Самая сложная  часть «Мастера и Маргариты» - это Ершалаимские сцены. Я никоим образом не берусь анализировать их с богословской точки зрения, поскольку просто не обладаю нужными знаниями. К.М.Симонов назвал их «вершиной булгаковской прозы», и я не могу не согласиться с писателем.

С художественной точки зрения здесь совершенно практически всё. Удивительны описания, на которые как-то обычно не обращают внимания. Давайте вчитаемся и вслушаемся: «Грозу сносило к Мёртвому морю. Теперь уж можно было расслышать в отдельности и шум дождя, и шум воды, низвергающейся по желобам и прямо по ступеням той лестницы, по которой прокуратор шёл днём для объявления приговора на площади. А наконец зазвучал и заглушённый доселе фонтан». Поразительно, как замечены эти «появления» звуков после общего шума бури!..

Но, конечно же, ещё выразительнее образы.

Анализировать образ Иешуа не буду. Не буду писать об Иешуа, потому что не считаю себя вправе касаться этой темы.

А вот образ Пилата – дело другое. Наверное, каждый (может быть, даже и не читавший романа) знает это описание: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

Практически все представляют грозного прокуратора именно так. И, наверное, глядя на исполнителей роли Пилата в самых разных постановках (даже и не по роману), мы ищем именно того, булгаковского, Пилата. И не всегда находим.

Понтий Пилат – конкретное историческое лицо. Указывают, хотя и приблизительно, даты его жизни: родился около 12 года до н. э. — умер после 37 года н.э. Таким образом, в момент казни Христа ему было около 45 лет. Поэтому, простите, никак не могу принять в роли Пилата К.Ю.Лаврова (хотя и очень любимого мной артиста): уж очень старым и немощным он выглядит. Другой «наш» Пилат, М.А.Ульянов, более совпадает с моим представлением об образе, хотя тоже, по-моему, староват (кто-то уже писал, что Ульянов – везде только Жуков, но я говорю о своём восприятии, а мне многое у него понравилось).

К.Ю.Лавров и М.А.Ульянов в роли Пилата

Но ведь Булгаков отнюдь не первым вывел этого персонажа! Несомненно, он опирался на существовавшие к тому времени художественные воплощения образа.

Знал, конечно, Булгаков знаменитую картину Н.Н.Ге «Что есть истина?» - для нас это классика, но при появлении на выставке Товарищества передвижников в 1890 году картина вызвала неоднозначную реакцию и по распоряжению Священного Синода была снята с экспозиции:

В 1912 году К.Р. (великий князь Константин Константинович Романов) написал драму «Царь Иудейский», где действие «обнимает неделю от торжественного входа в этот город Христа Спасителя до дня воскресения Христова». Первым в списке действующих лиц указан «Понтий Пилат, прокуратор Иудеи». Христа среди действующих лиц нет – это пьеса о Нём, но без Него.

Интересно, что пьеса, как пишут исследователи, была категорически запрещена Святейшим Синодом к публичному показу из-за боязни превращения священной истории в «суетное развлечение». Напечатана впервые была в 1914 году. Мне довелось увидеть её на сцене Малого театра в 1990-ые годы (роль Пилата великолепно играл Я.П.Барышев) – впечатление было очень сильное.

Не единожды подмечена ещё одна деталь. В Евангелии от Матфея можно прочитать о Пилате: «Седящу же ему на судищи, посла к нему жена его, глаголющи: ничтоже тебе и Праведнику тому; много бо пострадах днесь во сне Его ради [Между тем, как сидел он на судейском месте, жена его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него]». Жена Пилата Клавдия Прокула (в Евангелии она не названа по имени) в греческой, коптской и эфиопской церквах причислена к лику святых.

Греческая икона «Святая Прокула»

В пьесе К.Р. Прокула играет весьма значительную роль. Она очень заинтересована учением Христа, стремится побольше узнать о нём:

Рассудком, разумом хочу сознать я,

Чем покоряет Он себе сердца,

Какою силою их привлекает.

