Иоганн Вольфганг Гёте — "Мариенбадская Элегия" (1824), история создания.

Там, где немеет в муках человек,
Мне дал господь поведать, как я стражду.
«Торквато Тассо»
Что принесет желанный день свиданья,
Цветок, не распустившийся доселе?
В нем ад иль рай — восторги иль страданья?
Твоей душой сомненья овладели.
Сомненья нет! Она у райских врат,
В ее любви — твой горний вертоград.
И ты вступил в блаженные селенья,
Как некий дух, достойный жизни вечной.
Здесь нет надежд, желания, томленья,
Здесь твой эдем, мечты предел конечный.
Перед лицом единственно прекрасной
Иссяк источник горести напрасной.
Крылатый день влачился так уныло,
Ты исчислял мгновения, тоскуя,
Но и в лучах полдневного светила
Не таял след ночного поцелуя.
Часы текли скучны, однообразны,
Как братья сходны и как братья разны.
Прощальный миг! Восторги обрывая,
В последний раз ты льнешь к устам любимым.
Идешь — и медлишь — и бежишь из рая,
Как бы гонимый грозным серафимом.
Глядишь на темный путь — и грусть во взоре,
Глядишь назад — ворота на запоре.
И сердце вдруг ушло в себя, замкнулось,
Как будто ей себя не раскрывало,
Как будто с ней для счастья не проснулось,
Своим сияньем звезд не затмевала.
Сомненья, скорбь, укоры, боль живая
Теснят его, как туча грозовая.
Иль мир погас? Иль гордые утесы
В лучах зари не золотятся боле?
Не зреют нивы, не сверкают росы,
Не вьется речка через лес и поле?
Не блещет — то бесформенным эфиром,
То в сотнях форм — лазурный свод над миром?
Ты видишь — там, в голубизне бездонной,
Всех ангелов прекрасней и нежней,
Из воздуха и света сотворенный,
Сияет образ, дивно сходный с ней.
Такою в танце, в шумном блеске бала,
Красавица очам твоим предстала.
И ты глядишь в восторге, в восхищенье,
Но только миг — она здесь неживая,
Она верней в твоем воображенье —
Подобна той, но каждый миг другая.
Всегда одна, но в сотнях воплощений,
И с каждым — все светлей и совершенней.
Так у ворот она меня встречала
И по ступеням в рай меня вводила,
Прощальным поцелуем провожала,
Затем, догнав, последний мне дарила,
И образ тот в движенье, в смене вечной,
Огнем начертан в глубине сердечной.
В том сердце, что, отдавшись ей всецело,
Нашло в ней все, что для него священно.
Лишь в ней до дна раскрыть себя сумело,
Лишь для нее вовеки неизменно,
И каждым ей принадлежа биеньем,
Прекрасный плен сочло освобожденьем.
Уже, холодным скована покоем,
Скудела кровь — без чувства, без влеченья,
Но вдруг могучим налетели роем
Мечты, надежды, замыслы, решенья.
И я узнал в желаньях обновленных,
Как жар любви животворит влюбленных.
А все — она! Под бременем печали
Изнемогал я, гас душой и телом.
Пред взором смутным призраки вставали,
Как в бездне ночи, в сердце опустелом.
Одно окно забрезжило зарею,
И вот она — как солнце предо мною.
С покоем божьим — он душе скорбящей
Целителен, так сказано в Писанье,—
Сравню покой любви животворящей,
С возлюбленной сердечное слиянье.
Она со мной — и все, все побледнело
Пред счастьем ей принадлежать всецело.
Мы жаждем, видя образ лучезарный,
С возвышенным, прекрасным, несказанным
Навек душой сродниться благодарной,
Покончив с темным, вечно безымянным.
И в этом — благочестье! Только с нею
Той светлою вершиной я владею.
В дыханье милой — теплый ветер мая,
Во взоре милой — солнца луч полдневный,
И себялюбья толща ледяная
Пред нею тает в глубине душевной.
Бегут, ее заслышав приближенье,
Своекорыстье, самовозвышенье.
Я вспоминаю, как она сказала:
«Всечасно жизнь дары благие множит.
От прошлого запомнится так мало,
Грядущего никто прозреть не может.
Ты ждал, что вечер принесет печали,
Блеснул закат — и мы счастливей стали.
Так следуй мне и весело и смело
Гляди в глаза мгновенью! Тайна — в этом!
Любовь, и подвиг, и простое дело
Бери от жизни с дружеским приветом.
Когда ты все приемлешь детски ясно,
Ты все вместишь и все тебе подвластно».
«Легко сказать! — подумал я.— Судьбою
Ты избрана для милостей мгновенья.
