- 3 -

«Вот и хорошо, что я уехал из города, – подумал Размахов, выслушав по радио очередное невнятное сообщение о московских событиях. – Какое мне дело до тех, кто сходит с ума? И народу нет до этого дела: он пашет, сеет, жнёт и на перестройку глядит как на очередную кампанию по перетряхиванию страны, коих она за тысячу лет вынесла предостаточно».
Сергей выключил радио и, закурив, стал поглядывать по сторонам. Он уже ехал мимо полей хмелёвского колхоза. Уборка шла к концу, по стерне бродило стадо коров, пастух на понурой лошади узнал Размахова и помахал ему рукой. На последнем взгорке, поросшем молодым ельником, перед ним открывалась деревня, пересекавшая её узкая лента реки, просвечивающей между разросшихся тополей, школа и рядом с ней храм.
«А ведь там кто-то работает, – обрадовался Размахов. – Вон, поднимают лист железа на крышу».
На паперти стоял мальчишка и, придерживая рукой кепку, смотрел вверх.
– Давай тяни! – кричал он кому-то.
– Это кто тут без нас распоряжается?
Мальчишка оглянулся, и Размахов узнал в нём одного из добровольных помощников, что крутились возле него после уроков.
– Там дедушка Колпаков.
– Эй, Пётр Васильевич! – крикнул Размахов. – Встречай, пополнение прибыло!
С некоторым волнением он вошёл в храм и, остановившись, огляделся по сторонам. За несколько дней его отсутствия в храме ничего не изменилось, но в нём явно чувствовался живой дух, и, присмотревшись, Сергей увидел прикреплённые к стене три иконы, под ними находилась скамья, застланная вышитым полотенцем, и два подсвечника с огарками.
«Стало быть, бывали тут без меня люди, – подумал Размахов. – Но работы ещё здесь невпроворот».
Из двери, за которой начиналась лестница, показался бледный, но улыбающийся Колпаков.
– Что же вы делаете, Пётр Васильевич! – сокрушенно выговорил Размахов старику. – Разве можно в вашем возрасте работать на высоте!
– Я сегодня себя крепко чувствую, – оправдывался Колпаков. – Сын приехал, давление измерил, всё в норме.
Сергей махнул рукой:
– В норме. Вы точно неугомонный. Новости есть?
– Наш председатель сельсовета приходил, тебя спрашивал. Со стройки парень был. Они сегодня уезжают.
– Тогда я сразу к ним. У меня просьба: больше на крышу ни ногой!
– Хорошо, – пообещал старик. – Вот сяду здесь и возьмусь читать сынов подарок.
– Что это у вас?
– «Молитвослов».
– Любопытная книга, наверное, сборник молитв, – сказал Размахов. – Я скоро вернусь.
Строители действительно собрались уезжать. Они сидели вокруг стола возле вагончика и резались в карты. Рядом стояли мешки с вещами и инструментами.
– Это ты, Сергей? – удивился бригадир. – Я думал, какой-нибудь начальник катит на новом «уазике», чтобы мне втык сделать на прощание. Пойдём на склад. Кстати, вагончик забери, он наш.
Бригадир открыл дверь дощатого сарая и щёлкнул выключателем.
– Бери всё!
В сарае были десяток мешков с цементом, ящик стекла, полупустой ящик с гвоздями, несколько лопат, мотки проволоки.
– Сколько возьмёшь?
– С тебя, Сергей, я бы ничего не взял, но ребят угостить надо. Давай на пять бутылок водяры и закусь! Учти, что кирпичи можешь тоже забирать!
Размахов достал деньги и отдал бригадиру.
– На следующий год опять сюда?
– Наверно, нет. На следующий год объект будет другой.
– Какой же?
– Ты что – не видишь? Кооператоры буром прут. Деньги хапают, особняки себе строят. Это и есть шабашка. Ты присмотрись, Серёга! Конечно, ты молодец, что божий храм старикам восстанавливаешь, но и вокруг поглядывай. Народ наживаться спешит.
Бригадир закрыл дверь сарая на большой висячий замок и ключ отдал Размахову. Мужики отложили в сторону карты и масляными глазами поглядывали на своего бугра, предчувствуя, что смогут сегодня не за свои деньги оттянуться по полной.
