НЕБЕСНЫЙ АРОМАТ, УКАЗАВШИЙ ПУТЬ СКАЛЬПЕЛЮ НЕЙРОХИРУРГА В БЕЗНАДЕЖНОЙ ОПЕРАЦИИ

Блестящий хирург зашел в тупик. Жизнь ребенка на волоске. И вдруг в стерильной операционной — густой запах лаванды, ведущий руку против законов медицины.
Стерильность имела свой собственный запах. Андрей Николаевич Лазарев, нейрохирург с руками-скальпелями, знал его лучше запаха кофейни, в которую он ходил с детства. Запах антисептика, озона от работающей аппаратуры и тончайшая металлическая нота раскаленного от напряжения воздуха. Но сегодня к этому хору примешивался еще один — запах поражения.
Он стоял над вскрытой черепной коробкой семилетнего мальчика. Пять часов ада. Опухоль, проклятая, вцепившаяся в ствол мозга, как злобный паук, оплела сосуды так, что анатомический атлас казался злой шуткой. Любое движение — фатальное кровотечение. Мониторы уже не пищали — они выли тонким, изматывающим душу плачем. Давление падало. Сатурация ползла вниз. Всё. Тупик.
— Время? — глухо спросил он, не отрывая взгляда от пульсирующей безнадежности под микроскопом.
— Пять ноль семь, Андрей Николаевич, — шепнул ассистент.
Пот заливал глаза из-под шапочки. В операционной повисла тишина, тяжелая, как гранитная плита.
Тишина, в которой умирает надежда. Лазарев, человек, который никогда не сдавался, был готов поднять руки. Не вверх, а просто опустить их. Признать. В медицине тоже есть место для чудовищ, которых не победить.
И в этот самый миг, в апогее этой мертвой тишины, он его почувствовал.
Не намек, не фантом. Плотный, густой, абсолютно невозможный здесь запах сухой лаванды. Он ударил в ноздри, пробив стену стерильности, и заполнил собой всё.
Лазарев замер, не веря. Запах был не из памяти. Он был здесь. Реальный. Он помнил его — так пахло в старом доме у бабушки в Крыму.
Маленькие холщовые мешочки, перевязанные бечевкой, в шкафу с бельем. Запах сухого летнего зноя, пыльной дороги и безоговорочной, всепрощающей любви.
Бабушка. Она гладила его по голове и говорила: «Андрюша, когда не знаешь, что делать, просто молись. Сердце умнее головы». Он, человек науки, всегда считал это сентиментальной чушью.
Но сейчас, вместе с этим запахом, в его голове возникло решение. Абсурдное. Идиотское. Преступное с точки-зрения нейрохирургии. Оно не родилось из логики или знаний. Оно просто появилось. Цельное, ясное. Мысль была одна: «Не там. Режь здесь». Но «здесь» не было ничего, кроме жизненно важных центров. Самоубийство. Убийство.
Его мозг кричал: «Нет! Стоять!», а правая рука, его верная, выверенная до микрона рука, вдруг перестала ему принадлежать. Он смотрел на нее, как на чужую. Пальцы, сжимавшие скальпель, чуть дрогнули и, ведомые невидимой силой, пошли влево, на долю миллиметра от того места, которое мозг считал точкой невозврата.
Рука двигалась плавно, уверенно. Словно не он, а кто-то другой, кто видел эту проклятую опухоль не как клубок сосудов, а как-то иначе, вел ее.
Секундное, нелогичное, безумное движение. Разрез. Еще один.
Он не дышал. Вся операционная не дышала.
И вдруг анестезиолог вскинул голову:
— Давление стабилизируется! Сатурация пошла вверх!
Лазарев моргнул. Запах лаванды исчез так же внезапно, как и появился. Остался только привычный запах работы, который теперь смешался с новым, еще не осознанным — запахом спасенной жизни. Остальное было уже делом техники. Через час он накладывал последний шов.
Вечером, выжатый, как лимон, он сидел в своем кабинете. Руки, которые спасли сегодня ребенка, мелко дрожали. Он не понимал, что произошло. Случайность? Галлюцинация от усталости? Но показатели на мониторе не были галлюцинацией.
В дверь тихо постучали. Вошла мать мальчика. Молодая женщина с огромными, заплаканными, но теперь счастливыми глазами. Она молча подошла к нему и протянула что-то на ладони.
— Спасибо вам, доктор. От всего сердца. Вот… это вам.
На его ладонь легла маленькая, темная деревянная иконка.
Изображение святого в архиерейском облачении, с хирургическими инструментами в руках.
Святитель Лука Крымский.
И от иконки, от сухого, старого дерева исходил тот самый густой, пронзительный запах лаванды.
Лазарев смотрел на иконку, потом на свои руки. Он, человек фактов, цифр и томограмм, держал в руках доказательство того, чему нет и не может быть доказательств. Мать ушла. А он всё сидел в оглушающей тишине кабинета, сжимая в ладони шершавое дерево.
Холод иконки в его руке вдруг стал теплым. И по его небритой, смертельно уставшей щеке медленно стекла одна, скупая, тяжелая капля. Не слеза — расплавленный с литок его рационального мира.
Трудно судить, где проходит грань между вымыслом и той реальностью, которая лежит за пределами нашего понимания. Эта история, конечно, придумана. Но разве в жизни настоящих врачей, солдат, матерей не случаются моменты, когда решение приходит благодаря горячей молитве, спасая от неминуемой гибели? Суть этого рассказа не в чуде как таковом, а в том, как нечто необъяснимое может сокрушить стену самого прожженного скепсиса и явить человеку мир, где логика уступает место Тайне.
Автор рассказа: © Сергий Вестник