РЫЖАЯ ГРУНЯ

самобытное повествование
Эта, захватывающая воображение история, была рассказана мне бабушкой. Долгими зимними вечерами мы проводили время за беседами сидя на маленьких скамеечках у приоткрытой дверцы печки - голландки. Догорающие, уже багровые угли, покрываясь серым пеплом, бросали скудные отблески на наши с бабушкой лица, придавая таинственности истории, которую я слушала.
Рассказ длился несколько вечеров, у меня было время, лёжа в постели перед сном, обдумать услышанное и запомнить на всю жизнь.
С тех пор минуло страшно сказать, сколько лет, но я помню сюжет и все перипетии тех событий. За точность и последовательность, конечно не берусь, могу и даты переврать непреднамеренно, к тому же невольно привношу свои колористические добавки, яркие акценты в повествование. Думаю, они не вмешаются в ход событий и не испортят впечатлений. Основную мысль, дорогой читатель, постараюсь передать Вам в точности. Надеюсь, не разочарую.
***
Случилось это событие в конце девятнадцатого века, точнее, кажется, в тысяча восемьсот девяносто пятом году. Зимы в те времена были снежными, с частыми метелями и буранами. Дороги, тракты плохо расчищены, в перемётах, обочины завалены слежавшимся снегом. Путь утомителен и тягостен. Без нужды вряд ли кто решался в этакую непогодицу путешествовать. Однако случались и необходимости в странствиях. Тогда, полагаясь на милость божию, вверяли свою судьбу в руки Господа и пускались в путь.
Елизавета Дмитриевна Адагурова, дама сорока семи лет отроду, принадлежащая к знатному дворянскому роду, проводила зиму, как и каждый год в Европе, когда получила неожиданное известие о том, что муж её тяжело болен, и ей надлежит немедля вернуться в своё имение в Воронежской губернии.
Довольно быстро собравшись, пустилась в путь, но не одна, а с гувернанткой-англичанкой, которую наняла накануне для племянников, детей брата и с четырнадцатилетней девочкой-
воспитанницей, в судьбе которой, ввиду сиротства последней, из жалости и по доброте душевной имела намерение принять активное участие, призреть сироту и опекать. Своих детей у четы Адагуровых не было из-за того, что муж, действительный статский советник, находясь на службе государевой, много и активно занимался делами, часто езживал в столицы, подолгу проживал там, по служебной необходимости. Но даже не это главное, а то, что был он старше супруги на двадцать три года, детей не любил категорически и считал нецелесообразным иметь в доме шумную «атмосфэру», как он выражался, которую создают обычно дети. Крики, визги и детский плач раздражали неимоверно. Так же господин Адагуров никогда не сопровождал супругу в её вояжах, выездах на зимний период в более тёплый климат, однако её этот факт не тяготил. Самой ей не возбранялось никогда поступать так, как пожелается. Елизавета Дмитриевна имела неограниченные свободы. Это пару вполне устраивало.
Просьбой выслать за собой карету она не отягощала, не просила, решив добираться до дома на перекладных, почтовых экипажах, однако, сойдя с поезда, увидела знакомую карету и кучера, которого прислал брат. Это порадовало и насторожило. Всё говорило о том, что дела мужа плохи и надо поспешать. Баулы и кофры сложил кучер в важу на крыше кареты, пассажиры уселись и покатили. Карета у брата добротная, обита бархатом, отделана кожей, всё для удобства в пути, на санных полозьях подрезы стальные, чтобы не истирались, запряжена четвёркой лошадей.
Тепло одетая в бархатный салоп, подбитый мехом горностая, в капор, надёжно завязанный под подбородком шёлковыми бантоньерками, короче говоря - по последней французской моде, Елизавета Дмитриевна всё же зябко куталась в соболью накидку, кисти рук спрятав в меховую муфту. Под ногами дорожная грелка с углями, ноги укрыты медвежьей полостью. Возможно, зябкость дамы была вызвана тем нервным состоянием, которое она испытывала от известия о муже и дальнейшей неопределённости, в коей пребывала весь путь. Что же с ним могло случиться? Однако отдавала себе отчёт в том, что мужу около семидесяти лет, а значит всякое возможно.
Возле госпожи Адагуровой, на низеньком мягком пуфике, прильнув к её ногам, сидела воспитанница в стёганой душегрее, тёплом пуховом платке и валеночках, прижимая к груди маленького котёнка, которого ей дозволили взять с собою. Напротив, под меховой накидкою, милостиво пожалованной Елизаветой Дмитриевной, в капоре и тёплом зимнем пальто, укрыв ноги шотландским шерстяным пледом и спрятав туда же сухие, озябшие руки, съёжилась англичанка. Она кривила рот, бледное, худощавое лицо её выражало нестерпимую муку. Будущая гувернантка всем своим видом говорила о том, что уже жутко жалеет, опрометчиво ввязавшись в эту авантюру, соблазнившись на обещанный приличный, очень приличный заработок. В Англии её ничего не держало, а о старости нужно было всё-таки позаботиться, больше-то некому. Но такой путь - это тяжело! Она, пустившись в дорогу, в общем-то наслышана была о том, что Россия варварская, холодная страна, но не до такой же степени, право слово!
