— Сколько у вас было прыжков с парашютом?

— Как у подавляющего большинства. Везде было два прыжка, но некоторые умудрялись больше прыгать, инструктора больше прыгали, чем все остальные курсанты. По этой части было мало практики. Но научились складывать парашюты, были проблемы с плохой укладкой. В полковой школе, во время учебы на СУ-76 и в воздушно-десантных войсках, я считаю, что командный состав не соответствовал своему назначению. Например, у нас был командир, он все время в Дмитров уходил погулять, вместо себя оставлял, некого сержанта Дрыжук, он очень любил командовать. Командир идет на гулянки, а этот над нами издевается, ему раза два устроили темную, на этом все кончилось, его убрали куда-то подальше. Виновных не нашли, но в армии таких, вообще, трудно отыскать, потому что коллектив — есть коллектив.

— Как вас встречали поляки, мирные жители?

— Этот вопрос задают часто. Я говорю, как правило, что встречали хорошо, а когда начинаю припоминать, мне очень трудно вспомнить, где же мы с поляками встречались. Дело в том, что, когда мы начинали штурмовать населенный пункт, все живое расползалось по дырам, подвалам, мы никогда никого не видели. И немцев не видели, они тоже куда-то прятались, если не пострадали, не были убиты. Сужу я о поляках по нескольким эпизодам. Когда нашу самоходку подремонтировали, оставили, когда наш Карась исчез и самоходку на сутки оставили на ремонт, зампотех приходил, экипаж остался у нас на небольшом хуторе. Вот я, заряжающий и механик-водитель просто болтались целый день. Я пошел и увидел костел. Очень любопытно, костел я впервые видел, чуть-чуть щелка видна, не заперто, я потянул, дверь открылась, я туда вошел, никого нет. С другой стороны было видно органные трубы, я поднялся по одному мостику, прошел, и на стенке висит мандолина. А я еще в школе чуть-чуть научился играть на мандолине. Я ее снял, пальцем попробовал набрать какую-то песню («Волга, волга» или что-то в этом роде) и опять повесил, а тут клавиатура от органа. Я сел, начал нажимать на клавиши, но там ни одного звука не было. Потом вдруг звук появился, я очень удивился, посмотрел направо, налево и вижу: за занавеской сидит и улыбается поляк.
Представляете, только вчера бой был, а тут поляк сидит и улыбается, он не зол на меня, а улыбается. Оказывается, он за занавеской сидел и наблюдал за мной, а потом, когда я начал бить клавиши, он, видимо, начал выжимать какие-то педали, чтобы был звук. Потом он вышел, когда я уже уходил из костела, интересно, что ни один человек больше не заходил. Он меня догнал, дал мне эту мандолину, сказал, что у него был напарник, играл на ней, но его немцы то ли в Германию угнали, то ли расстреляли, теперь ему это ни к чему. Подарил мне. Вот такое было конкретное взаимодействие с поляком, причем, религиозным, это был именно ксендз (польский католический священник).
Другая встреча, где поляк, можно сказать, нам жизнь спас, с одной стороны, направил нас на эту тюрьму с политзаключенными, а с другой — о фаустнике предупредил, что фаустом в нас целятся. Потом были еще случаи, где отдельные поляки нам старались где-то помогать, а чтобы нас с цветами кто-то встречал, ни разу никогда такого не было. Я вспоминаю всегда все, что мы захватывали, это были совсем пустые города, людей не было.

— Бывало такое, что в вас кидали, забрасывали гранатами? Как действовало на экипаж попадание снарядов, пуль?

— Наверняка, бывали, но с нами этого не случилось, иначе бы некому было с вами беседовать. А то, что это бывало, это все знали и поэтому все, кто с такими самоходками, как наша, участвовали, всячески остерегались мест, где в тебя могли забросить эту гранату. Вот, в частности, когда мы колонну нагнали среди ночи, больше всего мы боялись, что к нам забросят гранату. У них были такие, с длинными деревянными ручками. Про один случай я уже рассказал. Я больше боялся не этой стрельбы, которая пробила нам броню, а больше боялся, что начнем взрываться сейчас. Снаряды в соседней машине, а она стояла от нас метрах в пяти, наверное. А вот насчет того, как реагирует человек, когда пулями бьет по броне, я не знаю, наверное, волнуется. Но в то время для нас это все как-то проходило, как будто все так и должно быть.

