Из книги "Соболиные сопки" Не ко времени

До охоты оставалось меньше двух месяцев, когда Чита, собака Павла, загуляла. Изматерился Павел в сердцах, сплюнул даже в сторону виновато осклабившейся сучёнки и подался к Михалычу, колхозному ветеринару. У Павла уже был такой случай, когда собака не ко времени потекла, он, тогда как раз и бегал к Михалычу. Тот выручил. Молодец, знает толк в своей работе. Дал каких-то таблеток три штуки, Павел скормил их собаке, и всё, как рукой сняло. Два года горюшка не знал, а тут опять, вот же неладная!
Вообще-то охотники понимают, что сука работает усерднее кобеля, да и раньше начинает. Кобель с первого года не пойдёт в работу, как ни старайся. Бегает с другими собаками, нюхается где-то рядом, но толку нет, балбес балбесом. Только на второй, а то и на третий год начинает по-настоящему работать, начинает понимать тайгу. А сука, та может и с первого года пойти, да так пойти, что и старым собакам фору даст. Вот Чита была как раз из таких собак. В возрасте шесть месяцев бурундуков заполошно облаивала, в восемь уже легко белку на слух находила, а в девять месяцев соболя погнала. Вот как.
И работать стала просто на удивление. Нет, других собак Павел не вывел, всех держал, всех кормил, но Чита, вроде как, на особом счету была. Одна с ней беда, - сука! Как загуляет, хоть караул кричи. Собирает всех деревенских кобелей, до единого. Все! И хромые, и горбатые, и безухие и безглазые, все здесь, на свадьбе. Чем уж она их таким необычным приманивала, но свадьба Читы всегда имела грандиозный характер и для деревни это было серьёзное событие.
И ещё, что всегда напрягало Павла, как и всех жителей деревни, так это продолжительность этой свадьбы. Другие собаки за неделю управляются, ну за две недели. И всё. Снова всё тихо и чинно. А эта! За месяц только торжественная часть! Уже все устанут от этой вакханалии, от этих бесконечных собачьих драк, от воя и лая по ночам, а они всё играют и играют. Играют и играют.
Даже когда уже сама Чита устанет и насытится всеми этими событиями, торжествами, и, свернувшись клубочком, спит в своей конуре, за оградой ещё несколько дней продолжаются разборки деревенских кобелей, часто переходящие в ожесточённые драки. А ворота и забор не просто в потёках, они целиком обрастают ядовито жёлтым льдом.
Потом начинается период вынашивания потомства. Конечно, собака, хоть и беременная, она работу не бросает, трудится. Но любому понятно, что трудится-то уже не так. Без пуза она бы двух, трёх собольков загнала за день, а тут только один. Ещё и хорошо, что хоть один.
А что делать, когда щенки родятся? Куда их? Ладно, если это дома, в деревне, там хоть раздать можно кому-то. Хотя понятно, что всех-то не отдать, не нужно столько. Всё-равно приходится грех на душу брать. Павла от этого греха воротило так, что хоть вообще охоту бросай и всех собак под корень. Да ведь, жить-то на что-то надо. Ведь не просто же он погулять в тайгу ходит. На то, что он заработает за этот сезон, семье весь год жить. И одеваться, и обуваться, и кушать что-то надо. А там ещё старшая удумала в город уехать, на учёбу, её тянуть приходится.
Ощенившаяся сука плохая работница. Вообще никакая. Если хоть одного щенка оставил, она только и думает, как бы в зимовьё удрать, чтобы накормить. И удирает. Если не оставил щенков, собака один чёрт в зимовьё лезет, ищет свой приплод. Ищет и ищет, душу рвёт и себе и хозяину, в глаза смотрит, да так проникновенно, так пронзительно, скулит постоянно и слёзы. Так и катятся слёзы…. Какая уж тут охота.
Потом переборет себя, пойдет в лес, а воспалённые соски по снегу, по снегу. Розовыми становятся, а на фоне снега словно в крови испачканы.
Вот по всем этим причинам многие таёжники предпочитают держать для промысла кобелей. Оправдывают себя, что кобель он и сильнее, и выносливее и снегу не боится, так как на ногах выше. А то, что этого кобеля пришлось два года впустую кормить, молчат. Ладно, если ещё хоть через два года пошёл, а бывает, что так и остается пустобрехом. Обидно это для охотника, но приходится с такой собакой расставаться, брать другого щенка.