Тебя мгновенно каждый, кто с тобою,
Почувствует любимцем провиденья.
Но если нас разделит рок жестокий,
К чему тогда мне твой завет высокий!»
И ты ушла! От нынешней минуты
Чего мне ждать? В томлении напрасном
Приемлю я, как тягостные путы,
Все доброе, что мог бы звать прекрасным.
Тоской гоним, скитаюсь я в пустыне,
И лишь слезам вверяю сердце ныне.
Мой пламень погасить не в вашей власти,
Но лейтесь, лейтесь горестным потоком.
Душа кипит, и рвется грудь на части.
Там смерть и жизнь — в борении жестоком.
Нашлось бы зелье от телесной боли,
Но в сердце нет решимости и воли.
Друзья мои, простимся! В чаще темной
Меж диких скал один останусь я.
Но вы идите — смело в мир огромный.
В великолепье, в роскошь бытия!
Все познавайте — небо, земли, воды,
За слогом слог — до самых недр природы!
А мной — весь мир, я сам собой утрачен,
Богов любимцем был я с детских лет,
Мне был ларец Пандоры предназначен,
Где много благ, стократно больше бед.
Я счастлив был, с прекрасной обрученный,
Отвергнут ею — гибну, обреченный.
Перевод В. Левика
29 июля 1821 года в Мариенбад* прибыл импозантный незнакомец. На благородном румяном лице, почти не тронутом морщинами и красноречиво свидетельствующем, что этот человек не чуждается земных удовольствий и радостей, сверкали тёмные глаза – настолько живые и страстные, что казалось, будто в них танцуют горячие языки пламени.
Высокий лоб, выразительный орлиный нос, тонкие губы указывали на ум и недюжинную волю их обладателя, а гордая посадка головы, ровная спина и вся его величественная статная фигура, исполненная внутреннего достоинства, внушали невольное уважение.
Седовласого господина, который сразу привлёк внимание отдыхающих, звали Иоганн Вольфганг фон Гёте.
Прославленному немецкому поэту, драматургу и романисту, автору легендарного «Фауста», придворному советнику герцога Карла Августа Саксен-Веймар-Эйзенахского 72 года. Он приехал «на воды», спасаясь от гнетущей тоски: пять лет назад Гёте похоронил жену – верную спутницу, которая была рядом без малого тридцать лет; мать четверых его детей, умерших в младенчестве, и единственного сына, сумевшего перешагнуть порог совершеннолетия.
Теперь, когда жены не стало, он страдал от мучительного одиночества и писал в дневнике, что не чувствует «в себе и около себя ничего, кроме пустоты и спокойствия смерти».
Гёте и фройляйн фон Леветцов много беседуют, вместе посещают музыкальные вечера. Во время ежедневных совместных прогулок маститый писатель, учёный, государственный деятель делится с очаровательной спутницей поистине энциклопедическими знаниями в области поэзии, литературы, астрономии, ботаники, а в качестве знака внимания преподносит юной подруге роман «Годы странствий Вильгельма Мейстера».
Вероятно, вечный дамский угодник и сам не заметил, как обычное дружеское расположение и интерес к прелестной девушке сменились пылким чувством. Гёте, по собственному признанию, обрёл «вторую молодость», был полон сил и наслаждался этим ощущением, однако не решился открыто заговорить о своей любви.
Стоит ли удивляться, что свой день рождения – 28 августа 1823 года – он пожелал провести с госпожой фон Леветцов!
Но... ответ был таков: «Я сказала: «Если бы он был совсем одиноким, то тогда могла выйти за него замуж. Но у него есть сын, который женат и который живёт у него в доме, у него есть семья, а я не хочу занимать место девятнадцатилетней мачехи. Ему этого не надо, ему надо другое, а для меня уйти от матери, сестёр, дедушки с бабушкой было бы очень тяжело, я ещё вообще не хочу выходить замуж»».
Именно тогда рождается «Мариенбадская элегия», предваряемая эпиграфом:
Там, где немеет в муках человек,
Мне дал господь поведать, как а стражду.
«Торквато Тассо»
Это страстное откровение по праву считается жемчужиной любовной лирики и вершиной поэтического творчества Гёте.
Она так и не вышла замуж, посвятив себя воспитанию сыновей своей рано умершей младшей сестры, один из которых и унаследовал её состояние.
Оставшись в памяти людской лишь как последняя горькая любовь великого поэта, Ульрика фон Леветцов была образованной женщиной, которая свободно говорила на нескольких языках, играла на различных музыкальных инструментах, увлекалась ботаникой и собрала интереснейший гербарий. Она покровительствовала ряду общественных организаций, открыла школу для незамужних девушек и входила в число учредителей пражского Национального музея.