Предыдущая публикация
Воспоминания\ ветеранов Великой Отечественной войны.
Теплотанских Николай Петрович - танкист.
Продолжение...
− А бывало так, что весь батальон, вся бригада наступала?
− Когда прорыв был – да. В Восточной Пруссии. Наш участок, например, нашей рота прорывает. Я же не видел. Не мы же одни прорывали. Бригадой прорывали 900 метров.
− Как вы считаете, помогала ли наша авиация хоть иногда прорывать оборону противника?
− Ну, конечно. А как же. Вот, например, перед Березиной налетела немецкая авиация, и к нам на подмогу пришли наши самолеты. Если бы не они мы не отбили бы.
− А приходилось ли воевать ночью? Ночные бои.
− Ну, а как же. Поднялись по тревоге, а там противник прорвал. Что делать, пошли. Вот были случаи, пехота-то не может, танки прошли с десантом вправо в брешь. Это было почти ночью. Вот мы создавали обстановку, чтобы немцы побоялись. А если бы они пошли в контратаку они бы тут... Там у немцев всё было: и пехота, и танки. А мы же как раз почти ночью доставили туда десант, и сами маневрировали, пока подойдет пехота. А немцы думали, что так, так, что всякое бывало.
− А саперов вам не придавали?
− Саперов у нас не было. Ну это командование знает. Мы в этом деле неграмотные.
− Как вы считаете, какие характеристики танка являются наиважнейшими? Проходимость, огневая мощь там или ремонтопригодность.
− Возьмем Т-34. Проходимость у него хорошая. Огневая мощь – 85-мм пушка, два пулемета. Также стоит упомянуть и маневренность. Что касается важности, это маневренность, огневая мощь и проходимость. Это у “34-ки”. Даже один из немецких полковников после войны на выставке говорил: «Я в первую очередь стал бы на Т-34 воевать». А потом идут ИСы. Они хороши только, чтобы пробить стену.
− На какой скорости максимально вы разгонялись на Т-34?
− Не знаю даже. Я уже не помню. По-моему, было 50 или 60 км/час. Что-то такое.
Когда мы получали новый танк там стояло ограничение на обороты – 2500 об/мин. Перед боем, мы, ребята, которые немножко разбирались, настраивали рейку топливного насоса и устанавливали не 500 лошадиных сил, а например, 550. Это даже я сам делал.
− Сколько километров вы проходили во время марш-бросков?
− По 50 км. Вот, например, здесь участок прорвали, и нас перебрасывают туда. Сразу может не 50, может 10 или 20 км.
− Как экипаж покидал танк если он загорелся? Что из оборудования вы должны были забирать с собой?
− Дернул шлемофон и всё, а это тут остается. Там же ларингофоны.
− Из скольких человек состоял экипаж вашего танка?
−В нашем – из четырех, в Т-34-85 из пяти человек.
− Вопрос на счет немецкой пропаганды. Доводилось ли вам сталкиваться со сброшенными немецкими листовками?
− Было. Мы к вечеру ездили на реконструировку и опускались в нашу пехотинскую траншею. В это время немцы начинают производить обстрел, потому что у наших ужин как раз у пехоты. Вдруг кустарник и бумага какая-то. Командир бригады берет в руки и читает: «Русские, бейте евреев, на фронте у вас евреев нет». Он выругался матом и приказал снять штаны и показать – у них оказывается тоже обрезают. Это был полковник Духовный, который по национальности был евреем.
− Насчет национального вопроса. Некоторые говорят, что в армии евреев обижали и принижали. У вас как было?
− Нет. У нас ни евреев, ни кого-то других не обижали. Правда, у нас в танковых частях большинство бойцов были русские и немножко украинцы. Вот во 2-й гвардейской командиром машины был один старший лейтенант, который был грузином.
− Приходилось ли вам воевать с власовцами?
− Я не воевал. Но когда я в госпитале был, вот уже в Вильнюсе, легкораненый, то я ребят встречал. Они в основном на нашем 3-ем Белорусском фронте были. Он до этого именовался Центральный фронтом. Эти ребята и рассказывали про власовцев, так как им приходилось сталкиваться с ними.
− Может знаете, платили ли вашему командиру деньги за подбитые немецкие танки?
− Такого я вообще не слышал, даже якобы после войны за «Фердинандов», за «Тигров» платили деньги. Наш экипаж, к примеру, подбил два «Фердинанда». Какие там деньги. Мы после войны писали в фонд обороны. Подписываешь и никакие деньги не получаешь. Поэтому за подбитые танки я ничего не получал.
− Бывали ли такие случаи, что танкисты немного сходили с ума от боев?
− Был такой случай. Со мной вместе учился Борька Пыжьянов с деревни Абрамово. В первом бою он за рычагами, и у него случился нервный тик. Я его после этого не видел. Говорили, что якобы его сняли, и он находился в резерве бригады. Какую обязанность он занимал я не знаю.
− Бомбили ли вас немцы в январе 1945 года?
− В 1944-м несколько раз было, а в 45-м уже нет.
− Приходилось ли вам видеть во время боев гражданских немцев? Или может после войны.
− Нет. Так я же в Центральной Германии не был. А вот после войны видел. Вели они себя нормально.
− После боя вы осматривали свой танк на наличие отметин от снарядов? Куда попали, какие повреждения и т.п.
− Да нет. Чего там смотреть. Большинство снарядов попадало обычно в башню. Может рикошетом, может в лобовую. Попали, ну и ладно.
− Зимой 1945-го вы красили танки в белый цвет?
− Нет, у нас не красили. Я тогда вообще не видел крашеных танков.
− А когда вам выдали гвардейский значок?
− В 1945 году во 2-й гвардейской танковой. А до этого я не в гвардейской был. Армия была гвардейская, а корпус не гвардейский.
− Приходилось ли вам когда-либо стрелять из закрытых позиций по траектории как артиллерия? Т.е. чтобы не быть видным врагу.
− Как сказать-то… Прежде чем идти в наступление мы выпускали по 2-3 снаряда в сторону противника. Стреляешь на месте. Это и есть закрытым.
− Как вы считаете, примерно сколько раз вы участвовали в атаках?
− Примерно в пятнадцати, не меньше.
− Вы видели, чтобы на фронте кто-то носил нашивки о ранении?
− Я не видел. Мы даже не знали об этом.
− Как вы считаете много ли правды в фильмах про Великую Отечественную войну?
− Фильм «Белый тигр» – это анекдот. А вот «На войне как на войне» немножко правдоподобно. Ну, а больше я не могу назвать.
− Приходилось вам совершать марши по бездорожью? По целине там или сельским дорогам.
− Нам же по дорогам запрещено. Поэтому по целине, конечно. Вот, например, на Минское шоссе вышли, а нам как раз запрещалось. А когда нас сняли по тревоге, тогда нам сказали, кто где хочет.
− Как вы считаете, как механику-водителю следует покидать танк, чтобы у него было больше шансов выжить? Даже у вас есть нижний…
− Никто этим не пользуется. А так, если не заклинило, то выходить через свой люк.
− Вы упомянули, что у вас была медик, младший лейтенант, которая вас вывела. Кроме нее были еще женщины в части?
− Нет. Не было. Никто и раненых не выносил.
− Были ли у танкистов какие-нибудь трофеи?
− Ни в том, ни в этом экипаже у нас никаких трофеев не было. В Белоруссии и Литве какие трофеи? А в Германии, в Восточной Пруссии зима была, и немцы убежали.
− Командир роты, командир взвода вообще подсказывали остальным экипажам? Допустим, есть три танка. Вот их экипажи друг с другом переговаривались?
− Обязательно, а как же. На прием, на передачу. Вот допустим идем, и командир роты говорит: «Держите на приеме», а когда должен командир взвода командовать, он своим говорит: «Держите на приеме от меня». То есть мы все разговариваем.
− Приходилось ли вам воевать против превосходящих сил противника?