Пошёл Павел к Михалычу, снова просить волшебных таблеток. Прошлый раз он их размял ложкой и замешал в кашу. Михалыч говорил, что надо по одной таблетке в день, да не послушался, все сразу замешал. Чита тогда отравилась, сильно болела, думал что пропадёт, но как-то выжила, отпоил парным молоком, отводился. Зато два года и не вспоминала о свадьбах. А теперь удумала снова. Вот напасть. Как раз самая охота начнётся, а ей щениться приспичит.
Заскочил в магазин и, уже выходя, пряча бутылку запазухой, столкнулся с Витьком. Тот ухватился за руку, словно самый близкий друг и не выпускал, как Павел не рвался.
- Здорово, соседушка! Как оно ничего-то? Как жизня-то?
- Соседа нашёл, через две улицы живёшь. Пусти, неколы мне.
- Чо пусти-то, чо сразу. Гляжу, затарился? – Витёк легонько похлопал по спрятанной бутылке. - Может подмогчи чего? Я это запросто, ты же знаешь. Я запросто!
- Ой! Запросто он. Вот на бутылку у тебя нюх, это точно. Пусти.
Павел выпростался из цепких объятий «соседа» и торопливо двинулся по улице, в сторону дома ветеринара. Когда дважды постучал в дверь, из огорода донеслось: - Ну! Чего там шабаркаете! Чего надо? – Бабка Митрофановна переваливаясь, приближалась, отмахиваясь пучком лука от назойливой мошкары. Луку нащипала, чтобы покрошить в щи, да и так, вприкуску.
- Чего тебе?
Митрофановна, мать Михалыча, давно уже износилась, и порядочно устала от этой жизни, как сама часто признавалась в этом. Но сын, в свои пятьдесят с лишним лет, оставался не женатым, не прибранным, и она, как любая мать, держалась, крепилась, надеялась на чудо.
- Так, это, мне бы Михалыча.
- Нету его. С утра умотал по деревне. Поросят кастрирует.
Из-за ограды радостный голос Витька:
- Так, а ты чего не сказал-то! Я же знаю где он, пойдём.
Митрофановна глянула в сторону голоса и как-то мерзостно прошипела – У-у, паразит! Знает он, пропойцы!
Павел кивнул старухе и вышел за калитку. Здесь же на него насел Витёк, снова сгрёб его в объятья и поволок по улице. Павел не на шутку рассердился и, взбрыкнув, освободился от рук Витька.
- Да отстань ты! Вот пиявка!
- Ты же сам говорил, что тебе Михалыч нужен. Пошли, я покажу, где они стольничают.
Павел понимал, что нужных таблеток у Михалыча с собой нет, он их держит дома, под замком в железном ящике. А значит идти туда бесполезно, только бутылку без толку стравить. Он развернулся в сторону дома. Витёк, видя, что последняя надежда вот-вот исчезнет, пустил в ход самый веский аргумент.
- Они там поросячьи яйца жарят. Вкуснятина-а, неимоверная! А меня не пустили, на что я им, пустой-то. А мы с тобой бутылку принесём, сразу пустят!
Павел и, правда, приостановился, представив, как на сковороде шкварчат, плавают в собственном жиру, нарезанные кружочками яйца. Даже мелькнула мысль: «да чёрт с ней, с этой бутылкой». Но тут же поборол себя и уверенно зашагал домой.
Вообще-то он считался в деревне не пьющим, или пьющим, но мало, по праздникам. Такие мужики тоже были в деревнях, хоть и редко. Павел не был здоровяком, не относился к крепким деревенским мужикам, скорее даже был тщедушным, не то, чтобы совсем хиляком, но всё же силы, нужной деревенскому мужику, не имел. Может оттого и горькую пил неохотно, только от нужды.
Да и откуда в нём сила возьмётся, когда родился он в самый голоднющий, послевоенный год. Деревня, в которой Павел родился, давно канула в лету, но помнилась до мелочей. Помнил даже запах полыни возле забора, помнил ожоги от крапивы на голых коленках. Помнил обросшую молодыми берёзками церковь, так и завалившуюся потом в ручей Белый, который медленно и важно огибал остатки церковной ограды.
