперь смеялся Богораз. Он записал и это…
— Ты почему смеешься? — обиделся было юноша.
Сразу сделав серьезное лицо, Богораз ответил:
— Разве я обидел тебя?
Юноша заметно успокоился. Этнограф понял, что смех его был неуместен. И он начал рассказывать ему о письменности. Это показалось Тымкару занятным, но, недоверчивый, он решил проверить слова этого большелобого человека с бровями, как крылья у летящей чайки.
— Если язык твой болтает не пустое, дай цену твоим словам.
Богораз сосредоточенно молчал, довольный, что не напрасно полдня оберегал сон этого смелого и дерзкого юноши…
— Я вижу, ты не дух. Возможно, ты даже умный человек… — продолжал молодой чукча.
Примирение состоялось. Теперь Богоразу оставалось только доказать, что он говорил правду, то есть «дать цену своим словам». И он продолжал:
— Согласен. Пусть будет по-твоему. Ты станешь говорить, я буду рисовать. Потом по рисункам я повторю тебе все, что ты расскажешь мне о себе. Если я скажу неправду, тогда, значит, язык мой говорил пустое, я буду лживый человек.
Тымкар довольно улыбнулся. Ему определенно нравился этот таньг.
— Пусть будет так, — согласился он и начал рассказывать.
Присев рядом, юноша всматривался в странные рисунки.
— Наверное усталость одолела тебя, — не без самодовольства заметил молодой чукча, когда Богораз прекратил запись и стал чинить карандаш. После сытного завтрака настроение Тымкара явно поднялось.
В ту пору Богоразу не было и сорока лет, выглядел он довольно молодо, и Тымкар, вероятно, считал себя вправе разговаривать с ним, как с равным. К тому же разве есть различие между ними? Тымкар — «одиноко живущий человек» и таньг тоже. Они встретились у костра. И разве только то, что место для костра выбрал он и огонь принадлежал ему, давало таньгу некоторые преимущества перед Тымкаром. Но ведь огонь костра — это не семейный очаг яранги. Тымкару было весело.
— Напротив, Тымкар, я боюсь, что язык твой высунется от усталости до земли. Говори!
И юноша продолжал. Он рассказал о плавании в Ном, о ружье, о смерти матери и отца, брата и… запнулся: ему не хотелось касаться вопроса о Тауруквуне. Но мысль Богораза не дремала, он прекрасно изучил чукотские обычаи и традиции.
— Твой брат был старше тебя?
— И-и, — неохотно протянул юноша.
— Где же его жена?
Тымкар снова недоверчиво оглядел этнографа: уж не кэле ли вселился в него? Откуда он знает мысли Тымкара?
— Ко-о. Она ушла. Я не стал ее искать. Разве это плохо? Разве я прогнал ее? Она сама оставила нашу ярангу, — оправдывался Тымкар. Лицо его стало сосредоточенным. Он боялся, что этот таньг, похожий на чукчу, осудит его за нарушение обычая.
Но Богораз понял, отчего смутился юноша. Об этом, кстати, красноречиво свидетельствовало и содержимое его мешка. И этнограф разъяснил юноше, что обычай, по которому младший брат берет себе в жены жену умершего старшего брата, не является долгом, он, этот обычай, имеет в виду больше право младшего брата, чем обязанность, хотя обычно от этого права не отказываются, так как, во-первых, куда же деваться женщине с детьми, а во-вторых, кто же откажется — даже если у младшего брата уже есть жена — от лишней работницы? Но так как у Тымкара нет нужды в работнице, а у Тауруквуны нет детей, которых ей было бы трудно прокормить одной, и к тому же она сама оставила его очаг, то он вправе считать себя свободным. Тымкар слышал то самое, о чем он недавно так смутно думал, рассуждая наедине с собой. Он просветлел. «Хорошо было бы, если бы все чукчи думали так!.. — и он оглянулся назад, где еще слегка виднелось поселение Энурмино. — Но что скажут старики? Не прогневит ли он духов?»

Богораз не стал убеждать его в том, что никаких духов не существует, а только укрепил в сознании, что он ничего плохого не сделал.
В душе Тымкар был благодарен ему за это. Ведь так нужна была сейчас поддержка! Тем не менее рассказывать о Кайпэ и о цели своего путешествия в тундру, к оленеводам, он не стал. Зачем болтать попусту? Могут подслушать злые духи и навредить…
Но Богоразу этого и не потребовалось, так как все остальное понятно было без рассказа.
…Наконец Тымкар окончил свое длинное и невеселое повествование.
— Мой язык устал. Пусть теперь говорит твой. Послушаем! — самодовольно засмеялся он, почти уверенный, что таньг — хвастун и бездельник.
Этнограф переворачивал обратно листки, разыскивая начало записи.