Приложив ладонь к стеклу кареты, оттаяв маленький «глазок», окошечко, Елизавета Дмитриевна взглянула, просто от нечего делать, наружу. Дул, свистел и гудел сильный порывистый ветер. Чувствовалось приближение метели. Пока она только возвещала о себе, кидаясь охапками крупных снежных хлопьев. То ли ещё будет!
Наступил вечер когда, в усадьбах, в уютных гостиных обычно пьют вечерний чай с топлёным молоком или сливками, с царским вареньем из крыжовника, янтарным мёдом и сдобными булочками, плюшечками и ватрушечками, а потом, пожелав всем спокойной ночи, мирно расходятся по тёплым, протопленным спальням, укладываются в мягкие, нагретые грелками пуховые постели. Вспомнив об этом, Елизавета Дмитриевна тяжело вздохнула. Что её ждёт дома?
Проехали знакомое сельцо, видимо Варваровку, промелькнуло очертание церкви. Скоро сгустится темень непроглядная и ничего нельзя будет уж разглядеть. Два фонаря по бокам кареты разливали скудный свет, указывая на движение экипажа. Снаружи слышался сердитый голос возничего, взвизгивание кнута. Бренчала упряжь, лошади неслись во весь опор, напряжённо, в такт ходу, всхрапывая. Скоро, часа через два-три, должны бы быть на месте.
Проезжали мимо усадьбы, дом в глубине, в конце, кажется пихтовой аллеи, резные, кованые ворота закрыты на ночь. Неожиданно полозья кареты резко заскользили, вильнули на наледи, кони сдали вправо, полозья, с левой стороны кареты, наскочили на обледенелый, твёрдый бугорок при дороге. От стремительного, резкого толчка, удара, пассажиры ссыпались в одну кучу, вперёд, навалившись на гувернантку, кони дёрнули, и карета со всего маху накренилась на бок. Дверь распахнулась! Не имея сил удержаться, Елизавета Дмитриевна вывалилась в снег, девочка перелетела через неё и кубарем скатилась куда-то вниз, завязнув, утонув в глубоком сугробе. Возничий попытался остановить ход коней, он натянул вожжи и в этот момент карета, всею своею тяжестью окончательно рухнула на несчастную женщину, раздавив её. Англичанка, с разбитым лицом, осталась, распластавшись лежать внутри. Возничий, с проломленной от удара об угол кареты головой, свалился с облучка. Пристёгнутые, не имеющие возможности двинуться, сорваться вперёд, лошади храпели, ржали, били копытами, нервно топтались на месте, будто продолжая бег и дико поводили, вращали обезумевшими от всего происходящего глазами. Из их разверзнутых, ощеренных ртов с крупными жёлтыми зубами, через удила, белыми хлопьями падала пена.
Собаки, спущенные на ночь за воротами усадьбы, подняли громкий лай, вой. Сторож бил в колотушку, призывая слуг, понимая уже, слыша, что на тракте случилась беда. Хозяева усадьбы, вознамерившись тихо отойти ко сну, взбудоражившись, заметались, спешно накидывая на исподнее, ночное облачение, шубы и салопы, резво засовывали ноги в тёплую обувь. Выскакивали на террасу, приглядываясь, с желанием понять, что же случилось и требовали огня, фонарей.
Собак загнали на псарню и бегом, поспешили к воротам, открытым теперь настежь.
Началась суета по оказанию помощи потерпевшим, немедля ни минуты послали за доктором и приставом.
Тяжёлую карету с грехом пополам подняли и поставили на полозья. Бездыханное тело госпожи Адагуровой перенесли в дом. Англичанке, ни слова не понимающей по-русски, прибывший довольно быстро доктор оказал помощь, и тщательно подбирая известные ему слова, попытался узнать, что беспокоит, где болит. Французский язык худо-бедно он знал, а вот с английским была проблема. Наконец разобрались кое-как и уложили гувернантку на кушетку в гостиной. С кучером дела обстояли хуже. Он, от перенесённого волнения и серьёзной травмы головы, не мог сказать ни слова, только протяжно мычал, стонал и надрывно всхлипывал.
Приехал становой пристав с полицейским урядником. Провели, как могли дознание, опросили очевидцев, составили протокол. Карету, поставленную уже на полозья, откатили в каретный сарай, кофры и баулы собрали, лошадей, чтобы пришли в себя, отвели в хозяйскую конюшню.