Часто вспоминал родительский дом. Эти воспоминания так жгли нервы, что приходилось сразу вставать и уходить, чтобы Шурка не видела его заблестевшие глаза. Отчий дом, его и домом-то можно было назвать лишь с натяжкой. Не дом вовсе был, избушка невеликая. На сколько сил хватило, такую избушку и поставил отец. Зато сколько тепла и ласки было в той избе. Иной большой, да красивый дом мог бы только обзавидоваться.
Матушка очень любила Павла, а уж отец как его баловал, как лелеял единственного, Богом посланного сыночка. Посланного тогда, когда уже и ждать перестали, и верить не верили. Отец с войны вернулся весь битый, да контуженый, а вот, поди, ты, состругал сыночка. Вот радость-то была!
Когда подрос Павлуша, в школу записали, стали по очереди провожать, да встречать. Утром отец ведёт, ещё по темноте. Ведь до соседнего села, где была семилетка, целых четыре километра. А уж днём матушка встречает. И радуются такой встрече, обнимаются, будто сто лет не виделись. Вот ведь что она творит с людьми, любовь-то. Как подрос, окреп малость, стали отпускать с другими ребятами.
Крепко любил Павел своих родителей. За всю жизнь не то, что шлепок, или подзатыльник, слова резкого от них не слышал. Когда отец, измученный старыми ранами, тихо оставил их, а следом и матушка преставилась, он дюже сильно переживал. Хворь тогда на него лютая навалилась, думали следом пойдёт, за родителями. Всех деревенских бабок собрали, еле отшептали. Оклемался как-то. Поседел, правда, совсем старым на вид сделался. Шурка молодец, не отходила от него.
Шурка, это жена. Она, под стать мужу, худая была, что оглобля. Всё думали, вот родит, раздобреет. Не получилось, не нарастало ни мясо, ни сало. Ещё раз родила, такая же история, как была будылиной, ей и осталась. Зато шустрая, что тебе электровеник. В руках всё горит, ноги не запинаются, на лице вечная улыбка, словно приклеенная. Не жена, золото.
Утром пораньше, сразу за табуном, снова побежал к Михалычу. Витёк, ну, не зараза ли, уже посиживает у того на лавочке, позевает во всю перегарную пасть.
- Здорово, сосед, не дай помереть-то, а? Чуть-чуть набулькай, а? – и из кармана стакан.
- Ты, Витёк, совсем охренел? Мне для дела надо.
- Там и на дело останется, а? Помру ведь.
- Сказал нет. Дай пройти!
На разговор за калиткой вышел хозяин. Видно было, что он тоже плоховато себя чувствует, видимо поросячьи яйца не пошли на пользу. Павел извлёк бутылку и, с каким-то облегчением, избавился от неё, передав Михалычу. Тот сунул бутылку в боковой карман и вопросительно кивнул:
- Кастрировать?
Павел как-то сердито глянул на Витька, так и стоящего со стаканом в руке и стал объяснять, запинаясь за каждое слово.
- Сука, это. Ну, это. Опять, как тогда. Таблетки бы.
- Загуляла что ли?
- Да, загуляла.
- Ты же после того раза зарёкся, кобелька взял. Я же сам ему прибылые резал, черненький такой. Я помню.
- Да, кобелька. – Павел потупился, словно от него требовали отчёт, и совсем тихо продолжил: - и Читу оставил. Больно уж хорошо работает.
- Если работает, тогда другое дело. Сейчас, принесу.
Михалыч повернулся и хотел уже улизнуть в калитку, но не тут-то было, Витёк ситуацию отслеживал чётко. Он ухватил его за рукав и со всего маха плюхнулся перед ним на колени:
- Не дай помереть! Не бери грех на душу, ты же фершал, ты нас спасать должен. Чуточку плесни.
Михалыч глянул кругом, снова на Витька:
- Я же «фершал»-то по скотине.
- Так я и есть самая скотиняка! Плесни, знаю доброту твою душевную.