— Ты, однако, медлишь, я вижу? Пожалуй, я тебя попросту оставлю, — и Тымкар сделал вид, что собирается уходить. Он взглянул на опускающееся солнце — и тут в самом деле пожалел, что потерял напрасно столько времени. Но в этот момент Богораз начал читать:
«Ну, однако, пусть Тымкар станет рассказывать… Было время освежения воздуха. Судно «бородатых людей» пришло в Уэном. Их было двое. Вода заливала товары. «Помогите», — сказал чернобородый…»
Тымкар изменился в лице. Слово в слово, как говорил он, все повторял этот таньг по-чукотски, глядя на рисунки. Тымкар снова подсел поближе к этнографу, но настороженно, рука — на рукоятке ножа.
«Чукчи выгрузили все, помогли. Тогда сказал чернобородый: «Приходите, угощать буду». Пришли мы. Спирт пили, веселые стали. Тоща сказал чернобородый: «Кто поплывет со мной — сахар, чай, табак, еще всего дам».
— Что слышат мои уши?! — возбужденно воскликнул Тымкар.
— «Эттой, отец мой, сказал: «Пусть я поеду». Тогда все стали смеяться. «Вы! Почему смеетесь вы над стариком?» — крикнул тогда я. Но, наверное, злой дух сказал им, что мне нужно — ой, как нужно! — ружье. Чернобородый вынес винчестер, крикнул…»
— Что слышат мои уши?! — изумился вновь юноша. — Кэле вселился в тебя или ты владеешь большим умом?
Во взгляде Тымкара возбуждение сменялось испугом, испуг — любопытством. Много он встречал русских людей, но такого видел впервые.
Богораз дружески взял его за плечо и попытался все объяснить. Брови Тымкара сдвинулись у переносья, на лбу выступил пот, но смысла он все же не постиг.
Владимир Германович счел дальнейшее объяснение бесцельным, вздохнул, убрал записную книжку, отсыпал Тымкару чаю, отложил несколько кусков сахару и десяток галет, затем завязал рюкзак и встал, готовый двинуться в путь.
Поднялся и Тымкар.
— Прощай, юноша! Желаю тебе счастья! — Богораз пожал ему руку, надел шапку и направился в противоположную от пути Тымкара сторону.
В море тонуло солнце.
— Вот какой ты! — глядя ему вслед, взволнованно прошептал Тымкар.

Глава 9
ПОХИЩЕНИЕ КАЙПЭ.

Полночь. Небо безоблачно, только на востоке, у самого горизонта, пытаясь погасить огнистое, но холодное солнце, навалились на него тяжелые полосато-багровые тучи.
Тундра необозрима, она безбрежна, как море. Топи, кочкарники, ручьи, озера. Им нет ни начала, ни конца. Нет ни следов, ни троп, ни становищ.
Тихо.
Ни шороха крыльев, ни кряканья селезня. По низинам ползет туман.
Но вот с севера потянуло прохладой. Тундра шелохнулась, туман вздрогнул, раздался вширь, высунул острые языки.
Тут же, проломившись сквозь мрачные тучи, солнце вновь осветило тундру.
Длинная тень от фигуры Тымкара устремилась на запад.
Юноша остановился. Тундра… Есть ли ей конец? Где же люди, где стойбище Омрыквута? Ни троп, ни следов, ни становищ… Лишь по солнцу и наклону сухих прошлогодних трав Тымкар знает, где море.
Туман торопливо сползает в низины, течет по руслам, спасается от властных лучей солнца.
Тымкара клонит ко сну, но он видит на матовой глади озера выводок уток и сворачивает к ним.
Вот он уже ползком приближается к озеру. Его мешок свалился, волочится рядом по кочкам, мешает. Тымкар забрасывает его на спину, в мешке что-то гремит. Как по сигналу, утята отплывают от берега…
Юноша поднимается и, пошатываясь, идет дальше. Голова опущена, усталые ноги вязнут в холодном ягельнике, ржавая тина всасывается в износившиеся торбаса. Ноги промокли, носки из шкуры нерпы раскисли. Но обходить эти то рыжие, то ярко-зеленые, то пепельные пятна сочащихся влагой мхов нет сил.
Тымкар изнемогает. Кисти рук стали липкими. На лбу и спине проступил обильный пот. Шапка бесполезно болтается на ремешке за спиной. Тундра… Есть ли ей конец?
Из-под ног выпорхнула куропатка. Юноша остановился, смотрит ей вслед. Его веки смыкаются, он делает еще несколько шагов, спотыкается, падает.
Сколько же может идти человек? Сколько может не есть, не спать?
Солнце припекает. Трудно бороться со сном в такой час. Не устоял и Тымкар. Силы совсем оставили его. Он потерял счет дням, он уже и сам не знал, куда забрел.
…Юность, горячее сердце, беспокойные мысли, куда ни приведете вы человека?
* * *
В поисках отбившихся от стада оленей пастух Кутыкай трусцой бежал по тундре.
«Человек?.. Откуда мог он взяться?» — Кутыкай остановился в нескольких шагах от Тымкара, лежавшего на земле.
Спящий не шевелился.
— Какомэй! — вслух изумился Кутыкай.
Подошел смелее, склонился над Тымкаром.
— Некстати ты спишь! — пастух приподнял его голову.
Тымкар сел, открыл глаза. Белки у него были красные, нос распух.
Перед ним стоял невысокий чукча с усталыми глазами.
От незнакомца валил пар, лицо его было бесстрастно.