— Когда, где были политзанятия, политбеседы? Женщины на войне, в части были? Писали ли вы письма с фронта?

— Во время боев политзанятий не было. Только в частях, в полковой школе, где учились на СУ-76.
Женские части я только у немцев видел, и кто-то из них даже участвовал в боях. Нам приказали куда-то вдруг срочно приехать, там оказалась рощица и отрезанный участок железнодорожных путей, на нем 2 платформы, это был немецкий бронепоезд, платформы, по периметру обложенные мешками с песком. И вот, обслуживающим персоналом там были женщины, все в коричневых кителях, юбочках коротких чуть выше колен или ниже колен чуть-чуть.
Этот бронепоезд носился туда-сюда по участку железной дороги, которую уже наши где-то перегородили, но еще до нас они уже уложили несколько самоходок. У них очень мощное вооружение было, сгорели несколько самоходок и народ был сильно зол. Но потом удалось их подбить, подбить так хорошо, что одна немка вылетела в сторону, брякнулась и лежала, стонала. Подскочил какой-то солдат злой, очевидно, его товарищ пострадал из-за них, начал ее тормошить прикладом автомата, потом появился командир какой-то с пистолетом, угрожал этому солдату: «Отойди, не мешай». Такой вот эпизодик был.
Писем с фронта я не писал (там просто не до того было), вот до фронта писал, после войны уже, в укрепрайоне.
Кстати, в полковой школе была забавная штука. Там неподалеку обнаружился самолет, то ли немецкий, то ли наш, груда алюминия. У нас оказались в учебке эти обломки, которое плавится при 700—900 градусах. И вот, они наловчились лить из него ложки, ручка которых была сделана в виде статуэтки женской, голова наружу, а ноги в чашечку. Я припоминаю много раз, как сидели вечерком у костра, пели там песни, а эти делали очередную ложку, я видел формочки, как все это делать, думал, что я тоже мог бы это сделать все.

— А задумывались вы о смерти тогда? Как вы считаете, вам лично что помогло выжить на фронте и победить?

— Нет, никогда. Я все воспринимал как должное. Все, что происходило, я воспринимал как должное, я должен выполнять свои обязанности. Я уже приводил ситуацию из «Мцыри», что долг для меня — всегда самое главное. Родина на первом месте, а личное — это уже второстепенно.
Я думал, что живу последний день, каждый раз. Во время войны психология была совершенно иная, человек шел на фронт и всегда знал, что он умрет, что он больше не вернется, а потом оказывалось, что он дальше живет и работает.
Мысли бывают разные, конечно, о смерти задумывался, предполагал то или иное, но не слишком по этому поводу расстраивался, философски относился. Письма мои были всегда бодрыми, «все хорошо» и так далее. Выжить помогли инстинкты самосохранения и везение, может быть. Инстинкты самосохранения заставляют вести себя соответствующим образом. Я никогда не геройствовал, в то же время, никогда не трусил и не прятался, это видно хотя бы из того эпизода, про который я уже рассказывал. Я еще раз возвращаюсь к этой фразе из «Мцыри»: «Вел себя так, как должно, и все».

— Чем отличалось ваше, сталинское поколение, поколение победителей, от поколений, допустим, вашего отца?

— Поколение отца я просто не знаю, я его не видел. С этим поколением я, может быть, встречался вот где. Моя мать певучая и одинокая женщина, она очень любила хоровое пение, не раз устраивала вечеринки. Естественно, они устраивались вскладчину: мы слишком бедные были, чтобы самим все организовать. У нее был знакомый, который шефствовал над ней, гораздо более взрослый мужчина, женатый, он ее как-то опекал, помогал ей жить, получить профессию.
Она деревенская женщина, у нее было три класса образования, ни на что не пригодна была, и этот Иван Данильчик тоже устраивал иногда у себя вечеринки, дни рождения. Так вот, я всегда был на этих вечеринках, она всегда брала меня с собой, вот там было другое поколение. Это поколение было (насколько я сейчас понимаю, тогда я не задумывался на эту тему) казаками из разных мест, может быть, кто-то из-за репрессий. В 1928 году мы приехали в Ташкент, а эти события были где-то в 30-ых годах. Вот эти компании я видел, мне очень нравились все эти граждане: крепкие, сильные мужики, часто усатые, сейчас похожие на хохлов. Это поколение могло выиграть войну и в очень большой степени присутствовало на фронте.