Михалыч открутил головку и набулькал с полстакана. Тот не поднимаясь, так на коленях и выпил. Жадно, торопливо, словно боялся, что фершал сейчас передумает и начнёт отбирать привалившее счастье.
Таблетки Павел кормил Чите, как положено, три дня. Утром разминал их ложкой на блюдце и замешивал в хлебные крошки, сдобренные гороховым супом. Она ела и поглядывала на него, словно понимала подвох. А может и правда понимала, есть же какой-то запах от тех таблеток, может и помнит, что чуть не сдохла от такого запаха. Конечно, помнит, вон как взглядывает. Павел поглаживал шелковистую голову собаке и та, снова ела, подлизывала чашку.
Трое чужих кобелей уже обживались за забором, занимали очередь. Но прошло дней пять, и Чита повеселела, перестала поглядывать на хозяина виноватыми глазами, кобели тихо удалились. Ещё с неделю Павел беспокоился, заглядывал суке под хвост, но всё нормализовалось и он, наконец, окончательно успокоился, твёрдо поверил в волшебные таблетки.
Дни осенние для охотников катятся, что санки под горку. Да так быстро катятся. А глаза то и дело через речку: желтизна пошла по деревам, пошла. Мужики, чаще, чем летом, шабаркались на реке. Во-первых, рыба стала ловиться лучше, да и время подгоняло. Не успеешь сейчас заготовить рыбёшки, зиму семья будет на одной картохе.
Деревья, кусты береговые, как по мановению какого-то неведомого волшебника, разукрасились в замечательные акварели. И ярко желтые, и матово-жёлтые, и пурпурные, и бледно-розовые, а рядом ещё преданно-летние, ярко зелёные. И не перечислить всех цветов, какими это удивительное время раскрашивает таёжные леса.
Берега речные приобретают какую-то таинственность, загадочность, даже становятся просветлённее. Камни, что всё лето торчали из воды и не привлекали к себе ни малейшего внимания, теперь выпячиваются, будто подрастают, а береговая волна становится слышнее. И её хочется слушать, хочется прислушиваться к этому волшебному, окружающему тебя миру.
Павел занимался лодкой, готовил её к осеннему походу. Смолил, гудронил днище, протягивал борта. Но гайки на болтах намертво приржавели и ни какой протяжки не получалось, так, вид делал. Шурка с девчонками копали картошку, как набирали мешок, кричали его и он приходил, заваливал здоровенный мешок на свои узкие, покатые плечи, рысцой бежал под навес. Там, не останавливаясь, скидывал тяжеленный мешок и, высыпав, разгребал картошку по земляному полу, чтобы обсохла. Медленно шагая, уносил мешок обратно в огород.
- Пойду на берег схожу, надо мне.
Шурка выпрямилась, подпирая спину тыльной стороной ладони, долго смотрела вслед мужу:
- Опять.… Надо ему.
- Чего, мам?
- Да вон, ещё и заберегов ни разу не было, а он уж маяться начал, в тайгу свою. Так бы и жил там.
- Да ладно тебе, мам, подкапывай. Пусть сходит.
Павел торопливо доходил до проулка, ведущего к воде, и уже спускаясь, уже слыша шелест воды по гальке, замедлял шаги, успокаивался, вдыхал полной грудью влажный, знакомый воздух. На берегу сидел, лениво покуривая, Петрович, тоже промхозовский штатник. Так звали всех местных охотников, кто состоял на работе в промхозе. Поздоровавшись, Павел примостился на соседний камень и упёрся взглядом в прозрачные струи. Петрович, не поворачиваясь, хрипловато изрёк:
- Белки, однако, ноне полно будет.
- С чего такое удумал?
- Говорят, на Енисее не уродился орех-то. Она и двинулась в нашу сторону, на листвяги.
- Хорошо бы.
Снова молчали, смотрели на воду. Со стороны можно было подумать, что люди внимательно считают проплывающих рыб, боятся ошибиться, боятся пропустить хоть одну без счёта. А они просто жили. Просто жили.
Заморозки начались сразу, как только в последнем деревенском огороде на костре затрещала сухая картофельная ботва. Это обозначало, что урожай полностью собран и прибран. Камни береговые становились скользкими по утрам, покрывались белёсым инеем.