− Конечно, приходилось. Вот когда в Литве нас зажали, там немцев больше было. И Белоруссии возле Молодечно, Красное такое было. Мы перерезали дорогу, потом на Молодечно. Нас три машины всего было. А сил противника Бог знает сколько было. И артиллерия стояла там – полк целый. Нам пришлось обойти.
− Где обычно находился танк взводного во время атаки? Наверное, немного сзади, чтобы наблюдать?
− Да нет. Где придется. Положено так, или углом вперед либо углом назад идти. По-разному было.
− Где в основном спал ваш экипаж?
− Я и радист откидывали свое сиденья и спали как на легковой машине. Заряжающий спал на боеукладке.
− Бывало ли такое, что спали сверху моторного отделения?
− Нет. Наверху, на моторном отделении спать запрещалось. Вот когда мы прибыли после разгрузки, утром пришел командир роты и спрашивает: «Как у вас дела? Всё нормально?» Мы ответили, что всё нормально. И тут командир говорит: «А там радиста похитили». Он был из нашей роты и спал снаружи танка. Вот немецкая разведка этим и воспользовалась: пришли и похитили его. А я ведь говорил командиру нашему Ивану, а он лег снаружи. Когда пришел командир роты стал говорить. Ребята не сдали его, а то взбучка была бы – как командир посмел нарушить приказ.
− Вы, как механик водитель, чем занимались во время передышки?
− Чем я занимался… Открывал моторную часть, смотрел. Грязь, может еще что-нибудь, а затем проверял ползуны нет ли там чего-то. А заряжающий с командиром орудия снаряды от смазки очищали.
− Были какие-то нормы расхода боеприпасов, после которых следовало выходить из боя и уходить в тыл?
− Нет, не было. Я шел до конца и не думал погибать. Вот задача есть, и я должен ее выполнять.
− А чего вы больше всего боялись? Плена или того, что можете остаться без рук или без ног?
− На фронт я шел с желанием, и ничего не боялся. Я говорю, что после боев, так через некоторое время, думаешь «зачем я через башенный люк полез. Сашку-то зачем так вытаскивал?.. Надо было снизу толкнуть…». Я стою, а бой ведь идет. Когда я ранение-то получил? Осколки в тазобедренном суставе, в груди, в позвоночнике, глазах… Откуда они у меня? Если бы я остерегался, боялся, что «Ой, вот меня сейчас убьют. Надо прятаться»… Вот этого я не делал.
− А как вы считаете, почему вы остались в живых, что вам помогло выжить на фронте?
− Да кто его знает, что мне помогло. Просто меня не застрелили. Вот и всё. Я был ранен только. А мог и погибнуть.
− А вашего командира бригады, командира батальона вы часто видели?
− Комбата я видел часто, а комбрига почти не видел. А Ротмистрова я один раз на переправе увидел.
− Для вас Великая Отечественная война была самым главным событием в жизни или же было что-то более значимое?
− Более значимое у меня в жизни это то, что у меня семья появилась. Вот это значимое. Была жена, дети. Всё, что я мог для них сделать. Всё моя цель.
− Вам снилась или снится война?
− Снится. До сих пор. Бывает ночью просыпаюсь и долго не сплю. Снится то, как я в Белоруссии видел освобожденных; снятся немцы, когда ночью атаковали; снится форсирование нами реки Березина, где в это время немцы производили бомбардировку, а перед нами, когда еще понтоны не были готовы, текла человеческая кровь. Убитые и раненые лошади, горящие танки, раненые и окровавленные люди… Вот это всё и снится.
Я до этого говорил, что я под Каунасом был ранен. Я-то еще ничего, думаю, а за других людей я как бы больше переживаю. Других больше жалко, чем себя. Поэтому я говорю, что я не думал, что я должен умереть от ран. Хотя у меня последнее ранение было такое, что я сколько-то без памяти был и хотел уже в окно выброситься. Не сказал я это.
Когда я получил это ранение меня привезли в глазной госпиталь. Вместе со мной был еще один танкист и летчик. Их потом увезли, а я остался.
Ведущим хирургом там был один полковник. Мне хотели удалить глаза. Пришла заведующий, капитан Валентина Александровна и говорит:
− Ну, когда будем удалять?
− Никогда, – отвечаю я.
− Коля, на голову влиять будет. Это же с мозгами связано.
− «Ну и ладно», – сказал я и согласился.
Потом приходят сестра, латышка и говорит: «Николай, не давай удалять. Пусть Валентина тебе сделает операцию».
В итоге мне сделали операцию. Прошел день-два, а потом как начала у меня болеть голова. Вот идет сестра, а у меня как кувалдой бьет по голове. К тому я еще не ел. У меня ведь здесь осколки были. Выбило зубы. У меня было ползуба и наверху часть зуба. Все осколки здесь были.
Вот поскольку я говорил, что вытерплю, я спускаюсь с постели (там нары были, которые сделаны как топчаны; матрасы стоят) и ползу к окну. У меня глаза хоть и были завязаны, я знал, что там окно. А это была консерватория у литовцев, поэтому я знал, что это не первый этаж. Я думал, что вот сейчас головой бухну, чтобы никто со мной не мучился. Я стал пытаться залезть на подоконник. Он был широким. Вдруг вбегает сестра Тося. Она меня хватает и укладывает в постель. А сама плачет, кричит и ругает немцев. Тут прибежала Валентина Александровна. Они успокоили меня и сделали уколы. Потом мне стали вливать кровь. 5 раз мне кровь давали. Спрашивали, не морозит ли меня. «Да нет», – говорю, – я высох уже. Потом мне с Костей стали давать что-то горькое. Ребята говорили, что это коньяк. Ухаживали за мной, и мне становилось всё лучше и лучше.
А так, в боях погибнуть у меня даже в мыслях не было. И в бой когда шел… ничего у меня не было. Я только знал, что должен выполнить поставленную задачу и всё. И в немецкий тыл ходил, и в боях. Это же не один бой. За это награждают. Получилось так, что наш экипаж подбил два «Фердинанда», потом еще были такие случаи. На переправе, например, между Витебском и Оршей были сильные бои. Всё это суммировалось. Случилось так, что оказывается командир бригады знал ну и сказал комбату: «Вот дать ему орден что ли». Так, если за каждый бой награждать тут мешок орденов будет.
− Сколько всего раз вы были ранены?
− Первое ранение я получил 27 июля 1944 года в городе Каунас Литовской ССР, а второе – в январе 45-го в Восточной Пруссии в направлении Кёнигсберга. Это было уже тяжелое ранение.
Во время второго ранения я без памяти был. И лишь в 1955 году я узнал, как это случилось.
Со мной тогда вместе воевал мой товарищ по фамилии Ломовцев. Он был с соседнего села Аверино. Мы с ним вместе учились в танковой школе. Так вот. В 1955 году я поехал к нему туда, и мы встретились. Он мне говорит: «Ох Колька, ты же погиб…» Я ему: «Как это? Вот я, живой». Я был механиком-водителем танка Т-34. Он мне и рассказал, что во время атаки меня тяжело ранило, и они меня вытащили из танка. А танк наш горел.
Я, конечно, не знаю, кто меня вытащил. Я был на машине командира взвода, поэтому может это был командир, а может стрелок-радист. Немцы нас в лоб ударили, а меня выкинуло на траншею, которую мы освободили. Немцы в этот же вечер отступили.
Что меня нашли, я не знаю, потому что я выписку получил. Когда я пришел в сознание и ко мне вернулась память, обратили внимание, что у меня глаза красные. После этого меня отправили в глазной госпиталь, а перед этим у меня вот отсюда (показывает на …) удалили один осколок.
В этом госпитале, я значит и находился. Приходит ведущий хирург в звании полковника и говорит, что на удаление глаз нас было трое человек: один летчик и два танкиста. Их увезли куда-то, а я остался. Ну я сколько-то сопротивлялся, потом мне сделали операцию. Заведующий мне говорит: «Поможешь мне». Я сказал: «Ну ладно». Потом добавляет: «Только не ной». В итоге мне хрусталики удалили, а мелкие осколки оставили в глазах. Крупные осколки из глаз одна из врачей удалила. Вот и всё. И вот там меня вылечили, и я потом еще служил.