Жена звала Кутыкая человеком, не умеющим улыбаться. А чему улыбаться Кутыкаю? Целые сутки в стаде, в бегах, а в стойбище у семьи то и дело кончается мясо для еды. «Богачом будешь!» — этой весной сказал ему Омрыквут. Слова хозяина пьянят пастуха, он верит им и, не жалея сил, старается…
Спешил он и сейчас.
— Откуда ты пришел?
Но Тымкар все еще не мог как следует очнуться.
— Не потерял ли ты свой язык?
— Все дни, сколько их было, — тихо отозвался путник оправдывающимся тоном, — я провел без сна и еды.
— У Омрыквута большое стадо. Он накормит тебя. Иди! — и пастух указал ему рукой направление.
— Омрыквут? Там? — возбужденно воскликнул юноша, но, спохватившись, смолк.
Кутыкай подозрительно оглядел его.
— Я пойду с тобой! — Тымкар поднялся.
— Ноги твои ослабли, однако. Между тем — я пастух. Белокопытая моя и серый с подпалинами отбились от стада. — И он затрусил дальше, в противоположную от стойбища сторону.
Тымкар двинулся в направлении, указанном ему пастухом.
Вскоре показалось стойбище.
* * *
У входа в один из остроконечных шатров сидела смуглощекая девушка с полосками татуировки на носу и щеках. Крашеными волокнами оленьих сухожилий она расшивала рукавицы. Большие карие глаза глядели задумчиво. Зимой она станет женой Гырголя. Такова воля отца. Как сон, промелькнул в ее жизни образ высокого стройного юноши с берега. Он выглядел смелым, настоящим охотником, способным ударом гарпуна убить кита… Скоро два года, как он посетил это стойбище.
В шатре послышался голос Кейненеун — младшей жены ее отца, Омрыквута. Сам Омрыквут велел запрячь для него оленей и на нарте, по траве, вместе с братом, шаманом Лясом, уехал в тундру. Они скоро вернутся. Отец хочет сам посмотреть свое большое стадо, которому нет числа.
Привязанный у шатра черный лохматый пес потянул носом воздух, поднялся и уставился вдаль. Кайпэ посмотрела туда же. Этот Гырголь надоел ей… Днем и ночью он преследует ее, не может дождаться, когда она станет его женой.
К стойбищу подходил человек, и пес старался распознать его. Однако это не был Гырголь. Это не был и Кутыкай. Оба они низкорослы. Этот — высок. И хотя в тундре высок не один Тымкар, сердце Кайпэ забилось чаще.
Незнакомый чукча приближался. Пес вскочил, залаял, но девушка шикнула на него, и он лег на прежнее место.
В пологе слышались голос Амвросия, что-то спрашивающего, и игривые ответы Кейненеун.
Пес опять вскочил. Но теперь он заметил человека, приближавшегося с другой стороны стойбища. Можно было не сомневаться, что это Гырголь, так как пес, потянув ноздрями воздух, успокоился, повернулся в другую сторону.
Кайпэ встала, огляделась по сторонам, прислушалась. В стойбище было тихо.
Тымкар тоже видел девушку, как и она его. Ее фигура показалась ему знакомой.
Глаза Кайпэ расширились. Щеки покрылись ярким румянцем.
— Тымкар! Ты пришел? — слабо прошептала она, уронив вышивание.
Гырголь уже подбегал к стойбищу.
Юноша остановился, широко расставив ноги: его пошатывало.
— Тымкар? Ты? — девушка впилась в него взглядом.
— Да, я пришел, Кайпэ… — у него захватило дыхание.
— Тымкар! — полушепотом, торопясь, еще раз успела она произнести его имя, прежде чем Гырголь достиг яранги.
Тымкар заметил, что приближение молодого богатого чукчи смутило Кайпэ: она смолкла, не успев, кажется, даже договорить начатой фразы.
Гырголь с независимым видом приветствовал гостя. Тымкар ответил на приветствие. Сзади послышался шорох. Все трое оглянулись. К стойбищу устало подходила пара оленей, впряженных в легкую нарту.
Ляс, не здороваясь, направился прямо в свой шатер. Омрыквут приостановился. «Опять «зря ходящий по земле», — подумал он. Хозяин стойбища не спеша подошел к своему шатру, острым взглядом окинул пришельца.
— Зачем явился? — небрежно спросил он.
Для Омрыквута, как хозяина стада, этот вопрос был важен, так как всякий лишний человек требует и лишнего куска мяса.
Юноша вместо ответа поздоровался, прощая хозяину, как старшему, негостеприимный вопрос. К тому же в его расчеты вовсе не входило портить отношения с отцом Кайпэ! И, кроме того, он был голоден и измучен.
— Как пришел в такую даль? — удивился хозяин.
Тымкар слегка улыбнулся, усмотрев в этом вопросе скрытую похвалу своей выносливости, ибо действительно стойбище Омрыквута находилось сейчас очень далеко от других кочевий.
Гырголь и Кайпэ молчали. Из шатра выглядывала Кейненеун, за ее спиной виднелся рыжебородый Амвросий.