Приглядевшись и всё сопоставив, по вензелям на карете, по обрывочным фразам, поняли, наконец, кем является погибшая дама. Пришли в ужас, так как прекрасно знали супруга и саму Елизавету Дмитриевну и брата её, просто не увидели сходства из-за кровоподтёков и ссадин на её мёртвом, исковерканном трагедией, лице. Выходило так, что до своей усадьбы она не доехала каких-то сорока вёрст. Нелепейшая гибель!
О девочке, скатившейся с бугра в сугроб, и видимо потерявшей сознание, никто не вспомнил.
Одни и не знали о её существовании, другим самим до себя, а благодетельница Адагурова
Елизавета Дмитриевна, отдала богу душу.
Отрядили нарочного к брату погибшей, которую перенесли в холодный чулан, отправили человека с немедленным письмом о грустных событиях постигших Адагуровых и просьбой приехать и забрать тело, да и людей увезти ехавших с ней вместе. К утру прибыл сильно опечаленный брат, приехал с людьми. Поблагодарил всех за помощь и сочувствие и, забрав бездыханное тело сестры, раненых гувернантку и кучера, а так же карету, уехал, прежде сообщив, что сам статский советник Адагуров чрезвычайно плох. Ему о гибели жены сообщать, видимо, не станут.
В усадьбе, вымотавшись за эту жуткую, кровавую, полную волнений и ужаса ночь, все рухнули спать, изнемогая от усталости и бессилия.
***
Когда рассвело, на присыпанной ночной метелицею дороге, появился человек на лыжах - снегоступах. Это был кузнец из Варваровки, который ходил по обязательным делам в Песчанку, мимо усадьбы. Он, из-за непогоды, боясь сбиться с пути, не решился, загостившись, пускаться в обратную дорогу, разумным полагая переждать. Так и сделал, заночевал.
Теперь же возвращался обратно, поспешал, его ждала работа.
- Непозволительный выходной,- ругал он себя,- загулял я, олух царя небесного!
Раньше в их селе была кузня и был кузнец, красавец и сердцеед цыган Роман. Закрутил тот цыган шуры-муры с местной соблазнительницей, женой солдата-рекрута, Раисой. От этой связи и родился теперешний кузнец - Макар. А Роман, что ж Роман, ушёл с проходившим мимо табором вдаль, зов крови, видимо, даже фамилии его Раиса не узнала. Сына с собой не взял, да и кто б ему дал! Хоть и цыган сын, да только наполовину. Да и крохотный был на ту пору, от мамкиной титьки не оторвёшь. А цыгане - то настаивали, требовали отдать. Мол в таборе выкормим, вырастим. Ага! Прямо там, чего захотели!
Раиса подговорила братьев, так они с дрекольем вышли и с собой пол села за компанию вывели. Поостереглись тогда цыгане, убрались прочь скоренько.
Вернувшийся солдат, как уж водилось в ту пору, принял мальца, куда денешься. За ним самим, поди, грешки немалые водились. Рекрутская доля тяжёлая, многие в бегах от неё были в те времена. По святцам имя получил - Макар, с фамилией Гринёв. Псаломщик, в метрической книге храма записал - незаконнорожденный младенец. Так дело и сладили. Раису обманутый муж не лупцевал, не упрекал. По пьянке когда врежет разок-другой, и то, больше для порядка и послушания. Всё как у всех. Макар вырос на загляденье, все другие-то дети в семье низкорослы, кривоноги, приземисты, видать в папку своего, рекрута, а может и в кого ещё. Кто ж свечку в те годы держал. Девки курносы, конопаты, скуласты. Волосы, точно ржавая, осенняя солома, а вот Макар лицом приятен, волосы чёрные, будто смоль, густые, кучерявые. Он парень стройный, фигуристый, вёрткий да игривый, но не это главное. Главное - кузнец он отменный. Своего цыганского папашку, кузнеца Романа, превосходил многократно. Куёт, точно узор на спицах вывязывает или вышивает вычурно.
К Макару многие обращаются. То надгробие выковать, то ворота, то светильники, да мало ли чего взбредёт в голову господам-заказчикам, в округе, да и не только, много работ Макара, первостатейных. Другие-то кузнецы, почешут затылок, потопчатся:
- Колготно-о-о, морока это, тяжелёхонько! И так шибко притомились работамши,- скажут.
Так ведь устать можно и просто лясы когда точишь, мечешься попусту, суды-пересуды затеваешь, пустопорожними делами занимаешься, а тут - шедевр, гимн кузнечному ремеслу!