Меня направили служить в нестроевую часть в Германии. Часть эта была не танковая. Мне дали артиллерийскую должность.
Потом в 1946 году у меня раны начали открываться. Там в Истенбурге (Германия) мне ничего не могли сделать, поэтому меня привезли сюда в Орделько, и приписали к воинской части. В этой части в Орделько меня лечил один врач-подполковник. Он бьет по мне и говорит: «Ничего не помогает. Давай дедовским способом». «Давай» – согласился я.
Я всю ночь читал «Таинственный остров» (я это произведение в детстве еще читал). Однажды мы поехали в наше подразделение. Там капитан такой был. Я ему сказал: «Я, капитан, вот здесь вот лягу. Как наши будут выезжать, ты скажешь. Хорошо?» А я снял всё с себя, лёг и уснул. Было лето, стояло солнце, и я сгорел. Меня уложили на машину, а температура у меня подскочила до 40. Врач старший лейтенант Михаил Вялин всю ночь просидел возле меня. Спустя некоторое время мне становилось всё лучше и лучше. Потом я приехал к тому врачу-подполковнику. Он начал спрашивать меня: «Ну как? Ты что у меня так долго не был?» Я отвечаю: «Ну вот сейчас посмотрим». Он меня осмотрел и давай меня обнимать, целовать – раны эти зажили и до сих пор они не открываются.
После лечения я служил до 28 сентября 1950 года и демобилизовался в звании старшего сержанта.
Помимо, этих ранений один раз меня контузило – мой танк на минах подорвался. Ходили в разведку с боем, а мы прикрывали до операции «Багратион». Нас было больше трёх машин. Когда разведка с боем и пехота пошла, мы-то не видели, так как были в прикрытии и якобы они должны были дать сигнал ракетой. Тогда только танки тех прикрывают. А когда пехота пришла сюда, тогда танки уходят. А мы в прикрытии были, я понимаю, что прорвут немцы. А как раз пошел и нарвался на мины. Меня здорово садануло и подбросило. Так как я ехал не в боевой обстановке, люк был открыт. А там, оказывается, были мины, который не были полностью разминированы. У меня из ушей и рта кровь шла. Отправили в санбат, а не в госпиталь. И там я был не один – таких как я было много.
− А другие члены экипажа не пострадали?
− Они не пострадали. Я был в медсанбате, а после меня решили отправить в госпиталь. Я говорю: «Да вы чего? В госпиталь». Потом туда, в санбат приехал комбат Туз и откуда-то танки прибыли. Танки есть, а экипажа нет. Требовались механики-водители.
Я, Евтушенко и еще третий механик сели в машину и приехали в назначенное место. А наш комбат начал хвалиться этому комбригу:
− Вот у меня.
− А где же ты их взял? – спрашивает у него комбриг.
− Да вот там.
− Ты дурак? Они же дезертиры.
Сказали, чтобы не говорил про это, когда нет ничего. В 1955 году я ослеп, но не стал оформлять инвалидность, потому что для этого нужно справки где-то доставать. Ослеп, да к тому же ноги отнялись у меня. Врачом была одна молодая женщина. Она мне сказала: «Николай Петрович, надо вам группу оформлять». А я всё оттягивал. Она говорит: «Давайте справки о ранении. Вы были ранены?» – «Дважды ранен». Справку-то нашел, а она там вся стерлась. Тогда она пошла в райвоенкомат, там дали запрос и прислали. У меня и ответ есть.
− Сколько примерно немецких танков и самоходок подбил ваш экипаж? Вот две немецких самоходки «Фердинанд», да?
− Мы подбили два «Фердинанда», две «Пантеры». Это явно. А там, Бог его знает, может еще есть.
− Расскажите, а как вы обычно стреляли? Пока САУ не зажжется и не появится дым? Или когда она просто остановилась, и вы прекращаете по ней стрельбу?
− «Фердинанды» ведь на месте стояли. Мы били по ним пока они не загорятся. Как загорятся – прекращали. Если ты гусеницу подбил, то всё – машина стоит на месте. Всё это уже не наше дело. Наше дело – прорвать, чтобы пехоте ход дать.
− Вам на фронте, наверное, солдат 1927 года рождения не доводилось видеть?
− Нет. На фронте солдат 1927 года рождения я не видел. А вот в госпитале повстречал одного раненного солдата-украинца с 27-го года. Фамилия у него была Малявка. Ну он не танкист был, а пехотинец.
− Ваше отношение к политзанятиям. Как вы считаете, нужны ли они были в Красной Армии?
− На политзанятиях в основном давалась информация на фронтах. Помимо этого, давали еще какие-то сведения. Ну я считаю, что политзанятия были нужны.
− Пересекались ли вы с Особым отделом?
− В 1945 году в Восточной Пруссии один раз пересекался. После отпуска мы с моим товарищем Лешкой Лакисовым должны были прибыть в 108-й запасной полк, а прибыли в 212-й. А прибыл я на сколько-то дней позже. Отпуск мне дали в ноябре, а прибыл я в январе.
А когда мы к Ликвисту отнесли документы, часть расформировать, там был 212-й полк. Мы же там продукты получали. Аттестат нам выдали в 212-м полку. У меня было 2 аттестата: один на продовольствие, другой на лечение. Когда мы сюда прибыли, я отдал документы. Отпускной смотрят, и удивляются: «А почему это 212-й, почему это 108-й?». Получилось, как шпионаж. И у меня, и у Лешки такой отпускной. Нас запихнули и отправили на “губу”, в каталажку. Документы наши забрали. На следующий день нас снова вызвали к майору. Он сказал: «Заберите документы. Что ты не всё сказал?» А я ответил: «А вы не всё спросили». У меня тогда еще и справки о ранении были.
− О чем обычно говорили солдаты на фронте? О девушках, о еде или о том, что будет после войны?
− Обычно вспоминали свою малую родину, свои города, сёла, семьи. Вот и всё.
− Как вы относитесь к Иосифу Сталину?
− К Сталину я отношусь положительно. При правлении любого человека проливалось много крови. Возьмите, например, Ивана Грозного или Петра I – их же считают положительными личностями. Политики, реформаторы и т.п. Вот я считаю и Сталина положительным руководителем. Вот возьмите во время войны, где говорят: «Ой Сталин ничего, ничего подобного». Маршал Жуков сам пишет, что Сталин разбирался в стратегических делах. Сталин разбирался в этом. И неправда то, что говорят некоторые, что Сталина якобы не было на фронте. Тут как-то одну хронику показывали, как он был в прифронтовых местах. Стоит упомянуть, какой дух был поднят у народа, когда Сталин остался в Москве. А ведь члены правительства ему рекомендовали перебраться в Куйбышев. Он не уехал.
− А как вы считаете, Советский Союз мог бы другим главнокомандующим победить такого противника как нацистская Германия?
− Едва ли. Я не знаю. Вот говорят, разве что только Жуков. У нас же не он один был полководцем. Почему Жуков? Потому что он был первым замом Верховного. Возьмите, к примеру Рокоссовского, Конева, Толбухина или других маршалов. Они разве были плохими полководцами? Вот возьмем маршала Василевского. Он в своей книге нисколько же себя не хвалит, а вот Жуков себя хвалит.
− Скажите кстати, как относились войска к генералу армии Черняховскому. Они его уважали?
− И уважали, и любили. Уважали его за успехи. В Великую Отечественную он командовал в Литве 28-й танковой дивизией. Он отбил немцев и в каком-то месте одолел их. После этого его отозвали. Потом дали ему корпус на 1-м Украинском фронте, где был Ватутин. Назначили его командующим танковым корпусом. А танков нет. Он нашел и сколотил из всех. Именно сколотил. И ударил этим кулаком. Ударил как говорится и был успех.