— Зачем явился? — не получив ответа, повторил свой первый вопрос Омрыквут.
Тымкар не был готов к тому, чтобы здесь же, у шатра, при других объяснить причину своего прихода. Он надеялся, что они вдвоем сядут с Омрыквутом в спальном помещении пить чай и спирт, и тогда он попросит у него дочь. Но сейчас…
— Или у тебя отсох язык? — в голосе хозяина послышался гнев.

Юноша еще секунду молчал. Потом, вздохнув, сказал:
— Ты самый сильный в тундре. Охотник я, из Уэнома. Все дни, сколько их было, я провел без сна и еды.
— Как звать тебя, кто твой отец? — нетерпеливо перебил оленевод.
— Эттой мой отец. Зимой добровольно ушел к «верхним людям». Тымкар зовут меня.
— Кейненеун! — крикнул Омрыквут. — Дай костей этому «зря ходящему по земле». — И полез в шатер.
Лицо Тымкара заалело, перехватило горло.
Щеки Кайпэ стали красны, как жабры озерного гольца. Ей было стыдно за отца и до боли жаль Тымкара.
Гырголь полез в полог вслед за будущим тестем.
Амвросий равнодушно отвернулся. Мало ли бродит по тундре чукчей! Какое ему дело до них?
В наружной части шатра Кейненеун выложила перед Тымкаром сваренные кости, среди них — кусок доброй оленины.
Гость жадно ел, обгрызая кости.
Кейненеун, высунув из спального полога голову, наблюдала за ним. Неподалеку в выжидающей позе сидел черный лохматый пес.
Утром, когда Тымкар проснулся, Омрыквут позвал его к себе во внутреннюю, жилую часть яранги.
Кайпэ, Кейненеун, Гырголь и Амвросий сидели там же.
Тымкар поздоровался. Ему ответило несколько голосов. Гость вытянул вперед ноги, сел, начал развязывать свой небольшой мешок.
Вначале он вынул трубку и протянул ее Омрыквуту. Трубка была новая, красивая, стоящая. Глаза хозяина подобрели, он взял ее, рассмотрел, крякнул и стал набивать табаком.
Гость поспешил протянуть ему пачку красиво упакованного табака.
— И это тебе, — Тымкар подал ему поллитровую банку со спиртом.
— О-о! — послышались тихие, но восторженные голоса из дальнего угла, где сидели женщины.
Юноша улыбнулся.
— И это тебе!
Хозяину был преподнесен новый охотничий нож.
Омрыквут насторожился. Не пришлось бы дорого платить за подарки…
Рука Тымкара с ножом повисла в воздухе. Он оглянулся на Гырголя, Амвросия. Что делает здесь этот рыжебородый?
Ножа Омрыквут не взял. Тымкар положил подарок рядом с собой, затем достал два пестрых отреза на камлейки и протянул их Кайпэ и Кейненеун. Дочь и жена вопросительно поглядели на главу семьи. Тот сделал знак: «Возьмите».
Хозяин уже дымил из новой трубки и одновременно срезал запай с банки со спиртом. Затем отвинтил пробку и приложился к посудине.
— Немелькын![11] — Омрыквут одобрительно кивнул, и его черные усики растянулись в довольной улыбке. Щеки густо налились краской.
— Потом тебе еще всего принесу, — осмелел Тымкар. — Спирту принесу, ремней, лахтачьих подошв, торбаса.
— Чем платить? Проси! — перебил Омрыквут. — Ты почему вчера умолчал про водку?
Юноша, как затравленный волчонок, оглянулся по сторонам. Кайпэ зарделась, опустила голову.
— Многооленный я. Говори, говори!
Кайпэ совсем спрятала лицо. «Чего попросит он?»
Тымкар медлил. Слишком смела его просьба. Разве отдаст такой хозяин дочь безоленному бедняку? «Зря ходящий по земле» — так назвал он вчера Тымкара…
— Теперь я «одиноко живущий человек», — начал юноша. — Что нужно «одиноко живущему?»
— Непонятны твои слова, — хозяин нахмурился.
Он еще и еще глотнул спирта, не приглашая, однако, других и не закусывая. Ему и в голову не приходило, что этот «зря ходящий» запросит дочь. К тому же она обещана Гырголю. Кто же не знал этого!
Тымкар пытался оттянуть свою просьбу и стал рассказывать про стойбище американцев, куда он плавал с чернобородым, про Уэном, про родных. Хозяин прервал его:
— Ты многоговорливый по-пустому, однако.
— Пусть Кайпэ станет мне женой! — сам не зная, как он смог, произнес вдруг Тымкар.
Лицо Омрыквута посерело, глаза выпучились. Он желчно рассмеялся.
— Жалкий ты бедняк! Откуда знаешь Кайпэ? Как можешь ты, «только тело имеющий», просить дочь у Омрыквута?! Дорогая плата! На, возьми! — и он швырнул трубку, рассыпав крупицы тлеющего табака на кожаный пол, резко отодвинул от себя банку со спиртом.
Тымкар побледнел.
— Вы! — крикнул хозяин на женщин, и те мгновенно вернули подарки.
