Моя тётя Ира

Моя тётя Ира никогда не искала себе собеседников. Ей это было ни к чему — она разговаривала сразу со всей Одессой. Я, признаться, боялся ездить с ней в трамвае. Но стоило мне приехать, как на следующий день тётя тащила меня на ПРИВОЗ — знаменитый одесский рынок.
Разговор у неё начинался ещё на подходе к остановке трамвая. Толкнув меня вперёд (иногда так, что аж спина болела), она громко объявляла:
— Женщины, пропустите больного ребёнка!
А уже кому-то конкретно:
— Что вы на меня так смотрите, женщина, как будто мой муж вам в борщ нагадил? Это мой племянник, победитель математической олимпиады. У него на этой почве нервное расстройство.
Мне тогда было четырнадцать, и я готов был сквозь землю провалиться.
В трамвае тётя Ира сидела всегда, независимо от количества пассажиров. Это происходило само собой. Она входила — и сразу начинала разговор со всем вагоном:
— Фу! Какая жара. Я просто не могу. С меня течёт, как из ведра. Такой жары я не помню с сорок четвёртого года в Барнауле.
А потом, выбрав кого-то глазами, уже вела свою бесконечную хронику:
— Мы были там всю войну в эвакуации. Муж работал на танковом заводе. Делали такие танки, что немцы боялись их, как огня. У мужа три почётные грамоты. Не верите? Приходите — я вам покажу. Чтоб я так жила, как они висят у меня в прихожей!
И, чуть отвернувшись, но так, чтобы слышали в соседнем вагоне:
— Смотрите, смотрите, чтоб вам уже повылазило, как у него эти грамоты!
Без перехода:
— А где вы, мужчина, работали в эвакуации? Хотя, что я спрашиваю, вы тогда, наверное, в первый класс ходили. Раньше, между прочим, учили уступать место женщине…
— Марк, иди бегом сюда, тут нам двое мужчин уже место уступают!
Я, конечно, забивался в угол и прятался за пассажиров, но тётя кричала на весь вагон:
— Ты что там делаешь? Иди скоренько сюда. Он всегда от меня прячется. Посмотрите все! Разве такие уши можно спрятать?
— Знаете, как его учительница математики называет? Валерианка! Так он её успокаивает, бедняжку, после двоечников. Его хотели забрать в математическую школу в Москве. Да сестра не отпустила. И правильно! Вы же знаете этих москвичей: облапошат со всех сторон — и оглянуться не успеешь, как уйдёшь в одних кальсонах.
— Иди сюда, шлымазл, тебе надо отдохнуть. А то как ты мои кошёлки с картошкой понесёшь? Женщина, почём сегодня картошка? А лук? Сейчас всё так дорого. Чтоб они уже повыздыхали со своими ценами…
— В Барнауле мы зимой замороженное молоко покупали. Сразу видно — сколько воды. Синее — значит вода. И подавись ты сам своим молоком, спекулянт. На фронте ждут, а он тут разбавляет. Вы видели молоко в мешках? Так я вам скажу — это одно удовольствие. Правда, тоже недёшево. Но мой сын имел каждый день стакан молока.
— Мужа командировали на табачную фабрику. Он одной вахтёрше семечки давал — она его без обыска пропускала. А стакан табака — это булка хлеба на базаре. Правда, хлеб тогда — один жмых. Но умереть нельзя. Муж штаны внизу завязывал, я ему кальсоны меняла каждый день. Дай Бог каждому столько здоровья, сколько он вынес табака.
— Какая была хорошая женщина, чтоб она была здорова… Кажется, её потом посадили. А у нас посадят ни за что, а кого надо — не видят. Но я их имела в виду! Мы почти год горя не знали. А люди очистки ели. Бывают же хорошие люди на свете…
— Ой, только разговорились, а тут уже выходить. Марк, ты где?! Я тебя должна по всему ПРИВОЗУ искать или как?
На ПРИВОЗЕ тётя шла, как сержант по плацу, — уверенно, не останавливаясь, разговаривая со всем рынком одновременно:
— Женщина, почём ваша кура? А дешевле? Семён, у тебя опять лук гнилой? Чтоб ты им подавился.
— Мадам, капуста не кислая? — и, не дождавшись ответа, обращается ко мне: — Марк, иди скоренько сюда, попробуй капусту. У меня диатез.
— Ты посмотри, Марик, какая интеллигентная женщина, красавица — я уже молчу. Я таки представляю, что она вытворяла с мужчинами двадцать лет назад… Ай, пошли, у меня дома ещё есть капуста.
Сметану тётя брала не пробуя, не торгуясь, расставаясь с продавщицей, как с родственницей.
После картошки и лука — к птице:
— И скока?
— Шо скока?
— От эта цыпа.
— У неї ж три кило.
— Уступишь — беру. Так скока?
— Дэвьять.
— А кисло тебе не будет, спекулянтка чёртова.
— Спекулянтка, та не жидовка.
— Ну ладно, Галя, давай.
— Як там дядя Михайло?
— Да слава Богу.
— Ну заходьте, тётя Ира.
— И ты будь здорова, Галя. Клаве скажи, я её жду на примерку.
— Чего ж ты с ней ругалась, раз она твоя знакомая? — спрашиваю я.
— Я ругалась?! Ты с ума сошёл? Это ж Галя, Клавы Пилипенчихи дочка. Они всю войну евреев прятали.
Домой тётя возвращалась, как с поля битвы. На весь двор, в лицах, рассказывала о походе, а мне доставалась новая порция упрёков:
— Ты в Одессе пропадёшь. Тебя будет дурить каждая бездомная собака. Ты не еврейский мальчик, ты гой. На тебе будут ездить все, кому не лень. Если ты не научишься у меня жить сейчас — потом никто не поможет. А я не вечная.
И в конце, опускаясь в старое кресло-качалку, повторяла свою клятву:
— Если они, сволочи, когда-нибудь закроют ПРИВОЗ, я наложу на себя руки. И им никто, и ничто не поможет. Ты понял? Чтоб я так жила!
Автор: Яков Капустин (из записей Марка Неснова)