В дальнейшем его назначили командующим 60-й армией. Рекомендации была от Ватутина. Какой успех был. А потом его назначили сюда уже командующим нашего 3-го Белорусского фронта. И какие успехи у него были на этой должности. Его уже готовили на маршала. Если бы вместо Черняховского нашим командующим был бы кто-то другой, мы так же бы гордились, если бы были успехи. Мы ведь гнали противника из-под Орши и Витебска без остановки до самой границы. Наш 3-й Белорусский фронт первым пересек границу СССР с Восточной Пруссией.
− Как вы считаете, что такое героизм на войне, на фронте? И можете ли привести примеры героизма?
− Ну я считаю, героизм — это выполнение поставленной перед тобой задачи, т.е. когда ты не дрогнул и выполнил или пытался выполнить по-настоящему. Вот это и есть героизм.
− Что можете сказать про свой героизм?
− Я не буду хвалиться, но мне передали, что я должен был быть представлен к ордену Славы 2-й степени. Это не по документам – мне об этом сказал Коля Ломовцев. Он тогда на командирской машине был и слышал, что капитан Туз хотел меня представить к ордену Славы 2-й степени. Но только вот я был ранен, и всё накрылось – орден этот я не получил.
− А кто были вашими главными противниками? Танки, САУ, противотанковые пушки или может быть фаустпатронщики.
− В общем самыми сильными противниками были тяжелые танки, потом самоходки. Но когда на наши танки начали ставить 85-мм пушку, «Тигры» стали нас побаиваться.
А вот в Восточной Пруссии основными противниками была противотанковая артиллерия и замаскированные самоходки.
Что касается фаустпатронов, я их ни разу не встречал и не видел. Может здесь они не применялись, потому что в госпитале разговаривали, что они в основном в Германии применялись.
− Николай Петрович, а вот из ваших двух танковых бригад есть сейчас те, кто жив-здоров? Если да, вы как-то поддерживаете с ними отношения?
− Мы, бывшие бойцы 5-й гвардейской танковой армии часто собираемся. Например, нас наш каждый год приглашают на концерт в Сокольниках.
− А вы в курсе судьбы членов вашего последнего экипажа? Что с ними стало?
− Нет. Ни про первый, ни про второй экипаж. Своих боевых товарищей из первого экипажа я помню по именам и фамилиям. А вот второй экипаж не помню, так как вместе с ними я провоевал мало и недолго.
Когда мой танк подбили, я получил тяжелое ранение и потерял сознание. А потом я попал в госпиталь. Так нас развели по разным госпиталям, товарищей своих я не видел и совсем не знаю, что с ними произошло дальше. Тут ведь еще какое дело: с теми, с кем я встречаюсь сейчас, на фронте я не встречался.
− Как вы считаете, благодаря чему Советский Союз одержал победу в Великой Отечественной войне?
− Мы победили благодаря неимоверной стойкости и любви к Родине нашего советского народа, а также благодаря сплоченности всех наших пятнадцати республик. Мы же не делали различий: кто грузин, армянин или татарин, так как все считались единым народом. Мы когда ехали в любую республику, считали, что едем к себе.
− Считаете ли вы, что ваше поколение фронтовиков 1922–26-х годов рождения является более лучшим, более патриотичным, более трудолюбивым?
− Правильно. С этим я согласен. Тогда идеология совсем другая была. Сейчас ведь как: на это надо деньги, на то надо деньги. Мы тогда не думали об этом. В армии у меня оклад был 250 рублей, в Германии – 500 марок. Я в ведомости подписывал, что хочу направить эти деньги в фонд восстановления народного хозяйства. Приходит капитан Осипов с ведомостью и спрашивает: «Куда вы их?» Мы отвечаем: «В фонд обороны». Во время войны деньги направляли в фонд обороны, после войны – на восстановление народного хозяйства. Когда стали строить, я в бухгалтерии написал заявление, чтобы мой недельный заработок отправили на этот счет.
− Николай Петрович, вам как ветерану войны были какие-то привилегии?
− Мы, инвалиды войны, только в начале 1960-х годов начали получать кое-какие привилегии. Раньше этого не было. За ордена нам платили до 1947 года, но потом в декабре месяце это тоже отменили.
Я ведь когда второй раз под Кёнигсбергом был тяжело ранен. Осколки у меня были в голове, в глазах, в позвоночнике, в груди с левой стороны, в тазобедренном суставе. Мне выписку дали, что я годен к нестроевой службе. А я после этого еще 5 лет служил.
Мы как говорится не горюем. Я не жалею, что всё так сложилось. Когда служил я ни одной копейки не получал. Я всё время в ведомости расписывался и сдавал деньги в фонд обороны. После войны же сдавал в фонд восстановления народного хозяйства.
− Испытываете ли вы ненависть к своим бывшим противникам?
− Вы знаете, если тот, кто воевал тогда против нас, будет сидеть рядом, у меня никакой ненависти по отношению к нему не будет. Мы выполняли приказ, и они тоже выполняли. Другое дело, что они мародерством занимались.
Я уже говорил, когда мы освободили Очугу, к нам подходили женщины с детьми, тянули руки в люк, бросали цветы, плакали, благодарили за то, что мы их освободили. Там еще эти виселицы стояли, дома горели. Эти местные жители жили в подвалах и погребах. А немцы жили в домах и уходя сожгли их.
Нам от командования был дан приказ ни в коем случае не мародерствовать и никого не насиловать в Германии. Поэтому лично я таких случаев ни разу не видел. Может где-то такое дело имело место быть, я не знаю. А у немцев, наоборот командование, высшее руководство дозволяло и даже поощряло такие гнусные поступки.
− Как вы считаете, почему вы долгожитель? Вам почти 90 лет. Может вы ведете здоровый образ жизни?
− Да, почти девяносто, но какой я долгожитель?! Что это такое? Разве я 150 лет прожил? Лично я считаю себя обычным человеком.
Что касается образа жизни, я курил до 1949 года. Мы жили, можно сказать, в общежитии. В комнате была печка. Всего получается жили 8 человек. Вот когда у приятеля родилась дочка, а у меня сын я бросил курить из-за детей. Алкоголем я не увлекался.
Отец у меня ушел из жизни рано, а мать прожила 89 лет. Дядя Георгий без 4 месяцев 100 лет прожил. Дядя Семен рано умер. А дедушка Иван скончался на 101-м году жизни.
К примеру, дядя Георгий совсем не курил. Он всё время был на партийной работе и алкоголем не увлекался. Когда он к нам приезжал сюда в Москву, вот допустим сегодня приехал. Сегодня мы выпиваем. У него норма была бутылка Старки. А завтра и послезавтра мы не выпиваем. Чай и всё. Никакой опохмелки.
Кстати, как я вам говорил, я родился в 1926 году. Во всех документах было указано, что я 1926 года рождения. Но когда я демобилизовался, мне дали документы, где было написано, что я якобы родился в 1925 году.
Начальником райвоенкомата у нас тогда был полковник Дашков. Я пришел к нему и сказал: «Слушайте, товарищ полковник, я же 1926 года рождения, а в документах у меня написано, что я родился в 1925-м». На что он мне сказал: «Пусть оформляют так, как написано». Так оно и пошло.
Затем, чтобы восстановить справедливость, я написал письмо родственникам – жене моего племянника Тане. Она как раз работала в райисполкоме. Я ее попросил: «Таня, пришлите мне мое свидетельство о рождении», и она мне прислала. Это был 1991 год. Я запутался. Хотел переменить, а потом мне начали говорить «да не надо ничего». Во всех документах, в том числе в дипломе об окончании учебы у меня указано, что я 1925 года рождения. И садовый участок я получил, указывая год рождения как 1925-й.
Поэтому по документам получается, что я родился не в 1926-м году, а в 1925-м.
− Какими наградами вы были награждены?
− Я награждён орденами: Отечественной Войны 1-й степени, Красной Звезды, Славы 3-й степени, медалями: «За взятие Кёнигсберга» (наградили в 1946 г.), «За победу над Германией», «Ветеран труда» и многими другими.
− Николай Петрович, большое спасибо за то, что уделили время и согласились дать интервью. Счастья вам и крепкого здоровья.