Гырголь ошалело смотрел на всю эту неожиданную сцену. Амвросий и Кейненеун молчали.
— Я отказываю тебе в стойбище! — бушевал оскорбленный оленевод. — Или я звал тебя? Не оставил ли ты на берегу свой разум? Мне не нужны в стойбище «помогающие»!
Тымкар собирал подарки обратно в мешок.
— Вот кто назначен быть мужем, — Омрыквут указал на Гырголя, дымно раскуривая старую трубку.
В пологе все молчали.
— Как ты надоел! — досадливо бросил владелец большого стада, хотя Тымкар молчал и отвернулся.
Юноша продвинулся к выходу и вылез.
Никто не посмел проводить его.
* * *
Кровная обида затаилась в сердце Тымкара. Нет, этого он не ожидал! Трудно сказать, что острее сейчас переживал он: отказ отдать ему Кайпэ или те унижения, которым подверг его Омрыквут при женщинах, при Кайпэ И Гырголе.
Не меньше горечи скопилось и в сердце Кайпэ. Обхватив колени маленькими руками, она молчаливо сидела в яранге матери, уже давно оставленной Омрыквутом. (Теперь отец жил с молодой женой Кейненеун). Черные косы Кайпэ свесились, их концы лежали у ног, на шкуре. Она безрадостно раздумывала о своей будущей жизни.
— Ты что, дочка? — окликнула мать — пожилая красивая женщина. Она ничего еще не знала о том, что случилось сегодня утром.
— Отец прогнал его, мама…
И дочь поделилась с матерью своим горем.
Слезы проступили на глазах у матери. Но что могла сделать она против воли всесильного хозяина стойбища?
Она молчала. Ей вспомнилась и своя, такая же безрадостная жизнь.
«Мой сын, как медведь сильный, как олень красивый!»— неотступно звучали сейчас в ушах Кайпэ слова отца Гырголя, сказанные, минувшей зимой. Потом ей вспомнилось, как выстрелом отгоняли кэле, чтобы он не проник на праздник сватовства… Брезгливая гримаса исказила лицо девушки, когда она в мыслях видела рядом с собой Гырголя. В эти минуты ей хотелось выскочить из яранги и бежать до тех пор, пока она не догонит Тымкара… Как много у нее нашлось бы ласковых слов для него!..
Под вечер пришел Гырголь, передал приказание Омрыквута: Кайпэ должна идти спать в отцовскую ярангу.
Так посоветовал своему брату Ляс: все может случиться. Ляс видел недобрые огоньки в глазах его дочери.
* * *
Солнце дважды поднималось и вновь опускалось, а Тымкар все рыскал вокруг стойбища, выслеживал Кайпэ. Голод мучил его.
На третьи сутки в час сна он ползком пробирался к яранге Омрыквута. Черный лохматый пес, брехнувший было на него, в тот же миг поплатился жизнью: Тымкар задушил его руками.
Слегка высунув из спальной палатки голову, спал Омрыквут, Кейненеун, Кайпэ и Амвросия не было видно. Гырголь находился в стаде.
В полумраке шатра Тымкар подполз к спальному помещению и замер. Казалось, удары его сердца сейчас разбудят все стойбище. Что делать? Каждую минуту может проснуться хозяин, и тогда… Но как ни силен был гнев юноши, у Тымкара ни на мгновение не возникала мысль убить оскорбившего его человека. Ему нужна была только Кайпэ. Он видел, что она ждет и любит его.
Тымкар просунул голову в полог. Темнота. (Летом жирники не зажигают). Слева хозяин. Значит, где-то тут и Кейненеун. Рыжебородый таньг, конечно, лежит в другой стороне. Осторожно Тымкар начал ощупывать полог руками.
Но как объяснить ей? Как не напугать ее?
Юноша подтянулся на руках и прополз в полог. Ощупью нашел Кайпэ и прилег рядом. Как прибой о скалы, билось в груди его сердце. Ближе, ближе. Вот ее лицо. Губами Тымкар касается ее уха, шепчет:
— Не бойся, не бойся, я — Тымкар.
Кайпэ вздрагивает. Юноша повторяет ей все то же и то же. Девушка поднимает руки и ощупывает ими лицо Тымкара. Прямой нос, Длинные ресницы. Он. Он!
— Я пришел за тобой, Кайпэ, Тагам![12]
Девушку бьет дрожь. Кайпэ сжалась в комочек, не смеет прикоснуться к тому, кого она ждала два долгих года.
— Идем, Кайпэ, идем!
— Молчи! Молчи! Я пойду, пойду! Ты пришел в самое время. Иди, я — за тобой. Милый…
Тымкар выполз и скрылся среди кочкарника. За ним — выбралась из шатра Кайпэ. Они ползут, перебегают от кочки к кочке. Наконец туман скрывает их. Юноша и девушка бегут. Бегут быстро, бегут в том направлении, где должно быть море.
Но до него не одни сутки пути.
— Милый! Пойду с тобой. Ты смелый и сильный.
— Скорее, Кайпэ. Ты медлишь. Твои ноги, однако, ослабели.
Девушка едва поспевает за ним. Но вот и Тымкар начал спотыкаться.