Охотники закупали продукты, затаривались, готовились к отъезду в тайгу. Кто-то собирался до Нового года, а дальние, кто держал участки за Кетманью, те упаковывались на весь сезон, до самого марта месяца. Им первым в деревенской пекарне сушили сухари, раскладывали по бумажным мешкам, ставили фамилии.
Кетмань, это река, которая делит территорию промхоза почти напополам. Так уж повелось, что ближние охотники на Новый год выходят к семьям, отдыхают от тайги недельку, бражничают. А дальние, их ещё называют «закетманскими», они не тратят золотые промысловые денёчки впустую. Уж больно далековато выходить в деревню, да забираться обратно. Вот и промышляют без отдыха. Но и по результатам промысла можно было сразу определить, кто, где охотился: закетманские сдавали всегда больше. И разговоры между охотниками не оставляли сомнений, что дальние тайги гораздо богаче. А многие утверждали, что даже соболь в тех дальних, закетманских угодьях гораздо темнее. А, как известно, темный соболь ценится дороже.
И по всем этим причинам перед каждым охотничьим сезоном снова и снова начинались какие-то споры, мелкие ссоры между охотниками. Охотовед, у кого в кабинете и затевались обычно такие споры, как мог, старался не допустить скандала между охотниками. А если участок вдруг освобождался, по какой-то причине, претендентов на него находилось много, и тогда уж, в распределении такого участка, перезакреплении его за другим охотником принимал участие и директор. Дело это очень серьёзное, важное и деликатное. Если решение будет принято не правильно, по мнению самих охотников, то недалеко и до греха. Охотники народ горячий, по мнению многих, даже дикий, так что могут запросто и пострелять друг друга. Тем более что в тайге такие преступления и преступлениями-то почти не считаются. А свидетелей и подавно не сыщешь, одни сойки, да вороны.
Павел тоже относился к закетманским охотникам. Сначала он охотился с Шуркиным батей, Василием, а когда тот остарел и уже не мог таскаться по тайге, участок переписали на него, на Павла. Располагался участок на прекрасных, пологих сопках, являющихся отрогами Пинчигуйского хребта, и охватывал целиком пойму реки Прокши.
Красивейшая Прокша, в которую Павел был влюблён по уши, впадала в Кетмань как раз после порогов. Нижнее зимовьё стояло в полукилометре от порогов, но шум стоял такой, словно вода бесновалась в теснине где-то совсем рядом. Непривычный человек от такого шума начинал нервничать, волноваться, даже сон в первую ночь был прерывистым и беспокойным. Но, проведя в зимовье всего лишь ночь, уже не замечаешь этого шума, не является он помехой ни в охоте, ни при отдыхе. Даже наоборот, хочется услышать, хочется приблизиться к этому всеобъемлющему, постоянному напору, увидеть это чудо природы, сотворённое из воды и камня, а в солнечный день ещё и подсвеченное несколькими радугами сразу.
Завозился Павел на свой участок на лодке. Ещё захватил то время, когда вместе с Василием поднимались на шестах. От самого дома до Кетмани, потом вверх до Прокши и по самой Прокше до второго зимовья. На эту дорогу тогда уходила почти неделя. Теперь же просто, дёрнул мотор, и сиди, поруливай, дыми цигаркой. Правда, за один день все равно не завозился, прибывал на место лишь к вечеру второго дня. А когда воды мало, то и на третий день прихватишь, намаешься за дорогу.
В этом году вода держалась, помогли осенние дожди. Дни стояли слякотные, нудные дождики изрядно надоели всем, особенно тем селянам, кто не успел вовремя прибрать огороды. Картошку доставали из грязи, постоянно чвякая сапогами. Зато теперь, на лодке, кати себе и кати, не бойся, что налетишь на опечек. Конечно, Павел и без того прекрасно знал русло и мог хоть ночью провести свой баркас, ювелирно объезжая все мели, но Прокша была рекой особенной, сложной даже для опытного речника.
