ГЛАЗА СОЛОВЬЯ

Он всегда ходил гордо. С высоко поднятой головой. Смоляные волосы, аккуратно подстриженные до плеч. Он чем-то был похож на молчаливого викинга. А профилем — на Блока. Кстати, последний был его любимым поэтом.
Полузакрыв глубокие карие глаза, слегка захлёбываясь, то ли от восторга, то ли от волнения, он читал:
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.
Детство его было страшным. Четырёхлетним ребёнком вначале войны с матерью его угнали в фашистский плен. Концлагерь. Колючая проволока. Звон пустой миски и чужая лающая речь, заставлявшая по ночам вздрагивать, были его кошмарными уроками. А ещё — выстрелы… Слабый вздох матери: «Слава Богу, пронесло…» А ещё — зуботычины, пинки. Много ли надо мальцу?.. Люди в блестящих сапогах казались ему чудовищами. И детское чутьё приближало его к истине.
Помойка была самым любимым местом многих. Если повезёт, там можно было отыскать картофельную шелуху, обглоданную кость… Но там, на помойке, в людей стреляли. Мальца жалели. Иногда и в нелюдях проявлялось что-то человеческое. «Мы — дети страшных лет России». Ах, если бы великий поэт предчувствовал, какие испытания ждёт человечество в середине века. Эпитет «страшный» показался бы ему мягковатым, на фоне газовых печей и виселиц.
В сорок пятом мальчика освободили советские войска. Матери уже не было. Не выдержало всех мытарств женское сердце. На родину он вывез только неосмысленную боль да выжженный на руке калёным железом концлагерский номер. Став взрослым, он хотел «вытравить» это позорное для человека ХХ века клеймо, но у него ничего не получилось. Так глубоко вошла в тело и в сердце ненавистная рана.
Поле концлагеря был детдом. Школа. Армия. Казахстанская целина. Учёба в Ташкентском университете на факультете журналистики. И стихи, стихи, стихи… Как воздух. Как хлеб. Он уже не мог без них жить и работать.
Стихи он писал, когда был прицепщиком, комбайнёром, бетонщиком, корреспондентом. В рабочем общежитии и в комнатушке, которую снимал на скудные рубли. На борту грузовика и на верхней полке экспресса летящего по транссибирской магистрали.
Иногда его стихи появлялись в газете или в журнале. И тогда радость надолго поселялась в нём: «П-послушай, старик! С-совершенно новая вещь!» И он прикрывал свои глубокие карие глаза.
Однажды он принёс в издательство свою новую поэму. Это было в начале восьмидесятых. Поэма называлась оригинально, как, впрочем, и всё, что он делал — «Глаза соловья». Это была светлая исповедь молодого человека, немного романтика, приехавшего строить энергетический городок в горах. Я знал, что он тоже когда-то строил этот городок, рядом с ним водохранилище. Там и встретил поэт свою настоящую любовь. Пронизанные токами любви главки поэмы светились чистотой и добрыми помыслами о счастье, которое во все века доставалось только упорным трудом. Честностью и нравственной чистотой. Вскоре её опубликовали в одном из альманахов.
А ещё через год на одном из перекрёстков города меня точно ударили ножом под лопатку — его не стало… Сообщили — отказало сердце… А ведь он только-только разменял пятый десяток. Но в тот печальный день я почему-то подумал о другом. О клейме, которое он ненавидел и старался всегда спрятать. О незаживающем горьком чувстве. И скорее, не сердце, а эта рана-«мина», заложенная в него сорок лет тому назад, внезапно сдетонировала…
А ещё я подумал тогда: какие же глаза у соловья? Я их ни разу не видел. Но в одном ручаюсь точно, они как у поэта. Карие. Глубокие. И чуть-чуть прикрытые, когда он, раскачиваясь на кусте, пробует свой голос…
Вот написал о друге и стало, вроде, легче… И сразу же холодком подкралась мысль: кому сейчас нужна обычная или необычная судьба поэта, когда молодёжь одурманенная «прорабами перестройки», попирая всё прошлое — хорошее и плохое — ринулась под лозунг: «Даёшь капитализм!» Ей, конечно, в этом слепом рвении к вожделённому золотому тельцу, не до судеб людских — созидающих (а не торгующих!), не до стихов и книг…
Что ж, возможно, и так. Однако одно знаю точно — не зная прошлого, его солнечных и теневых сторон, теряя интерес к неординарным людям, не построить никакого будущего рая. Даже капиталистического.
А поэта звали — Игорь ЧЕРНОВ.
Николай КРАСИЛЬНИКОВ