Эх, молодость, молодость! Даже куска мяса не захватили с собой беглецы. И стойбище оставили перед самым восходом солнца. И побежали прямой дорогой…
…Солнце взошло давно. Туман рассеялся. Силы оставляли обоих.
В стойбище Омрыквута переполох. Задушен пес, исчезла Кайпэ. За Гырголем в стадо послали гонца. Ляс ушел к себе шаманить. Вскоре он объявил: «Пахучей сыростью тянет с юга. Оттуда пришло несчастье. «Зря ходящий по земле» был не человек, а дух. Он задушил собаку, увел дочь Омрыквута. Смотрите! Трава, мох — все потемнело там, куда он ушел… Скорее надо менять пастбище, откочевывать. Мор близко…»
Стойбище спешно снималось с места. Разбирали яранги, грузили на нарты скарб. Но все делалось молча.
Гырголь и Кутыкай бросились в погоню за беглецами.
…День угасал. В низинах начал скапливаться туман. Тымкар и Кайпэ присели отдохнуть: голод и усталость давали себя чувствовать.
Гырголь, как волк, рыскал по тундре. Он все чаще проверял, на месте ли нож, не потерялся ли. Он покажет этому жалкому бедняку, как уводить чужих невест.
Бежал трусцой по тундре и неутомимый Кутыкай. У ручья он наткнулся на следы. Они были совсем свежие, даже тиной их не успело затянуть. Определив направление, Кутыкай побежал дальше.
…Скоро сутки, как Кайпэ и Тымкар в пути.
— Милый, мы найдем людей. Найдем пищу, — шепчет она.
— Да, да. Конечно, — откликается юноша.
Их губы потрескались, кровоточат: они напрасно так много пили воды, она совсем ослабила их.
Тымкар принюхивается: он улавливает слабый запах дыма. Но что такое там?.. Сердце сжала тревога. Ведь оттуда они идут! Тымкар протирает затуманенные глаза. К беглецам приближается человек. Кайпэ поднялась, всматривается, ее грудь высоко вздымается. Чукча бежит по их следам. Гырголь? Нет. Но это за ними.
— Кутыкай! — стоном вырывается у Кайпэ.
Тымкар вынимает охотничий нож, и они бегут дальше. Ведь он тоже устал. Он не догонит. Он еще далеко…
Расстояние между ними, однако, сокращается.
Беглецы спотыкаются все чаще. Их сердца так сильно бьются. Трудно дышать, глаза заливает пот.
Кутыкай что-то кричит. Он совсем близко. Но и он, видно, изнемог, если так долго не может догнать их.
— Милый, — задыхаясь, еле слышно произносит Кайпэ. Она хватает Тымкара за руку.
Ноги юноши вязнут в холодном ягельнике.
Что-то свистит в воздухе, Кутыкай набрасывает на Тымкара аркан. Кайпэ падает вместе с возлюбленным.
Пастух Омрыквута не рискует подойти вплотную, он душит Тымкара арканом. Кайпэ бросается на помощь. Но в это время Тымкар успевает ножом перерезать ремень, но тут же теряет сознание. Кутыкай хватает обессилевшую Кайпэ, взваливает ее себе на плечи и, утопая в ягельнике, тащит назад.

Девушка вырывается, кричит, царапает ему лицо, но верный пастух терпит и уносит ее все дальше.
С кровавой ссадиной вокруг шеи, Тымкар, превозмогая боль, поднимается на ноги, делает несколько шагов — и снова падает. Сухим надтреснутым голосом он кричит своей Кайпэ:
— Я найду тебя, Кайпэ!
Но слышит ли она его?
Не оглядываясь, Кутыкай тащит к стойбищу невесту Гырголя, невесту будущего зятя своего хозяина.
Туман быстро выползает из низин, делая тундру похожей на небо. Он застилает глаза Тымкару…
* * *
…Бродя от стойбища к стойбищу в поисках кочевья Омрыквута, обтрепанный, исхудалый, лишь поздней осенью вернулся Тымкар в Уэном.

Глава 10
ГРЕХ ОТЦА АМВРОСИЯ.

Стойбище Омрыквута откочевывало на северо-запад. Как тень, Амвросий следовал за стадом.
Время шло. Торопилась жить полярная тундра. Коротко здесь лето. Все живое спешило: сновали щенки песцов, в озерах, заводях рек резво плавали выводки уток; даже моховые ковры тундры и те чуть не на глазах меняли тона.
Не спалось Амвросию белыми ночами. Он выходил из шатра на воздух.
Река, небольшие озера, ручьи казались огромным потрескавшимся зеркалом в темно-зеленой оправе мхов.
В воздухе тучами сновал гнус. Нет от него спасения. Забивается в волосы под шапку, влетает в рот, в нос, в глаза, до крови изъедает обнаженные части тела.
Тундра тихо журчит, сочится. Под ногами сыро.