Откуда Он? Кто мать Его, отец?

Что знаешь ты про них?

Конечно, есть у К.Р. и рассказ Прокулы про «недобрый сон», где, идя за «светлым образом» Христа, она падает с «края бездны» в пучину. Есть и мольбы пощадить Иисуса:

Конечно, Понтий, ты не утвердишь

Их приговора. Может ли закон наш

Невинного карать!

…Сердце ноет,

Душа болит! О, как меня волнует

Суд, предстоящий Иисусу. — Понтий,

Будь твёрд на этот раз, я умоляю.

Картина А.Чизери «Ecce Homo [Се Человек]!» иллюстрирует фрагмент Евангелия от Иоанна: «Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: “се Человек!” Когда же увидели Его первосвященники и служители, то закричали: “распни, распни Его!” Пилат говорит им: “возьмите Его вы, и распните; ибо я не нахожу в Нём вины”». А справа на картине - скорбящая жена Пилата:

И в сцене пира, происходящего во время казни на Голгофе, Прокула не находит себе места:

Я чувствую, что острое железо

Гвоздей как будто в руки мне и ноги

Вонзается. В истерзанной груди

Моё смертельной мукой сердце рвётся.

Все помыслы и чувства все мои

Там, у Него, у страшного креста…

А здесь и этот смех, и эти речи!..

Уйти бы мне, чтобы не слышать их…

А затем - ремарка: «Ослепительная молния. Оглушительный удар грома. Подземный гул. Землетрясение. Стены и колонны колеблются». И именно Прокула в финале сцены объяснит всё:

Ужели вы не поняли ещё?

Ужель сердца у вас окаменели?

О, Понтий! Боязливо, малодушно

Ты Неповинного послал на смерть.

Знай, римский прокуратор Иудеи,

Наместник кесаря и друг его, -

Водою мира целого не смоешь

С себя ты той чудовищной вины!..

…Я верую! Мне сердце говорит:

Он испустил последнее дыханье.

Свершилось! - Господи, Его страданье

Грех мира дольнего да искупит!

У Булгакова Прокулы нет. Одиночество Пилата, разделяемое лишь верным псом, подчёркнуто и этим.

Сам прокуратор обрисован автором пьесы как человек, понимающий невиновность осуждённого, стремящийся спасти его, но испугавшийся последствий для себя, а потому сделавший свой выбор:

Я умываю руки в знак того,

Что неповинен я в крови невинной.

За Праведника вам держать ответ!

Муки совести Пилата в пьесе остаются как бы «за кадром»…


Трусость – «самый страшный порок»

«– Боги, боги, – говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, – какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, – тут лицо из надменного превращается в умоляющее, – ведь её не было! Молю тебя, скажи, не было?»

Наверное, не случайно «Мастера и Маргариту» называют «закатным», «итоговым» романом: в нём сплелись многие мотивы творчества автора, и, в частности, этот: желание изменить то, что уже совершилось.

У Булгакова он встречается во многих произведениях: от трагичнейшей «Красной короны» до комического «Полоумного Журдена»: «Философией, что ли, заняться? Замечательный человек этот Панкрассс... утешительный человек... и философия - великая вещь... А в самом деле, может быть, никакого скандала за обедом и не было, а мне только показалось... надо будет себе это внушить. Не было скандала, и шабаш. Не было скандала. Не было скандала... Нет, был скандал. Не веселит меня философия...»

Но наивысшего накала достигнет мотив как раз в терзаниях Пилата. Стремление уйти от случившегося даёт ощущение счастья во сне: «Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того всё сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шёл в сопровождении Банги, а рядом с ним шёл бродячий философ… Само собой разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением – ведь вот же философ, выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шёл рядом, следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить о том, что такого человека можно казнить. Казни не было! Не было!»

Однако – «Всё это было хорошо, но тем ужаснее было пробуждение игемона… Он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это что казнь была».

