Кладбищенский сторож.

Что -то тихо бормоча себе под нос, Борис поднялся на пригорок навстречу ночной тишине. Не думая ни о чем, во всяком случае ни о чем в особенности, он дошел до поворота. Но еще раньше, чем выйти на угол восьмого участка, он вдруг замедлил шаги, как будто ветер, налетев откуда-то, ударил ему в лицо или кто-то окликнул его по имени.
Уже несколько раз, приближаясь вечером к повороту, за которым освещенный звездами тротуар вел к его сторжке, он испытывал это странное чувство. Ему казалось, что за мгновение до того, как ему повернуть, за большим мраморным памятником кто-то стоял. В воздухе была какая-то особая тишина, словно там, в двух шагах, кто-то притаился и ждал и лишь за секунду до его появления вдруг превратился в тень и пропустил его сквозь себя.
Может быть, его ноздри улавливали слабый запах мёртвой плоти, может быть, кожей лица и рук он ощущал чуть заметное понижение температуры вблизи того места, где стоял кто-то невидимый, охлаждая воздух своим присутствием. Понять это было невозможно. Однако, завернув за угол, он всякий раз видел лишь белые плиты пустынного тротуара. Только однажды ему показалось, будто чья-то тень мелькнула через могилку, но все исчезло прежде, чем он смог вглядеться или произнести хоть слово.
Сегодня же у поворота он так замедлил шаги, что почти остановился. Мысленно он уже был за поворотом — и уловил слабый шорох. Чье-то смрадное дыхание? Или движение воздуха, вызванное присутствием мертвеца, кто очень тихо стоял и ждал?
Он завернул за угол.
По залитому лунным светом тротуару ветер гнал осенние листья, и казалось, что идущая навстречу девушка не переступает по плитам, а скользит над ними, подгоняемая ветром и листвой. Слегка нагнув голову, она смотрела, как носки ее туфель задевают кружащуюся листву. Ее тонкое, матовой белизны лицо светилось бледным светом. Оно выражало отвращение ко всему живому. Безжизненные глаза так с ненавистью смотрели на мир, что, казалось, ничто не могло от них ускользнуть. На ней было белое платье; оно шелестело. Борису чудилось, будто он слышит каждое движение ее полуразложившихся рук в такт шагам, будто он услышал даже тот легчайший, неуловимый для слуха звук — омерзительный цвет ее лица, — когда, подняв голову, она увидела вдруг, что лишь несколько шагов отделяют ее от живого мужчины, стоящего посреди тротуара.
Ветви над их головами, шурша, роняли сухой дождь листьев. Девушка остановилась. Казалось, она готова была наброситься на него, но вместо того она пристально поглядела на Бориса, и ее страшные, мёртвые глаза так блеснули красным светом, как будто он сказал ей что-то необыкновенно хорошее. Но он знал, что его губы произнесли лишь простое приветствие. Потом, видя, что покойница как завороженная смотрит на мощный фонарик в его руке, он заговорил:
— Вы, очевидно, наша новая соседка?
— А вы, должно быть… — она наконец оторвала глаза от фонарика, — кладбищенский сторож? — Голос ее замер.
— Как вы странно это сказали.
— Я… я догадалась бы даже с закрытыми глазами, — тихо проговорила она.
— Запах мертвечины, да? Моя жена всегда на это жалуется. — Он улыбнулся. — Дочиста его ни за что не отмоешь.
— Да. Не отмоешь, — промолвила она, и в голосе ее прозвучало удовлетворение.
Борису казалось, будто она кружится вокруг него, вертит его во все стороны, легонько встряхивает, выворачивает карманы, хотя она не двигалась с места.
— Запах мертвечины, — сказал он, чтобы прервать затянувшееся молчание. — А для меня он все равно что духи.
— Неужели правда?
— Конечно. Почему бы и нет? На кладбище я проработал всю свою сознательную жизнь. Повидал такое!
Она подумала, прежде чем ответить:
— Не знаю. — Потом она оглянулась назад, туда, где была её могила. — Можно, я пойду с вами? Меня зовут Лариса.
— Лариса… А меня — Борис . Ну что ж, идёмте. Я провожу вас до вашей могилы. Сколько вам было лет, когда скончались? Ответа не последовало.
Теплой ветреной ночью они шли по серебряному от луны тротуару, и Борис ощущал противный запах мёртвого тела.
- Борис вы смелый человек, вы не боитесь покойников.
- За много лет работы, на этом кладбище столько всякой чертовщины произошло, что меня уже ни чего не напугает...