Интервью: К. Костромов
Лит.обработка: Н. Мигаль
Наградные листы
− Когда прорыв был – да. В Восточной Пруссии. Наш участок, например, нашей рота прорывает. Я же не видел. Не мы же одни прорывали. Бригадой прорывали 900 метров.
− Как вы считаете, помогала ли наша авиация хоть иногда прорывать оборону противника?
− Ну, конечно. А как же. Вот, например, перед Березиной налетела немецкая авиация, и к нам на подмогу пришли наши самолеты. Если бы не они мы не отбили бы.
− А приходилось ли воевать ночью? Ночные бои.
− Ну, а как же. Поднялись по тревоге, а там противник прорвал. Что делать, пошли. Вот были случаи, пехота-то не может, танки прошли с десантом вправо в брешь. Это было почти ночью. Вот мы создавали обстановку, чтобы немцы побоялись. А если бы они пошли в контратаку они бы тут... Там у немцев всё было: и пехота, и танки. А мы же как раз почти ночью доставили туда десант, и сами маневрировали, пока подойдет пехота. А немцы думали, что так, так, что всякое бывало.
− А саперов вам не придавали?
− Саперов у нас не было. Ну это командование знает. Мы в этом деле неграмотные.
− Как вы считаете, какие характеристики танка являются наиважнейшими? Проходимость, огневая мощь там или ремонтопригодность.
− Возьмем Т-34. Проходимость у него хорошая. Огневая мощь – 85-мм пушка, два пулемета. Также стоит упомянуть и маневренность. Что касается важности, это маневренность, огневая мощь и проходимость. Это у “34-ки”. Даже один из немецких полковников после войны на выставке говорил: «Я в первую очередь стал бы на Т-34 воевать». А потом идут ИСы. Они хороши только, чтобы пробить стену.
− На какой скорости максимально вы разгонялись на Т-34?
− Не знаю даже. Я уже не помню. По-моему, было 50 или 60 км/час. Что-то такое.
Когда мы получали новый танк там стояло ограничение на обороты – 2500 об/мин. Перед боем, мы, ребята, которые немножко разбирались, настраивали рейку топливного насоса и устанавливали не 500 лошадиных сил, а например, 550. Это даже я сам делал.
− Сколько километров вы проходили во время марш-бросков?
− По 50 км. Вот, например, здесь участок прорвали, и нас перебрасывают туда. Сразу может не 50, может 10 или 20 км.
− Как экипаж покидал танк если он загорелся? Что из оборудования вы должны были забирать с собой?
− Дернул шлемофон и всё, а это тут остается. Там же ларингофоны.
− Из скольких человек состоял экипаж вашего танка?
−В нашем – из четырех, в Т-34-85 из пяти человек.
− Вопрос на счет немецкой пропаганды. Доводилось ли вам сталкиваться со сброшенными немецкими листовками?
− Было. Мы к вечеру ездили на реконструировку и опускались в нашу пехотинскую траншею. В это время немцы начинают производить обстрел, потому что у наших ужин как раз у пехоты. Вдруг кустарник и бумага какая-то. Командир бригады берет в руки и читает: «Русские, бейте евреев, на фронте у вас евреев нет». Он выругался матом и приказал снять штаны и показать – у них оказывается тоже обрезают. Это был полковник Духовный, который по национальности был евреем.
− Насчет национального вопроса. Некоторые говорят, что в армии евреев обижали и принижали. У вас как было?
− Нет. У нас ни евреев, ни кого-то других не обижали. Правда, у нас в танковых частях большинство бойцов были русские и немножко украинцы. Вот во 2-й гвардейской командиром машины был один старший лейтенант, который был грузином.
− Приходилось ли вам воевать с власовцами?
− Я не воевал. Но когда я в госпитале был, вот уже в Вильнюсе, легкораненый, то я ребят встречал. Они в основном на нашем 3-ем Белорусском фронте были. Он до этого именовался Центральный фронтом. Эти ребята и рассказывали про власовцев, так как им приходилось сталкиваться с ними.
− Может знаете, платили ли вашему командиру деньги за подбитые немецкие танки?
− Такого я вообще не слышал, даже якобы после войны за «Фердинандов», за «Тигров» платили деньги. Наш экипаж, к примеру, подбил два «Фердинанда». Какие там деньги. Мы после войны писали в фонд обороны. Подписываешь и никакие деньги не получаешь. Поэтому за подбитые танки я ничего не получал.
− Бывали ли такие случаи, что танкисты немного сходили с ума от боев?
− Был такой случай. Со мной вместе учился Борька Пыжьянов с деревни Абрамово. В первом бою он за рычагами, и у него случился нервный тик. Я его после этого не видел. Говорили, что якобы его сняли, и он находился в резерве бригады. Какую обязанность он занимал я не знаю.
− Бомбили ли вас немцы в январе 1945 года?
− В 1944-м несколько раз было, а в 45-м уже нет.
− Приходилось ли вам видеть во время боев гражданских немцев? Или может после войны.
− Нет. Так я же в Центральной Германии не был. А вот после войны видел. Вели они себя нормально.
− После боя вы осматривали свой танк на наличие отметин от снарядов? Куда попали, какие повреждения и т.п.
− Да нет. Чего там смотреть. Большинство снарядов попадало обычно в башню. Может рикошетом, может в лобовую. Попали, ну и ладно.
− Зимой 1945-го вы красили танки в белый цвет?
− Нет, у нас не красили. Я тогда вообще не видел крашеных танков.
− А когда вам выдали гвардейский значок?
− В 1945 году во 2-й гвардейской танковой. А до этого я не в гвардейской был. Армия была гвардейская, а корпус не гвардейский.
− Приходилось ли вам когда-либо стрелять из закрытых позиций по траектории как артиллерия? Т.е. чтобы не быть видным врагу.
− Как сказать-то… Прежде чем идти в наступление мы выпускали по 2-3 снаряда в сторону противника. Стреляешь на месте. Это и есть закрытым.
− Как вы считаете, примерно сколько раз вы участвовали в атаках?
− Примерно в пятнадцати, не меньше.
− Вы видели, чтобы на фронте кто-то носил нашивки о ранении?
− Я не видел. Мы даже не знали об этом.
− Как вы считаете много ли правды в фильмах про Великую Отечественную войну?
− Фильм «Белый тигр» – это анекдот. А вот «На войне как на войне» немножко правдоподобно. Ну, а больше я не могу назвать.
− Приходилось вам совершать марши по бездорожью? По целине там или сельским дорогам.
− Нам же по дорогам запрещено. Поэтому по целине, конечно. Вот, например, на Минское шоссе вышли, а нам как раз запрещалось. А когда нас сняли по тревоге, тогда нам сказали, кто где хочет.
− Как вы считаете, как механику-водителю следует покидать танк, чтобы у него было больше шансов выжить? Даже у вас есть нижний…
− Никто этим не пользуется. А так, если не заклинило, то выходить через свой люк.
− Вы упомянули, что у вас была медик, младший лейтенант, которая вас вывела. Кроме нее были еще женщины в части?
− Нет. Не было. Никто и раненых не выносил.
− Были ли у танкистов какие-нибудь трофеи?
− Ни в том, ни в этом экипаже у нас никаких трофеев не было. В Белоруссии и Литве какие трофеи? А в Германии, в Восточной Пруссии зима была, и немцы убежали.
− Командир роты, командир взвода вообще подсказывали остальным экипажам? Допустим, есть три танка. Вот их экипажи друг с другом переговаривались?
− Обязательно, а как же. На прием, на передачу. Вот допустим идем, и командир роты говорит: «Держите на приеме», а когда должен командир взвода командовать, он своим говорит: «Держите на приеме от меня». То есть мы все разговариваем.
− Приходилось ли вам воевать против превосходящих сил противника?
− Конечно, приходилось. Вот когда в Литве нас зажали, там немцев больше было. И Белоруссии возле Молодечно, Красное такое было. Мы перерезали дорогу, потом на Молодечно. Нас три машины всего было. А сил противника Бог знает сколько было. И артиллерия стояла там – полк целый. Нам пришлось обойти.