С прошлого сезона он стал оставлять лодку в полдороге, не доезжая до зимовья километров пять. И мерял потом эти километры с тяжеленной понягой за плечами, перетаскивая к зимовью всё, что привёз из дома. Работа очень тяжелая, но другого выхода не было. Один он не мог подняться по диковатому течению, сплошь утыканному острыми камнями и перегороженному упавшими деревьями. А напарника…. Напарника после Василия так и не нашлось. Вернее, по бумагам-то он был, но только по бумагам. Случилось это без участия самого Павла. Его и не спросили даже. Просто приехал человек из города, поговорил с охотоведом и тот согласился оформить его «сезонником». Была и такая категория таёжных охотников, наравне со штатниками и любителями. Сезонники, это охотники, которые так же завозятся в тайгу и охотятся весь сезон, они просто не выполняют больше ни какую другую работу в этом хозяйстве. Они только охотятся. Обычно такие охотники определяются кому-то в напарники. Так было и в этом случае, когда Геннадий был определён напарником к Павлу. Павел даже обрадовался, узнав об этом, но потом оказалось, что это просто формальность. Участок располовинили, Геннадий стал охотиться в нижней части Прокши и жить в зимовье на порогах. Павел расстраивался, но деваться некуда, собрал свои манатки и утащился в вершину. Виделись редко, считай, совсем не виделись, только в деревне, когда тот приезжал из своего города и начинал кого-то обхаживать, подпаивать, чтобы его завезли на участок. Держал Геннадий чистокровную лайку, кобелька очень красивого, резвого, по всей видимости, рабочего. Привозил этого кобелька с собой из города, и так же заботливо увозил обратно, после окончания сезона. Всегда держал на поводке, деревенских кобелей не подпускал.
В зимовье на порогах Павел старался больше не останавливаться, не ночевать там, даже тогда, когда Геннадия там и не было. Открыто они между собой не скандалили. Однажды Павел спросил его об оставшихся на путиках капканах, попросил купить хотя бы часть и вернуть. На что Генка хмыкнул и спросил: - тебе мало капканов от старика досталось?
Павел не нашелся, что ответить и больше они никогда не разговаривали.
Вот и приходилось Павлу вытаскивать лодку на берег далеко от зимовья и тратить ещё несколько дней, чтобы занести на себе продукты на всю зиму. И себе, и собакам. Собак, как уже известно, у Павла две, Чита и Черныш. Обе собаки рабочие, крепкие, здоровые. Основная работа у них, это соболь, всем это понятно. Иногда, или случайно наткнутся, или просто какой-то сбой случится, могут облаивать белку. Но за это Павел их не хвалит, не ласкает. Наоборот, даже ругнуть может, но белку не оставляет, привяжет к поняге. А вообще, белок плашками ловит. А тут ещё года три назад каждому штатнику выдали по целому ящику древесных капканов, специально на белок. Вроде как для эксперимента. У большинства охотников эти ящики с капканами так и вросли в берег, подле зимовья, даже не распакованными. Павел же, исполнил всё добросовестно, как научил охотовед. И даже понравилось. Теперь, как только определял, что белка вылиняла, настораживал капкашки и продолжал охотиться с собаками. Капканы стояли высоко, собак не отвлекали и постоянного внимания не требовали, проверялись попутно.
Но кроме соболя и белки, собаки что-то умели ещё. Так два сезона назад, они прижали на скальном выступе молодого изюбря и активно облаивали его. У Павла тогда чуть сердце из груди не выскочило. Дрожащими руками, скорее от счастья, так нежданно привалившего в самом начале сезона, он перезарядил ружье пулей, которую таскал в кармане уже лет пять, свалил зверя одним выстрелом.
А однажды к зимовью притащился медведь. По снегу уже, ночью. Спросонья Павел и не понял, что там за свара такая, что за драка и дикие крики. Потом лай и рёв удалились, а утром он обнаружил, что приходил медведь. Собаки угнали его далеко в хребёт. Значит, не испугались.
Но основное, за что ценил своих собак Павел, как и любой таёжник, любой промысловик, это за то, что они исправно, усердно гоняли соболя. Чита вообще умница была в этом вопросе, могла без следа, по пороше отыскать дуплянку, где уже несколько дней спит соболь. Черныш тянулся за ней, старался, но был чуть с ленцой, азарта не хватало. Павел надеялся, что это у кобеля с возрастом пройдет, и он начнёт работать в полную силу.