Примитивной работой Макару заниматься недосуг, лошадей подковывать, тоже нет времени. Это подмастерье его берется выполнять. Нанимает Макар двоих сельских, более-менее способных, те на подхвате у кузнеца. Пока ни один не заинтересовался, чтобы научиться у Макара настоящему ремеслу. Живут в пол силы, работают в четвертинку, день прошёл, да и ладно.
- На хлеб есть и будя. Чаво мозги сушить, рази нет чем их занять?- так рассуждают.
А Макар не таков, он хочет в мастерстве до самой сути дойти, всё в кузнечном ремесле понять.
Надо откровенно признать, что остальные дети Раисы ни в какую не приняли брата за своего. Завидовали страшно, невзлюбили люто, ревновали. Короче говоря - не ко двору. Даже лошадей подковать в соседнее село ездили, не к брату в кузню. Во как! А он и не лез. Намучился, там живя от их козней, проказ да подлостей. Бывало бегают за ним, дёргают за подол рубахи и вопят на весь проулок:
- Эй ты, цЫган, цЫган, цЫган! Приходи ко мне на выгон!
При этом больно щипятся, дёргают за волосы, короче травят, как собаку, покуда не разозлят. А уж как разозлят, да получат тумаков на «сдачу», тогда с рёвом бегут к мамке, мол забижает! А уж что своруют, да их словят, так на него свалят кражу. А все и верят - цыган же, понятное дело, руки «чешутся», мол, сами тянутся. Ну и секут тогда. Самое обидное, когда ни за что.
Лет с четырнадцати парень ушёл в полуразрушенную хибару при кузнице старой и стал осваивать мастерство сам. Хибару подлатал, а мать приходила на неделе, пару раз. Похлёбку, кашу сварит, простирнёт бельишко, заштопает кое-чего и то ладно. Макару-то некогда, отрываться от дела не хочется, да и когда горн раскочегарит - отвлекаться не стоит уж. Вот он на хлебе да воде, коль мать не придёт. Это уж гораздо позже избу себе поставил Макар, заработал деньжат, поднакопил, да поставил.
Шёл ему двадцать пятый год, а всё не женат был. Доля, в этом смысле, не завидная. За него, цыгана, девку никто замуж не отдаст, это факт! Даже коль и гроши имеет, всё одно - ни за что! Мысль такая - сведёт в табор рано или поздно дочуню! Они, цыгане, такие. А если с какой и проведёт времечко под стожком или в рощице, да обрюхатит, то голову отшибут, а избу спалят. Выбирать парню не приходится. Бирюком живёт. Хотя девки местные так и льнут к нему, так и фланируют вокруг кузни. Приоденутся в яркие сарафаны да лапти новые, лыковые, веночками из полевых цветов украсят головы, под «кренделёк» зацепятся и ну гулять, кое-чем вилять. А то на бугорок, что напротив кузни, рассядутся в рядок и давай глазками постреливать, да страдания голосить. А то семечки лузгают, шелуху на подбородок навешивают, на любовь намекают.
Кузня у Макара Гринёва в полном порядке. Такую кузню ещё поискать!
Старый, отцовский, кузнечный горн с мехами подновил Макар, наковальню подобрал под себя, что надо. А то, коли лёгкая она, то может «зазвонить», а это ж помешает ковке. Да и высоту нужную выбрал, чтобы спине удобно было, не уставала, опять под себя приспособил. Молотки и молоточки с ручками из акации, бука, ухватистые, надёжные. Клещи разной-разности, удержать любую форму, с длинными ручками клещи, чтобы не ожечься, ненароком. Тиски и тисочки, щётки и щёточки от окалины да заусенцев, счищать надобно. Ну и конечно кадка с водой, как без неё! А ещё цепи с грузом, крепче удержать наковальню, ну и различные напильники. Всё по стенкам развешано, под рукой, на глазах. Корзины с углём ту же.
Кто из сельских мужиков работал с Макаром, те диву давались, как у него всё удобно устроено, подручно.
Ещё хорошо то, что отстоит та кузня от самой Варваровки в отдалении, на отшибе, так сказать можно. Рядом речушка-бормотушка, день и ночь балакает по камушкам, побулькивает весело. Рощица берёзовая в такт порывам ветра раскачивается, пританцовывает будто, кружит голову, ежели долго смотришь на белоствольные. Недалече радуют, восхищают белизною своею горы меловые. Воздух чистый, прозрачный, не надышишься им. Вот так употеет, взмокнет Макар возле горна, выйдет на косогор, упадёт навзничь, раскинув руки вширь и глядит, любуется небушком. А там, в вышине, орлы неторопливо кружат. Простор душе, простор творчеству! Именно от красоты такой, да умения видеть, примечать всё, выхватывать глазами то, что для других обыденно, не интересно, не заметно вовсе и давало силы мастеру и рождались кованые кружева, фантазии диковинные, орнаменты замысловатые.
***
Елена Чистякова Шматко
Продолжение следует.