− Где обычно находился танк взводного во время атаки? Наверное, немного сзади, чтобы наблюдать?
− Да нет. Где придется. Положено так, или углом вперед либо углом назад идти. По-разному было.
− Где в основном спал ваш экипаж?
− Я и радист откидывали свое сиденья и спали как на легковой машине. Заряжающий спал на боеукладке.
− Бывало ли такое, что спали сверху моторного отделения?
− Нет. Наверху, на моторном отделении спать запрещалось. Вот когда мы прибыли после разгрузки, утром пришел командир роты и спрашивает: «Как у вас дела? Всё нормально?» Мы ответили, что всё нормально. И тут командир говорит: «А там радиста похитили». Он был из нашей роты и спал снаружи танка. Вот немецкая разведка этим и воспользовалась: пришли и похитили его. А я ведь говорил командиру нашему Ивану, а он лег снаружи. Когда пришел командир роты стал говорить. Ребята не сдали его, а то взбучка была бы – как командир посмел нарушить приказ.
− Вы, как механик водитель, чем занимались во время передышки?
− Чем я занимался… Открывал моторную часть, смотрел. Грязь, может еще что-нибудь, а затем проверял ползуны нет ли там чего-то. А заряжающий с командиром орудия снаряды от смазки очищали.
− Были какие-то нормы расхода боеприпасов, после которых следовало выходить из боя и уходить в тыл?
− Нет, не было. Я шел до конца и не думал погибать. Вот задача есть, и я должен ее выполнять.
− А чего вы больше всего боялись? Плена или того, что можете остаться без рук или без ног?
− На фронт я шел с желанием, и ничего не боялся. Я говорю, что после боев, так через некоторое время, думаешь «зачем я через башенный люк полез. Сашку-то зачем так вытаскивал?.. Надо было снизу толкнуть…». Я стою, а бой ведь идет. Когда я ранение-то получил? Осколки в тазобедренном суставе, в груди, в позвоночнике, глазах… Откуда они у меня? Если бы я остерегался, боялся, что «Ой, вот меня сейчас убьют. Надо прятаться»… Вот этого я не делал.
− А как вы считаете, почему вы остались в живых, что вам помогло выжить на фронте?
− Да кто его знает, что мне помогло. Просто меня не застрелили. Вот и всё. Я был ранен только. А мог и погибнуть.
− А вашего командира бригады, командира батальона вы часто видели?
− Комбата я видел часто, а комбрига почти не видел. А Ротмистрова я один раз на переправе увидел.
− Для вас Великая Отечественная война была самым главным событием в жизни или же было что-то более значимое?
− Более значимое у меня в жизни это то, что у меня семья появилась. Вот это значимое. Была жена, дети. Всё, что я мог для них сделать. Всё моя цель.
− Вам снилась или снится война?
− Снится. До сих пор. Бывает ночью просыпаюсь и долго не сплю. Снится то, как я в Белоруссии видел освобожденных; снятся немцы, когда ночью атаковали; снится форсирование нами реки Березина, где в это время немцы производили бомбардировку, а перед нами, когда еще понтоны не были готовы, текла человеческая кровь. Убитые и раненые лошади, горящие танки, раненые и окровавленные люди… Вот это всё и снится.
Я до этого говорил, что я под Каунасом был ранен. Я-то еще ничего, думаю, а за других людей я как бы больше переживаю. Других больше жалко, чем себя. Поэтому я говорю, что я не думал, что я должен умереть от ран. Хотя у меня последнее ранение было такое, что я сколько-то без памяти был и хотел уже в окно выброситься. Не сказал я это.
Когда я получил это ранение меня привезли в глазной госпиталь. Вместе со мной был еще один танкист и летчик. Их потом увезли, а я остался.
Ведущим хирургом там был один полковник. Мне хотели удалить глаза. Пришла заведующий, капитан Валентина Александровна и говорит:
− Ну, когда будем удалять?
− Никогда, – отвечаю я.
− Коля, на голову влиять будет. Это же с мозгами связано.
− «Ну и ладно», – сказал я и согласился.
Потом приходят сестра, латышка и говорит: «Николай, не давай удалять. Пусть Валентина тебе сделает операцию».
В итоге мне сделали операцию. Прошел день-два, а потом как начала у меня болеть голова. Вот идет сестра, а у меня как кувалдой бьет по голове. К тому я еще не ел. У меня ведь здесь осколки были. Выбило зубы. У меня было ползуба и наверху часть зуба. Все осколки здесь были.
Вот поскольку я говорил, что вытерплю, я спускаюсь с постели (там нары были, которые сделаны как топчаны; матрасы стоят) и ползу к окну. У меня глаза хоть и были завязаны, я знал, что там окно. А это была консерватория у литовцев, поэтому я знал, что это не первый этаж. Я думал, что вот сейчас головой бухну, чтобы никто со мной не мучился. Я стал пытаться залезть на подоконник. Он был широким. Вдруг вбегает сестра Тося. Она меня хватает и укладывает в постель. А сама плачет, кричит и ругает немцев. Тут прибежала Валентина Александровна. Они успокоили меня и сделали уколы. Потом мне стали вливать кровь. 5 раз мне кровь давали. Спрашивали, не морозит ли меня. «Да нет», – говорю, – я высох уже. Потом мне с Костей стали давать что-то горькое. Ребята говорили, что это коньяк. Ухаживали за мной, и мне становилось всё лучше и лучше.
А так, в боях погибнуть у меня даже в мыслях не было. И в бой когда шел… ничего у меня не было. Я только знал, что должен выполнить поставленную задачу и всё. И в немецкий тыл ходил, и в боях. Это же не один бой. За это награждают. Получилось так, что наш экипаж подбил два «Фердинанда», потом еще были такие случаи. На переправе, например, между Витебском и Оршей были сильные бои. Всё это суммировалось. Случилось так, что оказывается командир бригады знал ну и сказал комбату: «Вот дать ему орден что ли». Так, если за каждый бой награждать тут мешок орденов будет.
− Сколько всего раз вы были ранены?
− Первое ранение я получил 27 июля 1944 года в городе Каунас Литовской ССР, а второе – в январе 45-го в Восточной Пруссии в направлении Кёнигсберга. Это было уже тяжелое ранение.
Во время второго ранения я без памяти был. И лишь в 1955 году я узнал, как это случилось.
Со мной тогда вместе воевал мой товарищ по фамилии Ломовцев. Он был с соседнего села Аверино. Мы с ним вместе учились в танковой школе. Так вот. В 1955 году я поехал к нему туда, и мы встретились. Он мне говорит: «Ох Колька, ты же погиб…» Я ему: «Как это? Вот я, живой». Я был механиком-водителем танка Т-34. Он мне и рассказал, что во время атаки меня тяжело ранило, и они меня вытащили из танка. А танк наш горел.
Я, конечно, не знаю, кто меня вытащил. Я был на машине командира взвода, поэтому может это был командир, а может стрелок-радист. Немцы нас в лоб ударили, а меня выкинуло на траншею, которую мы освободили. Немцы в этот же вечер отступили.
Что меня нашли, я не знаю, потому что я выписку получил. Когда я пришел в сознание и ко мне вернулась память, обратили внимание, что у меня глаза красные. После этого меня отправили в глазной госпиталь, а перед этим у меня вот отсюда (показывает на …) удалили один осколок.
В этом госпитале, я значит и находился. Приходит ведущий хирург в звании полковника и говорит, что на удаление глаз нас было трое человек: один летчик и два танкиста. Их увезли куда-то, а я остался. Ну я сколько-то сопротивлялся, потом мне сделали операцию. Заведующий мне говорит: «Поможешь мне». Я сказал: «Ну ладно». Потом добавляет: «Только не ной». В итоге мне хрусталики удалили, а мелкие осколки оставили в глазах. Крупные осколки из глаз одна из врачей удалила. Вот и всё. И вот там меня вылечили, и я потом еще служил.