Становление зимы, это трудный период для тайги. Погода так переменчива, что можно только диву даваться. То снегу навалит, чуть не в колено, что охотники за голову хватаются, переживают, что закончилась собачья охота. То через день так пригреет, что сугробы вчерашние за один день как корова языком слизнёт, на тропинках, где земля уплотнилась, так даже лужи появляются. Опять расстройство для охотника, не ходит пушной зверёк в такую погоду, не гуляет. Сидит себе в гнезде, в гайнушке, да дуплянке, боится шубу свою подмочить. По стволам деревьев потёки тянутся, а у комля, в развилке корней так пригрело, что пар поднимается, словно над котелком с чаем. А в ночь, вдруг, морозец упадёт на тайгу, заледенеют все потёки вчерашние и лужицы превратятся в хрустальный лёд, стеклянно поскрипывающий под ногами. Такая резкая перепогодица наступает несколько раз за осень, мешая охотникам трудиться в полную силу.
Как и все охотники, Павел любил охотиться с собаками по первому снегу. И собаки, радуясь каждому следу, радуясь свободе, носились по тайге неустанно, взлаивая то на белку, то на вылетевшего из под ног рябчика, а то и просто, друг на друга, дурачась и заигрывая. Но, когда натыкались на свежий следок, дурь сразу проходила и они погружались в иной, в волшебный мир охоты, мир страсти. Становились какими-то поджарыми, устремлёнными. Павел ещё издали понимал, что они пошли по соболю, что началась именно та охота, ради которой он и приехал сюда, ради которой переносит все лишения и трудности, все неудобства таёжной жизни.
Чита всегда начинала голосить первой, сразу поднимая лай до самой высокой, самой тонкой ноты. Но именно по этой причине услышать её было трудно. Если ещё где-то недалеко, то можно, а если соболёк попался резвый, могут утянуться и за одну сопку, и за другую. Тогда вся надежда на Черныша. Этот бухает басисто и так добросовестно, что и в ветряную погоду слышно далеко.
Прошло уже недели три от начала охоты, когда по хребту встретились чужие следы. И слякоть осенняя прошла, когда Павел целых два дня просидел в зимовье, изнемогая от безделья, и снова морозец принажал, снежок подвалил, вырисовывая каждый следышек, радуя и собак и самого охотника. Надежда появилась, что этот снег уж точно не растает, что начался полноценный, зимний охотничий сезон.
Добыв из под собак несколько белок, Павел удостоверился в том, что зверёк выкунял и можно смело начинать поднимать плашник и древесные капкашки. Плашник у Павла был ещё от Василия, сам он не изготовил ни единой плашки, да и старые совсем не ремонтировал. Они разваливались от времени, челачки терялись и он это дело постепенно выпускал из рук, понимая, что поступает неправильно. Но интерес, который захватывал Павла с головой, это собачья охота. И поделать с собой он ничего не мог, носился за своими собачками целыми днями, притаскиваясь в зимовье лишь поздним вечером, а то и ночью.
След встретился далеко от перевала. Видно было, что охотник шёл спокойно, с собаками. Вот место, где добыл белку, а вот и соболя спромышлял. Выкуривал из наклонной колоды чуточным дымокуром. Потом сидел на колоде отдыхал, любовался добычей. Собаки отдыхали рядом. Пошёл дальше, не в свою сторону, а дальше, по чужому участку. Павел крутился по следам остаток дня и проводил их через перевал, поняв, что это был один из братьев Алферовых.
Бывает так, что собаки уходят далеко за соболем, перескакивая на чужой участок, тогда и охотнику приходится идти следом. Такое бывает не часто и никаких скандалов, обычно, не вызывает. Но здесь какой-то другой случай. Здесь видно, что охотник просто нагло охотился на чужом участке почти целый день, и не спешил уходить. Павлу стало неприятно от всех этих мыслей, какая-то муторность подкатила к горлу, захотелось домой, к Шурке. Никогда ещё он не сталкивался с откровенной наглостью в тайге. Растерялся, не знал, как себя вести, сделать вид, что не заметил, что всё в порядке, значит, проявить свою слабость, позволить соседям обносить тебя и дальше. Заявить о несправедливости, поднять скандал? С этими братьями мало кто свяжется, больно уж они себя нагло ведут.