— Вы были членом партии?

— Да, октябренком был, комсомольцем был и членом партии, но я не торопился, считал, что не заслужил. Вступил в партию где-то уже в 50-ых годах.

— Как у вас восприняли среди партийных XX съезд, речь Хрущева?

— На это вопрос нельзя ответить однозначно за всех, его надо задавать каждому конкретному человеку. Если про меня, то я возненавидел Хрущева после этого, уже тогда я считал, что он разваливает страну. Потому что надо было понимать очень простую вещь, когда Хрущев свою речь говорил. Что на авторитете Сталина, на том, что мы выиграли войну, весь мир держался, Черчилль дрожал в коленках, Рузвельт с уважением относился к стране. Мы помогали многим странам в обустройстве страны, на нас смотрели, как на некий ориентир, а потом вот так вдруг поступить, как Хрущев поступил. Даже если он прав (хотя он во многом был неправ), все равно, он поступил неправильно.
Стоило учитывать то, что значило для мира, даже не для нашей страны, а для всего мира, что значил тогда сталинский режим и страна. В партийной среде это, наверняка, обсуждалось, не один человек, я думаю, высказывался против, но я сейчас уже не помню. Там были другие события, к примеру, можно рассказать, как это воспринималось в разных местах.
Был такой на нашем факультете Орлов Юрка, Богомолов, еще кто-то там на букву О, они потом стали числиться диссидентами, эмигрировали за границу. Целая группа ребят, молодых и не воевавших еще, восприняли это все за чистую монету, все эти высказывания Хрущева, сразу встали на его сторону, но проповедовали, что в такой ситуации народ должен высказаться, оказать сопротивление таким диктаторам, логика у них такая была. Их объявили диссидентами и, в конце концов, они эмигрировали в Америку и были врагами советской страны, очень сильными врагами.
Я читал несколько статей Юрия Орлова, я с ним был знаком, мы даже в общежитии спали на соседних койках, поэтому хорошо знаю, рыжий такой парень. Потом он писал эти статьи, и я понял, что он очень разумно все понимает, он рассматривал мир, как мир социализма и мир капитализма. Мир капитализма — это мир потребления, мир социализма — это мир распределения, так он называл. Вполне здравые рассуждения были, он стоял все-таки на мире социализма, а не на мире капитализма.

— Как вы считаете, какова главная причина развала Советского Союза или главные люди, кто развалил СССР?

— На мой взгляд, Хрущев. С Хрущева началось, а потом были всякие, все остальное прикладывалось, но победила, конечно, жадность человеческая. Дело в том, что люди устроены так, у них есть животные инстинкты, которые говорят, что надо иметь как можно больше, как можно лучше. Они думают только, как себя обеспечить. А есть другая категория людей, они думают, как мир будет развиваться, куда он пойдет, что будет. Вот, например, мои мысли, когда я заканчивал школу: «Вот солнце светит, мы, находясь на Земле, далеко от Солнца, знаем, какие есть элементы, что из чего состоит. Удивительно, ведь солнце застывает, если оно остынет, что тогда будет с Землей? Человек должен развиваться так, чтобы сесть на ракету и полететь в любую звездную систему». Так я размышлял.
Есть категории людей, которые мыслят в таком плане, а есть, которые думают о себе, это так называемые либералы. Либерал живет для себя. Вот сейчас обсуждают в различных ток-шоу этот вопрос: «Что важнее, человек или общество?». В наше время как раз считалось, что общество, Родина важнее, чем отдельный человек, потому мы и победили, а теперь, после Хрущева, идеология пошла в другом направлении, как можно побольше обогащаться человеку. Почему так произошло, потому что и сам Хрущев был неграмотный и больше про себя думал, чем про других.
В отрасли, в которой я работал, негативные процессы тоже происходили. Я работал в среде зараженной, научной среде, там совсем другие критерии: как можно узнать, как можно интереснее что-то сделать, чтобы создать. Общество, которое создает. Вот все остальные стремятся обогатить, а другие — создавать. Вот я отношусь ко второй категории. Конечно, я считал, что война неизбежна, потому что мир социализма и капитализма сосуществовать не могут. Обязательно что-то одно будет поглощать другое.

— В чем ваш секрет долголетия?