Меня направили служить в нестроевую часть в Германии. Часть эта была не танковая. Мне дали артиллерийскую должность.
Потом в 1946 году у меня раны начали открываться. Там в Истенбурге (Германия) мне ничего не могли сделать, поэтому меня привезли сюда в Орделько, и приписали к воинской части. В этой части в Орделько меня лечил один врач-подполковник. Он бьет по мне и говорит: «Ничего не помогает. Давай дедовским способом». «Давай» – согласился я.
Я всю ночь читал «Таинственный остров» (я это произведение в детстве еще читал). Однажды мы поехали в наше подразделение. Там капитан такой был. Я ему сказал: «Я, капитан, вот здесь вот лягу. Как наши будут выезжать, ты скажешь. Хорошо?» А я снял всё с себя, лёг и уснул. Было лето, стояло солнце, и я сгорел. Меня уложили на машину, а температура у меня подскочила до 40. Врач старший лейтенант Михаил Вялин всю ночь просидел возле меня. Спустя некоторое время мне становилось всё лучше и лучше. Потом я приехал к тому врачу-подполковнику. Он начал спрашивать меня: «Ну как? Ты что у меня так долго не был?» Я отвечаю: «Ну вот сейчас посмотрим». Он меня осмотрел и давай меня обнимать, целовать – раны эти зажили и до сих пор они не открываются.
После лечения я служил до 28 сентября 1950 года и демобилизовался в звании старшего сержанта.
Помимо, этих ранений один раз меня контузило – мой танк на минах подорвался. Ходили в разведку с боем, а мы прикрывали до операции «Багратион». Нас было больше трёх машин. Когда разведка с боем и пехота пошла, мы-то не видели, так как были в прикрытии и якобы они должны были дать сигнал ракетой. Тогда только танки тех прикрывают. А когда пехота пришла сюда, тогда танки уходят. А мы в прикрытии были, я понимаю, что прорвут немцы. А как раз пошел и нарвался на мины. Меня здорово садануло и подбросило. Так как я ехал не в боевой обстановке, люк был открыт. А там, оказывается, были мины, который не были полностью разминированы. У меня из ушей и рта кровь шла. Отправили в санбат, а не в госпиталь. И там я был не один – таких как я было много.
− А другие члены экипажа не пострадали?
− Они не пострадали. Я был в медсанбате, а после меня решили отправить в госпиталь. Я говорю: «Да вы чего? В госпиталь». Потом туда, в санбат приехал комбат Туз и откуда-то танки прибыли. Танки есть, а экипажа нет. Требовались механики-водители.
Я, Евтушенко и еще третий механик сели в машину и приехали в назначенное место. А наш комбат начал хвалиться этому комбригу:
− Вот у меня.
− А где же ты их взял? – спрашивает у него комбриг.
− Да вот там.
− Ты дурак? Они же дезертиры.
Сказали, чтобы не говорил про это, когда нет ничего. В 1955 году я ослеп, но не стал оформлять инвалидность, потому что для этого нужно справки где-то доставать. Ослеп, да к тому же ноги отнялись у меня. Врачом была одна молодая женщина. Она мне сказала: «Николай Петрович, надо вам группу оформлять». А я всё оттягивал. Она говорит: «Давайте справки о ранении. Вы были ранены?» – «Дважды ранен». Справку-то нашел, а она там вся стерлась. Тогда она пошла в райвоенкомат, там дали запрос и прислали. У меня и ответ есть.
− Сколько примерно немецких танков и самоходок подбил ваш экипаж? Вот две немецких самоходки «Фердинанд», да?
− Мы подбили два «Фердинанда», две «Пантеры». Это явно. А там, Бог его знает, может еще есть.
− Расскажите, а как вы обычно стреляли? Пока САУ не зажжется и не появится дым? Или когда она просто остановилась, и вы прекращаете по ней стрельбу?
− «Фердинанды» ведь на месте стояли. Мы били по ним пока они не загорятся. Как загорятся – прекращали. Если ты гусеницу подбил, то всё – машина стоит на месте. Всё это уже не наше дело. Наше дело – прорвать, чтобы пехоте ход дать.
− Вам на фронте, наверное, солдат 1927 года рождения не доводилось видеть?
− Нет. На фронте солдат 1927 года рождения я не видел. А вот в госпитале повстречал одного раненного солдата-украинца с 27-го года. Фамилия у него была Малявка. Ну он не танкист был, а пехотинец.
− Ваше отношение к политзанятиям. Как вы считаете, нужны ли они были в Красной Армии?
− На политзанятиях в основном давалась информация на фронтах. Помимо этого, давали еще какие-то сведения. Ну я считаю, что политзанятия были нужны.
− Пересекались ли вы с Особым отделом?
− В 1945 году в Восточной Пруссии один раз пересекался. После отпуска мы с моим товарищем Лешкой Лакисовым должны были прибыть в 108-й запасной полк, а прибыли в 212-й. А прибыл я на сколько-то дней позже. Отпуск мне дали в ноябре, а прибыл я в январе.
А когда мы к Ликвисту отнесли документы, часть расформировать, там был 212-й полк. Мы же там продукты получали. Аттестат нам выдали в 212-м полку. У меня было 2 аттестата: один на продовольствие, другой на лечение. Когда мы сюда прибыли, я отдал документы. Отпускной смотрят, и удивляются: «А почему это 212-й, почему это 108-й?». Получилось, как шпионаж. И у меня, и у Лешки такой отпускной. Нас запихнули и отправили на “губу”, в каталажку. Документы наши забрали. На следующий день нас снова вызвали к майору. Он сказал: «Заберите документы. Что ты не всё сказал?» А я ответил: «А вы не всё спросили». У меня тогда еще и справки о ранении были.
− О чем обычно говорили солдаты на фронте? О девушках, о еде или о том, что будет после войны?
− Обычно вспоминали свою малую родину, свои города, сёла, семьи. Вот и всё.
− Как вы относитесь к Иосифу Сталину?
− К Сталину я отношусь положительно. При правлении любого человека проливалось много крови. Возьмите, например, Ивана Грозного или Петра I – их же считают положительными личностями. Политики, реформаторы и т.п. Вот я считаю и Сталина положительным руководителем. Вот возьмите во время войны, где говорят: «Ой Сталин ничего, ничего подобного». Маршал Жуков сам пишет, что Сталин разбирался в стратегических делах. Сталин разбирался в этом. И неправда то, что говорят некоторые, что Сталина якобы не было на фронте. Тут как-то одну хронику показывали, как он был в прифронтовых местах. Стоит упомянуть, какой дух был поднят у народа, когда Сталин остался в Москве. А ведь члены правительства ему рекомендовали перебраться в Куйбышев. Он не уехал.
− А как вы считаете, Советский Союз мог бы другим главнокомандующим победить такого противника как нацистская Германия?
− Едва ли. Я не знаю. Вот говорят, разве что только Жуков. У нас же не он один был полководцем. Почему Жуков? Потому что он был первым замом Верховного. Возьмите, к примеру Рокоссовского, Конева, Толбухина или других маршалов. Они разве были плохими полководцами? Вот возьмем маршала Василевского. Он в своей книге нисколько же себя не хвалит, а вот Жуков себя хвалит.
− Скажите кстати, как относились войска к генералу армии Черняховскому. Они его уважали?
− И уважали, и любили. Уважали его за успехи. В Великую Отечественную он командовал в Литве 28-й танковой дивизией. Он отбил немцев и в каком-то месте одолел их. После этого его отозвали. Потом дали ему корпус на 1-м Украинском фронте, где был Ватутин. Назначили его командующим танковым корпусом. А танков нет. Он нашел и сколотил из всех. Именно сколотил. И ударил этим кулаком. Ударил как говорится и был успех.
В дальнейшем его назначили командующим 60-й армией. Рекомендации была от Ватутина. Какой успех был. А потом его назначили сюда уже командующим нашего 3-го Белорусского фронта. И какие успехи у него были на этой должности. Его уже готовили на маршала. Если бы вместо Черняховского нашим командующим был бы кто-то другой, мы так же бы гордились, если бы были успехи. Мы ведь гнали противника из-под Орши и Витебска без остановки до самой границы. Наш 3-й Белорусский фронт первым пересек границу СССР с Восточной Пруссией.