Решил не спешить с выводами и посмотреть, что же будет дальше. Может быть, просто кто-то заблудился малость и больше чужой след на участке не появится. И всё будет хорошо, как и прежде.
Павел стал охотиться дальше, но уже туда, где встретил чужие следы, почему-то не ходил. Не то, чтобы боялся, просто было неприятно. Вдруг встретишься с ним, с этим человеком, начнётся разговор, который будет очень не простым. Скорее всего, это и была слабость, но Павел на тот хребёт больше не пошёл.
Прошло ещё около недели и на Павла свалилось очередное несчастье. Выйдя утром из зимовья, обратил внимание на кобеля, который выправляя свою стать, держал голову высоко, хвост задирал тугим кольцом, а глаза блестели каким-то дурным блеском. И пританцовывал, пританцовывал, не задерживался на месте ни на секундочку. Чита же, наоборот, лежала в будке и прятала от хозяина глаза, словно и не собиралась сегодня выходить на охоту.
- Что?! Что у вас случилось?!
Павел в ужасе пал на колени и за шкирку вытащил сучку из тёплого кутуха. Она и не сопротивлялась, безвольно опустила голову и ждала своей участи. Он, ещё надеясь на чудо, ещё надеясь, что собака просто заболела, просто у неё поднялась температура, ей просто недомогается, задрал обвисший хвост….
- О-о-о! Сука, ты сука! О-о-о!
Он ещё долго выл и ругался, не поднимаясь с колен, переваливался из стороны в сторону. Снова и снова выговаривал по слогам, словно это могло помочь, могло спасти от серьёзных неприятностей.
- Су-ука! Вот уж су-ка!
Чита, поняв, что бить её не будут, а обследование уже закончилось, тихонько забралась обратно в гнездо, улеглась. Черныш пританцовывал рядом, всем видом показывая, что скоро наступит его пора, он будет здесь главным.
Павел плюхнулся на чурку дров, даже не заметив, что уселся на снег, и стащил шапку. На лбу с чего-то выступила испарина. Долго так сидел, думал, наблюдал за нетерпеливым кобелём, крутившимся возле будки, где укрылась Чита. День разыгрывался по-настоящему зимний, морозный. Где-то в березняке дробно стучал дятел, а за зимовьем, совершенно бесшумно перепархивали, планировали в полёте, словно загадочные тени, сойки. Они каждое утро проверяют: не выбросил ли человек на помойку что-то нужное, что ещё можно пустить в дело.
Таёжная тишина, таинственность, так сладко завораживала, так манила, казалось, что именно сегодня встретится чудо, именно сегодня повезёт по-настоящему. От самого зимовья в сторону вершины сплошной стеной стоял кедрач. А там, за ручьём, словно кто специально обрезал, высились огромные лиственницы.
Красивая тайга была закреплена за Павлом. Красивая и очень продуктивная.
Как бы там ни было, что бы ни случилось, а на работу нужно идти. Павел ещё не понял до конца, что произошло, ещё не прочувствовал, какую беду для него принесла такая сладкая «болезнь» собаки Читы. Он уже решил, что Черныша привяжет, и будет охотиться только с Читой. Ну, да, работать собака станет несколько хуже, да куда же деваться-то? Уж пусть хоть как-то работает.
Так и поступил. Черныш очень удивился, когда понял что он в ошейнике и крепко-накрепко прикован к стене зимовья. А когда хозяин повёл за собой на шворке подругу, от которой исходили такие умопомрачительные запахи, он просто взбесился. Крутился, брыкался, визжал, скулил, царапался и грыз зубами стальную цепь. Когда же хозяин с Читой скрылись за стеной кедрача, он стал лаять, громко, призывно, допуская в голосе молящие ноты. Умоляюще лаял почти весь день.
Павел за весь день добыл одного соболька, малюсенькую, рыженькую соболюшку, и трёх белочек. Чита работала плохо, ни азарта, ни интереса к самой охоте, она не показывала. Пристраивалась за хозяином, шагала за ним след в след и глаза не поднимала.
Жрать вечером отказалась.