Одна из глав романа названа «Как прокуратор пытался спасти Иуду». В названии её скрыта ирония - все читавшие роман прекрасно понимают, что Пилат не только фактически отдаёт приказ расправиться с Иудой, но и диктует, как это сделать: «Я получил сегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью… Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущённый чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: “Возвращаю проклятые деньги!”» Точно так же немного позднее, высказав предположение, «не покончил ли он сам с собой», и сказав: «Я готов спорить, что через самое короткое время слухи об этом поползут по всему городу», - по существу, прекратит разговоры о поисках убийц. Да и распоряжение отдаст соответствующее: «Взыщите с сыщиков, потерявших Иуду. Но и тут, предупреждаю вас, я не хотел бы, чтобы взыскание было хоть сколько-нибудь строгим. В конце концов, мы сделали всё для того, чтобы позаботиться об этом негодяе!»

Иллюстрация А.Кумировой

И, как финал этих распоряжений, - разговор с Левием Матвеем:

«– Это тебе сделать не удастся, ты себя не беспокой. Иуду этой ночью уже зарезали.

Левий отпрыгнул от стола, дико озираясь, и выкрикнул:

– Кто это сделал?

– Не будь ревнив, – оскалясь, ответил Пилат и потёр руки, – я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя.

– Кто это сделал? – шёпотом повторил Левий.

Пилат ответил ему:

– Это сделал я.

Левий открыл рот, дико поглядел на прокуратора, а тот сказал:

– Этого, конечно, маловато, сделанного, но всё-таки это сделал я».

Прокуратор будет иметь полное право заявить так.

Но ведь Иешуа он действительно пытался спасти! Их первая (и единственная – в реальной жизни) встреча поворачивается неожиданно для прокуратора: сначала он поражён обращением «добрый человек» и приказывает Марку Крысобою «объяснить», как разговаривать, но затем…

Поражённый странными речами арестованного, рассказывающего, как «сборщик податей… бросил деньги на дорогу», прокуратор, понимающий, что «проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: “Повесить его”», вдруг начинает проникаться к нему симпатией.

Иллюстрация Г.Басырова

Секретарь, который должен записывать ход допроса, не верит своим ушам, слыша, как арестант, только что избавивший своего судью от головной боли, смеет давать ему советы, да ещё и с оценкой личности прокуратора: «Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе… Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека».

Секретарь «постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора». Но прокуратор… Он вступает в разговор о «добрых людях», даже по-своему шутливо рассказывая о ранении Крысобоя: «Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги». Ведь он для себя уже всё решил: так как «бродячий философ оказался душевнобольным», «смертный приговор… прокуратор не утверждает», но «удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора».

Сейчас он видит в арестанте врача, умеющего к тому же угадывать мысли собеседника. Однако не выдерживает прокуратор следующего предъявленного арестованному обвинения, самого страшного, - нарушения «Закона об оскорблении величия».

Даже здесь он попытается ещё что-то сделать – дважды намекнёт на возможность изменить показания:

«– Слушай, Га-Ноцри, – заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, – ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил? – Пилат протянул слово “не” несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту». А позже, посоветовав «взвешивать каждое слово», «позволит себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор».

Но не может солгать тот, кого Пилат назовёт «лгуном» и «бродягой». И решение прокуратора вынесено:

«– Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твоё место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесёшь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись».

«По знаку Марка вокруг Иешуа сомкнулся конвой и вывел его с балкона».