— Не знаю, может быть, отчасти, в том, что я активный человек. Люблю путешествовать, особенно, в горы: я был на Памире, в Забайкалье, на Кавказе. Говорят про всякие гены и прочее, но я в это не совсем верю. Гены — это очень важная штука в каждом организме, они могут быть изначально крепче, лучше, человек может благодаря им иметь меньший риск заболеваний, но самое главное, все-таки, — это поведение человека. Как он питается, следит за своим здоровьем, какой образ жизни ведет. Могут быть идеальные гены и ранняя смерть из-за образа жизни. А могут быть так себе гены и долгая жизнь, если человек живет правильно.
Питается ведь человек зачастую, игнорируя все книги, статьи и правила, которые кругом расписаны, со всех сторон вдалбливаются, а он все-таки поступает по-своему. Я всегда внимательно следил за здоровьем, вел активный образ жизни и не гнушался знаний о физиологии человека, о том, как нужно питаться. Может быть, это помогло. Я вел очень активную жизнь, но, с другой стороны, с детства во мне заложена осторожность, инстинкты.
Еще я некурящий. Пил, когда в компании собирались, никогда не ограничивал себя выпивкой, сильно напивался редко, но тоже случалось, как у всех.
На фронте у нас была такая ситуация. Когда я был в ВДВ, в Дмитрове, там была большая компания, в которой рассказывался один эпизод. Небольшой десант, который был куда-то заброшен, погиб, потому что они закурили и их немцы сразу обнаружили по запаху. Мы решили, давай бросим курить, установили таксу за курение. Короче говоря, борьба такая с курением началась еще в ВДВ, а до того я немножко покуривал, пробовал, но не пристрастился, а потому, может быть, повезло.

— Как вы сейчас относитесь к бывшим противникам, к немцам?

— Совершенно положительно, это нормальные люди, немцев я, вообще, очень уважаю и во время войны уважал, потому что у них было все очень здорово организовано, не зря нам так трудно было воевать с ними. Это очень крепкая, умная нация.
У меня знакомство с немцами с детства повелось, когда мать из деревни уезжала в Ташкент. Мы ехали на нижней полке в вагоне, а на верхней полке было немецкое семейство, 2-4 человека, я там влюбился в одну девочку старше меня. Присматриваться к немцам и к полякам я стал уже в те времена. Совершенно нормально к ним отношусь. Но кое-кто мне не нравится, судя по литературе, воспоминаниям, рассказам, мне не нравятся албанцы и хорваты, вот почему, не знаю, хотя я с ними лично не сталкивался.
Вот несколько раз у меня были в группах, я заводил группы, целых 30 лет я и руководил, и участвовал, и был завхозом. Не раз у меня была встреча с выходцами из Западной Украины, чем-то они мне не нравились, очень хорошие вроде, такие крепкие, хорошо физически развиты, но что-то в них такое, чего нельзя передать словами, вот внутренне что-то заложено, то ли они уже тогда были настроены против России, то ли их воспитали в этом, хотя при советской власти так не казалось. Может быть, память войны с бандеровцами у них всех сохранялась.
Когда я приезжал в Киев, у меня там сестра, она мне часто говорила, что на улицах, на Крещатике, если ругаются, не подходи, иначе тебя побьют, с твоим москальским говором. Я все-таки подходил, слушал эти дебаты, тогда я увидел, что там народ против нас настроен. Это было примерно в 80-ые. Она живет в Киеве уже давно, замуж вышла, две дочери у нее. Она называла этих всех западников «западэнцы», вот с таким пренебрежением. Я не встревал, потому что они говорили на непонятном говоре, не украинский, не русский, что-то такое смешанное. Кто-то по-русски высказывался, кто-то — по-украински, я слышал и мне предметы споров были непонятны.
Один мой знакомый по институту, Сергей Михайлович Никольский, знаменитый математик. Вот мне рассказывали про него, когда ему исполнилось 106 лет. Оказалось, он еще работает, какие-то задачки решает. Может быть всякое, но человеческое общество настолько сложное, что любые события во всякий момент могут произойти. Вот, к примеру, могу же я еще коронавирусом заразиться. У меня несколько товарищей, ветераны войны на год меня старше или даже моложе на год, скончались от того, что просто заразились обычным гриппом, но организм уже на пределе и не выдержал.
У меня тоже организм на пределе, я думаю. 95 лет — это немалый возраст. Когда кончилась война, я мечтал куда-то поступить, планировал свою жизнь до 2000-го года. Я считал, что в 2000-ом году мне будет 75 и это для меня предельный возраст. Размышлял о том, проживет ли Советский Союз до этого времени. После речи Хрущева я стал задумываться на эту тему. Думал, может, развалится. Да, это дискредитирует. Представьте себе такое: семья, есть отец и мать, воспитываются дети, с огромным уважением относятся к матери и отцу, вдруг им сообщают, что папа проводит время с другой женщиной, предает мать. Конечно, сразу разочарование. Конечно, это расшатывает общество и доверие. Ведь Хрущев что-то в этом роде сделал.