Опершись на ярангу, задумчивый Амвросий вызывает в памяти картины прошлого. Они меняются, бегут, обгоняют друг друга, и вот он уже видит себя стоящим среди сонного стойбища. «Купец… Конечно, меня считают купцом, — думает он. Его руки машинально щиплют полы подрясника. — Действительно, ведь я ничего не сделал в этом кочевье как миссионер. Но что было бы в том проку? Ведь и сам я никогда больше не встречусь с этими людьми, да едва ли встретится с ними и кто-либо другой из служителей церкви. Что ж, все равно теперь! Пусть», — шепчет он, отмахиваясь от гнуса.
Наутро, чтобы ускорить отъезд — ведь ездят же кочевники на легких нартах по траве! — Амвросий стал задаривать хозяев остатками своих товаров. Омрыквуту он отдал последние папуши табака, кирпичи прессованного чаю. Кейненеун — бисер, браслеты, зеркало и прочую мелочь.
Оленевод дивился щедрости купца. Хорошо знал он торговых людей! Это на них не было похоже. «Доброе сердце имеет», — решил кочевник и ласково посмотрел на загостившегося у него таньга.
Лицо Амвросия густо заросло. Лохматая рыжая борода закрывала грудь. Одежда истерлась, засалилась. Омрыквут велел жене сшить ему новые торбаса и рубашку из пыжиков. Сам стал еще теплее разговаривать с ним.
К тому времени Амвросий уже ухитрялся все понимать и давать сносные ответы. Омрыквут сквозь табачный дым улыбался и помогал ему строить фразы по-чукотски.
Так протекло лето. Но когда кончилось время «белого дня», то есть белых ночей, хозяин стойбища начал примечать, что его невольный гость затосковал, ест мало, не спит ночами, стал задумчив, нелюдим. Больно было Омрыквуту видеть печаль человека в своем шатре.
— Какие у тебя думы? — участливо спросил он однажды.
— Ты спрашиваешь непотребное, — смутившись, ответил Амвросий.
— Обидные слова говоришь, — все еще без гнева заметил оленевод.
Амвросий молчал. По его щекам текли слезы. Он утирал их грязными руками, покрытыми болячками.
— Почему ты плачешь, как слабая женщина? — не унимался Омрыквут в порыве сострадания.
Амвросий молчал.
Оленевод нахмурился, набил еще трубку, посмотрел на жену. Кейненеун потупила взор, плечи ее съежились. Наступило безмолвие. Стало слышно, как по куполу яранги мерно постукивает дождь.
Двое мужчин и женщина молчали. Сырая, гнетущая ночь усиливала мрачное настроение. Близилось время освежения воздуха, за ним — время длинных ночей.
Уже три трубки выкурил хозяин стойбища, дважды Кейненеун едва заметно с тревогой поглядывала на него. Отец Амвросий, перестав плакать, задумчиво глядел в дальний угол полога. А молчание все длилось.
Но вот оленевод вдруг поднялся и, не разгибаясь, подошел к отцу Амвросию.
— Что ж, пусть мы с тобой станем товарищами по жене! — вздохнув, сказал он, взял Амвросия за плечи, заглянул в глаза.
Амвросий очнулся, увидел рядом лицо кочевника, улыбнулся, сам не зная чему: он не уловил необычного смысла в словах Омрыквута, не расслышал всей фразы.
— Где будешь спать? — спросил оленевод.
Миссионер недоуменно посмотрел на него. Странный вопрос!
— Где скажешь, — смиренно ответил он.
— Спи здесь. Я буду спать в другом спальном месте, — сказал Омрыквут и, пополнив табаком кисет из оленьей замши, пополз к выходу, искоса поглядывая на жену.
Сжавшись, Кейненеун сидела, не поднимая глаз. Ей было стыдно и досадно, что муж отдает ее таньгу.
Усталый Амвросий лег и вскоре задремал.
Ночью он проснулся и при свете угасающего жирника увидел, что жена хозяина спит на шкуре рядом с ним. Омрыквута в пологе не было.
Отец Амвросий отодвинулся подальше.
…На следующую ночь сквозь приоткрытые веки миссионер видел, как ушел Амрыквут, а Кейненеун разостлала шкуру и опять легла рядом с ним. Сердце его забилось. Притворился спящим. Но мысли путались. «Бес, бес! Сгинь, изыди! Господи, помилуй», — повторил он про себя, в то же время стараясь понять, почему хозяин уже вторую ночь не спит дома, а младшая жена стала ложиться рядом с ним, с Амвросием. Он слыхал про обычай товарищества по женам, известно ему было и то, что некоторые чукчи, главным образом богатые оленеводы, имеют по две-три жены, знал он и первую жену Омрыквута. «Надоела, видно, Кейненеун ему», — думал он, и вдруг чудились ему дом, матушка. Однако лицо матушки быстро тускнело в сумраке полога, таяло, и вместо него отчетливо вырисовывались жгучие глаза Кейненеун. «О господи! Дьявол искушает меня… Выйду отсюда!»
Амвросий тихо поднялся и выполз из жилья. Принялся бродить между ярангами, творя молитву.
Дождь перестал, но луна скрылась за облаками. Стало темно, страшно.
Тундра переговаривалась голосами ручьев, шепотом мокрых мхов. Тускло поблескивали в темноте озера.