Но ещё раньше автор скажет (а позднее и повторит) о «коротких, бессвязных и необыкновенных» мыслях Пилата, среди которых будет «совсем нелепая» «о каком-то долженствующем непременно быть – и с кем?! – бессмертии, причём бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску»…

«Мы теперь будем всегда вместе»

Все евангелисты рассказывают о попытках Пилата спасти Христа («Пилат же, созвав первосвященников и начальников и народ, сказал им: вы привели ко мне человека сего, как развращающего народ; и вот, я при вас исследовал и не нашел человека сего виновным ни в чём том, в чём вы обвиняете Его») уже после допроса. Конечно же, их отразит и Булгаков. Он включает в роман сцену разговора Пилата с первосвященником Каифой и его вопрос – «Вар-равван и Га-Ноцри схвачены местной властью и осуждены Синедрионом. Согласно закону, согласно обычаю, одного из этих двух преступников нужно будет отпустить на свободу в честь наступающего сегодня великого праздника пасхи. Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников намерен освободить Синедрион: Вар-раввана или Га-Ноцри?» После ответа Каифы: «Синедрион просит отпустить Вар-раввана», - вопрос будет повторён дважды, причём под конец – уже почти как приказ:

«– Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, в лице которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз.

– И в третий раз мы сообщаем, что освобождаем Вар-раввана, – тихо сказал Каифа».

Каифа (Каиафа, Йосеф Бар-Кайяфа) – как и Пилат, историческое лицо, упоминания о котором встречаются как у историков, так и в Евангелиях. Иоанн ещё после описания воскрешения Лазаря рассказывает о сговоре против Иисуса: «Собрали тогда первосвященники и фарисеи совещание и говорили: что нам делать, потому что Этот Человек много творит знамений? Если оставим Его так, все уверуют в Него, и придут Римляне и уничтожат у нас и храм и народ. Один же из них, Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы не знаете ничего, и не разумеете, что лучше для вас, чтобы один человек умер за народ, а не весь народ погиб. Это он сказал не от себя, но будучи на тот год первосвященником, пророчествовал, что предстояло Иисусу умереть за народ, –и не за народ только, но для того, чтобы и рассеянных детей Божиих собрать воедино. С этого дня они приняли решение убить Его».

После вынесения окончательного решения, когда Пилат будет практически угрожать Каифе: «Побереги себя, первосвященник», - тот ответит: «Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его Бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!» И тогда приведёт Булгаков эти евангельские слова: «Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат?» (Кстати, судя по тому, что «в отставке» реальные Пилат и Каиафа оказались практически одновременно, особой вражды между ними в действительности не было).

Вернёмся к роману. Булгаков показывает странное состояние прокуратора: «Всё та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо. Он тотчас постарался её объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осуждённым, а может быть, чего-то не дослушал». Наверное, именно поэтому ему будет сниться их вечный разговор: «Они спорили о чём-то очень сложном и важном, причём ни один из них не мог победить другого. Они ни в чём не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем».

А сцена объявления окончательного решения толпе ещё более выразительна: «Пилат поднялся на помост, сжимая машинально в кулаке ненужную пряжку и щурясь. Щурился прокуратор не оттого, что солнце жгло ему глаза, нет! Он не хотел почему-то видеть группу осуждённых, которых, как он это прекрасно знал, сейчас вслед за ним возводят на помост». Он прекрасно знает, во всех подробностях представляя себе и то, что сейчас происходит на площади, и то, что произойдёт через несколько секунд («Это их ввели на помост... – подумал Пилат, – а стоны оттого, что задавили нескольких женщин, когда толпа подалась вперёд»), но не может заставить себя вновь увидеть Иешуа, а только по звукам постигает происходящее: «Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что они там, на месте, где им нужно быть».

И – описание того, как он уходит, объявив решение: «Пилат повернулся и пошёл по мосту назад к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться… Он знал, что в это же время конвой ведет к боковым ступеням троих со связанными руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на запад, за город, к Лысой Горе. Лишь оказавшись за помостом, в тылу его, Пилат открыл глаза, зная, что он теперь в безопасности – осуждённых он видеть уже не мог».