− Как вы считаете, что такое героизм на войне, на фронте? И можете ли привести примеры героизма?
− Ну я считаю, героизм — это выполнение поставленной перед тобой задачи, т.е. когда ты не дрогнул и выполнил или пытался выполнить по-настоящему. Вот это и есть героизм.
− Что можете сказать про свой героизм?
− Я не буду хвалиться, но мне передали, что я должен был быть представлен к ордену Славы 2-й степени. Это не по документам – мне об этом сказал Коля Ломовцев. Он тогда на командирской машине был и слышал, что капитан Туз хотел меня представить к ордену Славы 2-й степени. Но только вот я был ранен, и всё накрылось – орден этот я не получил.
− А кто были вашими главными противниками? Танки, САУ, противотанковые пушки или может быть фаустпатронщики.
− В общем самыми сильными противниками были тяжелые танки, потом самоходки. Но когда на наши танки начали ставить 85-мм пушку, «Тигры» стали нас побаиваться.
А вот в Восточной Пруссии основными противниками была противотанковая артиллерия и замаскированные самоходки.
Что касается фаустпатронов, я их ни разу не встречал и не видел. Может здесь они не применялись, потому что в госпитале разговаривали, что они в основном в Германии применялись.
− Николай Петрович, а вот из ваших двух танковых бригад есть сейчас те, кто жив-здоров? Если да, вы как-то поддерживаете с ними отношения?
− Мы, бывшие бойцы 5-й гвардейской танковой армии часто собираемся. Например, нас наш каждый год приглашают на концерт в Сокольниках.
− А вы в курсе судьбы членов вашего последнего экипажа? Что с ними стало?
− Нет. Ни про первый, ни про второй экипаж. Своих боевых товарищей из первого экипажа я помню по именам и фамилиям. А вот второй экипаж не помню, так как вместе с ними я провоевал мало и недолго.
Когда мой танк подбили, я получил тяжелое ранение и потерял сознание. А потом я попал в госпиталь. Так нас развели по разным госпиталям, товарищей своих я не видел и совсем не знаю, что с ними произошло дальше. Тут ведь еще какое дело: с теми, с кем я встречаюсь сейчас, на фронте я не встречался.
− Как вы считаете, благодаря чему Советский Союз одержал победу в Великой Отечественной войне?
− Мы победили благодаря неимоверной стойкости и любви к Родине нашего советского народа, а также благодаря сплоченности всех наших пятнадцати республик. Мы же не делали различий: кто грузин, армянин или татарин, так как все считались единым народом. Мы когда ехали в любую республику, считали, что едем к себе.
− Считаете ли вы, что ваше поколение фронтовиков 1922–26-х годов рождения является более лучшим, более патриотичным, более трудолюбивым?
− Правильно. С этим я согласен. Тогда идеология совсем другая была. Сейчас ведь как: на это надо деньги, на то надо деньги. Мы тогда не думали об этом. В армии у меня оклад был 250 рублей, в Германии – 500 марок. Я в ведомости подписывал, что хочу направить эти деньги в фонд восстановления народного хозяйства. Приходит капитан Осипов с ведомостью и спрашивает: «Куда вы их?» Мы отвечаем: «В фонд обороны». Во время войны деньги направляли в фонд обороны, после войны – на восстановление народного хозяйства. Когда стали строить, я в бухгалтерии написал заявление, чтобы мой недельный заработок отправили на этот счет.
− Николай Петрович, вам как ветерану войны были какие-то привилегии?
− Мы, инвалиды войны, только в начале 1960-х годов начали получать кое-какие привилегии. Раньше этого не было. За ордена нам платили до 1947 года, но потом в декабре месяце это тоже отменили.
Я ведь когда второй раз под Кёнигсбергом был тяжело ранен. Осколки у меня были в голове, в глазах, в позвоночнике, в груди с левой стороны, в тазобедренном суставе. Мне выписку дали, что я годен к нестроевой службе. А я после этого еще 5 лет служил.
Мы как говорится не горюем. Я не жалею, что всё так сложилось. Когда служил я ни одной копейки не получал. Я всё время в ведомости расписывался и сдавал деньги в фонд обороны. После войны же сдавал в фонд восстановления народного хозяйства.
− Испытываете ли вы ненависть к своим бывшим противникам?
− Вы знаете, если тот, кто воевал тогда против нас, будет сидеть рядом, у меня никакой ненависти по отношению к нему не будет. Мы выполняли приказ, и они тоже выполняли. Другое дело, что они мародерством занимались.
Я уже говорил, когда мы освободили Очугу, к нам подходили женщины с детьми, тянули руки в люк, бросали цветы, плакали, благодарили за то, что мы их освободили. Там еще эти виселицы стояли, дома горели. Эти местные жители жили в подвалах и погребах. А немцы жили в домах и уходя сожгли их.
Нам от командования был дан приказ ни в коем случае не мародерствовать и никого не насиловать в Германии. Поэтому лично я таких случаев ни разу не видел. Может где-то такое дело имело место быть, я не знаю. А у немцев, наоборот командование, высшее руководство дозволяло и даже поощряло такие гнусные поступки.
− Как вы считаете, почему вы долгожитель? Вам почти 90 лет. Может вы ведете здоровый образ жизни?
− Да, почти девяносто, но какой я долгожитель?! Что это такое? Разве я 150 лет прожил? Лично я считаю себя обычным человеком.
Что касается образа жизни, я курил до 1949 года. Мы жили, можно сказать, в общежитии. В комнате была печка. Всего получается жили 8 человек. Вот когда у приятеля родилась дочка, а у меня сын я бросил курить из-за детей. Алкоголем я не увлекался.
Отец у меня ушел из жизни рано, а мать прожила 89 лет. Дядя Георгий без 4 месяцев 100 лет прожил. Дядя Семен рано умер. А дедушка Иван скончался на 101-м году жизни.
К примеру, дядя Георгий совсем не курил. Он всё время был на партийной работе и алкоголем не увлекался. Когда он к нам приезжал сюда в Москву, вот допустим сегодня приехал. Сегодня мы выпиваем. У него норма была бутылка Старки. А завтра и послезавтра мы не выпиваем. Чай и всё. Никакой опохмелки.
Кстати, как я вам говорил, я родился в 1926 году. Во всех документах было указано, что я 1926 года рождения. Но когда я демобилизовался, мне дали документы, где было написано, что я якобы родился в 1925 году.
Начальником райвоенкомата у нас тогда был полковник Дашков. Я пришел к нему и сказал: «Слушайте, товарищ полковник, я же 1926 года рождения, а в документах у меня написано, что я родился в 1925-м». На что он мне сказал: «Пусть оформляют так, как написано». Так оно и пошло.
Затем, чтобы восстановить справедливость, я написал письмо родственникам – жене моего племянника Тане. Она как раз работала в райисполкоме. Я ее попросил: «Таня, пришлите мне мое свидетельство о рождении», и она мне прислала. Это был 1991 год. Я запутался. Хотел переменить, а потом мне начали говорить «да не надо ничего». Во всех документах, в том числе в дипломе об окончании учебы у меня указано, что я 1925 года рождения. И садовый участок я получил, указывая год рождения как 1925-й.
Поэтому по документам получается, что я родился не в 1926-м году, а в 1925-м.
− Какими наградами вы были награждены?
− Я награждён орденами: Отечественной Войны 1-й степени, Красной Звезды, Славы 3-й степени, медалями: «За взятие Кёнигсберга» (наградили в 1946 г.), «За победу над Германией», «Ветеран труда» и многими другими.
− Николай Петрович, большое спасибо за то, что уделили время и согласились дать интервью. Счастья вам и крепкого здоровья.
Интервью: К. Костромов
Лит.обработка: Н. Мигаль
Наградные листы
Следующая публикация
Нет комментариев