Ежась от предрассветной свежести, ступая по холодной росе, машинально Амвросий повернул обратно.
…Жирник едва светит. Разбросав руки, на спине спит Кейненеун. Черные косы беспорядочно обрамляют смуглое лицо. Веки прикрыли слегка раскосые прорези глаз, сходящиеся к прямому приплюснутому носу. Капризно оттопырены полные губы.
Стоя на коленях, Амвросий смотрит на спящую женщину. Сонная, она поворачивается. Амвросий вздрагивает, ползет к своей шкуре, ложится, тихо шепчет молитву.
Жирник гаснет. Засыпает смятенный отец Амвросий.
Сны, тяжелые, как грозовые тучи, беспокоят его. Что-то давит. Потный, он открывает глаза. Темнота. На своей груди он нащупывает руку спящей Кейненеун. На секунду Амвросий замирает, чувствуя, как тревожно забилось сердце и что-то теснит дыхание. «Женщина! Господи… Грех, грех, грех… О боже мой праведный! Женщина… Господи… Но… «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься», — мелькает в мозгу семинарская острота, а волосатые пальцы, уже не внемля разуму, блудливо ползут по обнаженной руке Кейненеун…
* * *
А в Нижнеколымске, обеспокоенная десятимесячным отсутствием мужа (ведь он обещал вернуться к весне!) матушка, благополучно разрешившись двойней, денно и нощно молилась, плакала, худела. Исправпичиха утешала ее.
Жены тех переводчиков, с которыми отец Амвросий выезжал из Нижнеколымска, приходили к ней и слезно просили заступничества за их мужей, арестованных исправником сразу по возвращении. «Неповинны они, — рыдая, увещевали соломенные вдовы матушку, — заступись, будь матерью родной: с голоду дети пухнут. Нет работников. Лето проходит. Помрем ведь зимой». Но матушка не заступалась, и переводчики Амвросия по-прежнему сидели в крепости.
Исправник отобрал у переводчиков шкурки песцов и лисиц, вымененные ими в тундре, и чуть не ежедневно допрашивал арестованных: он обвинял их в убийстве главы православной миссии на Колыме с целью грабежа.
Возвращение переводчиков без отца Амвросия и его исчезновение действительно казались подозрительными.
Уже несколько месяцев, как исправник отправил донесение в Иркутск, и теперь ждал только санного пути, чтобы отправиться на розыски отца Амвросия.
* * *
Не заметил отец Амвросий, как миновало дождливое лето, стали реки, выпал снег. Уютно было ему в яранге с молодой женой богатого оленевода.
Кочуя, стойбище Омрыквута достигло Чаунской губы. Установился санный путь.
В один из тихих морозных вечеров Омрыквут пришел в шатер младшей жены.
— Я пришел, — возбужденно воскликнул он. — Радостную новость скажу.
Новость заключалась в том, что через неделю отец Амвросий вместе с Омрыквутом и его пастухом Кутыкаем прибудут в Нижнеколымск.
Проклял бы этот час отец Амвросий, если бы знал, что в городе Омрыквут предъявит свои права товарища по женам и разыграется страшная сцена, которая поставит под угрозу благочестие и все будущее главы православной миссии!
Если бы он смог заглянуть вперед, он увидел бы себя, беспомощно взывающим к господу богу и молящим ниспослать ему разум, чтобы не допустить посрамления служителя веры христовой: «Не приведи господи, узнает владыка! Отлучит ведь от церкви, лишит сана и службы… Узнает весь город! Весть дойдет до священного синода. Боже правый, научи раба своего!» Уже тогда пережил бы отец Амвросий ту недалекую ночь, когда он вынужден был, спасаясь от огласки, тайно покинуть вместе с матушкой Нижнеколымск.
Холодом сжало бы его сердце видение трех нарт, нагруженных пушниной и имуществом миссии, воровски скользящих по снегу в бледном свете луны и, наконец, скрывающихся за крутым изгибом стылой реки.

Глава 11
КОЛЫМСКИЙ ИСПРАВНИК.

Зимний день угасал. Голубые вершины сопок, еще недавно подернутые алой краской заката, блекли, сливались с посеревшим небом. Долина тонула в сумраке.
Путники спешили, чтобы засветло добраться до жилья. Правда, вдоль побережья есть нартовый след — «дорога», но долго ли впотьмах сбиться с него!
Цепочкой, одна за другой, скользят две нарты. Высунув красные языки, дымящиеся на морозе, матерые псы тянут их. На каждой нарте по два человека. С головы до ног они укутаны в добротные меха. Поверх кухлянок из оленьих шкур белые халаты, предохраняющие мех от снежной пыли. У троих за спиной ружья. Завидев поселение, собаки тявкнули, подналегли на упряжь и понеслись вскачь.
Казаки-каюры воткнули в снег, между копыльями нарт, остолы — окованные железом тормозные палки, — струи снежной пыли взметнулись вверх, но скорость от этого заметно не уменьшилась. Нарты мчались, подпрыгивали, готовые каждую секунду перевернуться.
— Держи! — рявкнул седок первой нарты.
Казаки схватились за остолы обеими руками.