Однако «безопасность» эта мнимая. И мы видим, с каким нетерпением ожидает он известий о свершившейся казни: «Если бы не рёв воды, если бы не удары грома,.. если бы не стук града,.. можно было бы расслышать, что прокуратор что-то бормочет, разговаривая сам с собой. И если бы нестойкое трепетание небесного огня превратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицо прокуратора с воспалёнными последними бессонницами и вином глазами выражает нетерпение, что прокуратор… постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли и песку, что он кого-то ждёт, нетерпеливо ждёт». И мы слышим, как удивляется он, что Иешуа отказался выпить напиток, который облегчил бы его муки. И главное – он прекрасно поминает слова осуждённого, сказанные перед казнью:

«– Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

– К чему это было сказано? – услышал гость внезапно треснувший голос».

Да, прокуратор прекрасно всё поймёт, и не случайно в своём «путешествии вверх по лестнице луны» он будет и об этом беседовать с философом: «Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок».

И тут же, вдруг опомнившись, станет возражать и спорить сам с собой: «Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?.. Разумеется, погубит. Утром бы ещё не погубил, а теперь, ночью, взвесив всё, согласен погубить. Он пойдёт на всё, чтобы спасти от казни решительно ни в чём не виноватого безумного мечтателя и врача!»

Нет, это только сон…

А в финале романа мы вновь увидим Пилата: «Маргарита скоро разглядела в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека… Маргарита видела, что сидящий, глаза которого казались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза вперяет в диск луны. Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит тёмная, громадная остроухая собака и так же, как её хозяин, беспокойно глядит на луну». И Воланд объяснит: «Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница».

А затем Мастер получит разрешение «роман кончить одною фразой»:

«- Свободен! Свободен! Он ждёт тебя!

Горы превратили голос мастера в гром, и этот же гром их разрушил. Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным креслом. Над чёрной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за много тысяч этих лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется, и что он кричит. Видно было только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал и он».

И в эпилоге романа, в сне Ивана, мы увидим снова идущих вместе Пилата и Иешуа. И в ответ на мольбу: «Но ты мне, пожалуйста, скажи, ведь её [казни] не было! Молю тебя, скажи, не было?» - Иешуа, утверждавший, что «правду говорить легко и приятно», позволит себе солгать – во благо:

«– Ну, конечно не было, – отвечает хриплым голосом спутник, – тебе это померещилось.

– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит человек в плаще.

– Клянусь, – отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются».

Булгаков напишет о Пилате: «Этот герой ушёл в бездну, ушёл безвозвратно, прощённый в ночь на воскресенье сын короля-звездочёта, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».

*************

А теперь, наверное, нужно всё-таки немного добавить исторической конкретности. Булгаков рассказывает о происхождении своего героя - «сына короля-звездочёта и дочери мельника, красавицы Пилы». Это представление взято им, видимо, из средневековых легенд.

Историки утверждают, что Пилат, скорее всего, был римлянином. А римляне-мужчины получали имена, состоящие из трёх частей: личное имя (преномен) – у каждого своё, имя рода (номен) – похожее на современные фамилии, и индивидуальное прозвище (когномен), дававшееся за какие-то особенности. Сравните: Публий (преномен) Овидий (номен) Назон [Носатый] (когномен).

Историки предполагают, что Понтий — это номен, указывающий на принадлежность к роду Понтиев, а Пилат —прозвище (когномен), означающее «метатель копий» (мне сразу на память пришла его фраза: «Это я тебе говорю – Пилат Понтийский, всадник Золотое Копьё!»). А вот личное имя Пилата до нас не дошло.

Найденная в 1961 году в Кесарии плита (надпись над ней расшифровывают как «Понтий Пилат, префект Иудеи, представлял Тиберия кесарийцам») подтвердила существование Пилата
О дальнейшей судьбе Пилата достоверно известно лишь то, что в 36 году он был отстранён от должности и отправлен в Рим (по другим сведениям – в Галлию). Рассказы о его казни или самоубийстве относятся к области легенд…

…А мы вспоминаем чаще всего, как о лунной дороге «человек в плаще поднимается всё выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идёт спокойный и величественный гигантский остроухий пёс». Недаром Пилату виделось бессмертие…

Иллюстрация А.Бакулевского