— Как вам запомнилось окончание войны?

— Мои боевые действия на самоходке длились всего примерно месяц, где-то до 10-го февраля 1945-го года. В начале февраля меня как раз ранило. Я попал в госпиталь в городе Торунь, где Коперник родился и жил. Потом пришел приказ всех, кого надо лечить больше трех месяцев, отправлять в тыл. Я попал в их число, дальше месяца два мы все двигались к госпиталю, потом я попал в город Кексгольм, Приозерск сейчас. Там в апреле буквально до Дня Победы я кантовался, почти целый месяц. В День Победы нас выписали, приписав к другим частям, которые стояли напротив Финляндии. И, когда мы уже надели гимнастерки и прочее, вместо госпитальных своих халатов, вдруг началась пальба вокруг, стрельба. Пошел слух, что война закончилась. Восторг был дикий, конечно. Нагрянули доктора, выпросили спирта немного, отметили.

— Что было после войны? Вы не пытались найти своих товарищей из 1001-го самоходно-артиллерийского полка ?

— Я потерял связь со своей ротой аж до послевоенных времен, когда я присоединился к сборищам, которые ВДВ устраивали в парке Дзержинского возле Останкинской башни и пруда. Там раз в год устраивали сборы ветеранов, служивших в войну в ВДВ, в том числе, из нашей десантной бригады люди там были. Это уже было много-много лет после войны, когда я уже закончил учиться. Связь с ВДВ я обрел только тогда. Узнал, что они существуют, советы ветеранов частей, они и раньше собирались, до меня, естественно. Вот это что касается воздушно-десантных моих похождений.
Найти товарищей я не пытался, к сожалению, очень жалею об этом, я не знал, как это делать, потом у меня были другие заботы после войны. Я во время войны, до, ну и после чуть-чуть, задумывался о мире, считал, что каждые 20 лет война неизбежна, значит, через 20 лет мне придется снова воевать. Это я уже после войны рассуждал, раз придется воевать, то я не должен быть каким-нибудь сержантом, поэтому я искал метод, куда мне деться. Я среднюю школу практически окончил, мне надо было выбирать, куда идти, поэтому я смотрел, где могу принести больше пользы. Выбрал сразу техногенные направления. Способности у меня по математике были на уровне и в технике, и везде, я уже про это говорил.
Сейчас я кандидат физико-математических наук, старший научный сотрудник Центра фундаментальных исследований НИЦ «Курчатовский институт», но уже не работаю. Офицерское звание мне присвоили в институте. Каждому выпускнику института, где были военные кафедры, участникам войны присваивали какие-то звания, я, как и прочие студенты, его получил.

— Дмитрий Евстеевич, а вам снится война? Какое место в вашей жизни она занимает?

— Нет, никогда не снится. Война была, но теперь закончилась, сейчас другие житейские проблемы. Конечно, война занимает одно из главных, может быть, самое главное место в жизни. Но после нее для меня стало более важным больше познать, заниматься наукой, создать что-то полезное для общества.
Я человек увлекающийся: вот я и на мандолине научился играть, и на гитаре умею играть немножко, на балалайке. Еще во время войны выходили такие детские журналы, как «Пионер», в которых публиковались различные инструкции, например, как собрать радиоприемник. Я даже пытался это сделать, у меня что-то получилось, но плохо. Я был убежден, что человек должен созидать. Потом я увлекся волейболом, сильно люблю этот вид спорта. А главное мое увлечение, не связанное с работой, — это горный туризм. У меня есть даже определенные достижения, я стал мастером спорта.
— Дмитрий Евстеевич, спасибо вам большое за разговор.

Интервью: К. Костромов
Лит.обработка: Н. Мигаль
#рассказыовойне
Фоменко Дмитрий Евстеевич- самоходчик