Размахов сел в «уазик» и завёл мотор.
– Вывози всё сегодня и вагончик забери, – крикнул бригадир. – А то стырят!
Сергей проехал через мост и остановился в центре села, где вокруг большой заросшей полынным бурьяном площади находились несколько магазинов, здания правления колхоза и сельского совета. Имелась и столовая, рядом с ней стояли две грузовые машины и трактор-колёсник с тележкой, возле которого, сидя на корточках, курил тракторист.
– Бог в помощь, – сказал Сергей для завязки разговора.
– И тебя тем же самым по тому же месту, – ухмыльнулся мужик, и Размахов сразу угадал в нём бывалого шабашника.
– Подсоби кое-что перебросить от строителей к храму. Мешки с цементом, доски, кирпич – всё это можно перевезти в вагончике, и твоя тележка не понадобится.
– Ты, часом, не грабануть решил строителей? – лениво поинтересовался тракторист. – А ну как поймают они нас да ноги повыдёргивают?
– Я сейчас только срядился с бригадиром и рассчитался.
Сигаретный окурок уже начал жечь трактористу потрескавшиеся губы, он его сплюнул, утёр грязной пятерней подбородок и выдохнул:
– Два пузыря.
Размахов полез в карман за деньгами, но тракторист запротестовал:
– Расплачиваться потом, а то я не дождусь вечера. Мне сейчас надо за силосом ехать.
– Тебя ждать можно? – засомневался Размахов.
– Буду как штык через час, возле вагончика.
Сергей посмотрел в сторону сельсовета, поколебался, но решил, что неприятное дело не стоит откладывать на потом, чтобы не мучить себя догадками. До властного крыльца было не больше ста шагов, но он уже сжился с машиной и подъехал к нему с большим шумом.
– Я в райисполкоме был, – сказал Романов с лёгкой усмешкой. – Там только о тебе и говорят. Зуев за тебя горой, до скандала дошло, дверью у Кидяева так хлопнул, что потолок осыпался. Ты мне скажи, тебе это надо?
– Я не пойму, кому я мешаю? Ничего не прошу, не требую. Всё делаю своими средствами и силами.
– Вот чудак! – Романов заскрипел креслом. – Ты здесь раззудил стариков да и молодые в затылках чешут, раздумывают над твоими делами. Вот ты разворошил народ, а завтра – тебя Митькой звали! Уедешь в город, а мне и Кидяеву расхлёбывать то, что ты заварил.
– Никуда я не уеду!
– Не уедешь? – Романов раскрыл кожаную папку и достал из неё листок бумаги. – Вот держи!
– Что это?
– Повестка. И не куда-нибудь, а в прокуратуру! – Романов многозначительно поднял указательный палец. – Так что неприятности у тебя уже начались.
Размахов взял повестку, свернул пополам и сунул в карман.
– Меня, между прочим, по твоему делу допросили, – скривился Романов. – У меня передовой в масштабе области по всем показателям сельсовет, я пятнадцать лет на этом месте, но не посмотрели, заставили исповедаться, пока как свидетеля. А у тебя что в повестке написано?
– Свидетель.
– Вот-вот, пока свидетель. Затем так это плавно – подозреваемый, потом – обвиняемый, – потом – арестант!
– В чём же меня можно обвинить! – возмущённо сказал Размахов. – Я ремонтирую здание разрушенной церкви, по сути дела, руины! В чём же здесь преступление?
– Ты вроде взрослый и образованный мужик, а не знаешь своей вины? – ядовито произнёс Романов. – Чьи это, как ты говоришь, руины, кому принадлежат? Государству! Вот, к примеру, набрёл бы ты в поле на сломанный трактор, стал без спросу его ремонтировать, а кто тебя об этом просил? Запорол бы движок, ты же не тракторист и не слесарь, тогда держи ответ за умышленную порчу госимущества. Ты говоришь – руины. А ты прораб? Может архитектор? Завтра после твоего ремонта церковь рухнет, школа рядом, чувствуешь, на сколько это потянет? Ты занялся самоуправством и захватом госсобственности, это тебе в прокуратуре объяснят!
Размахова такой поворот событий неприятно поразил. Он, начиная ремонт церкви, совсем не думал о последствиях, ему казалось, что всё будет просто и понятно, он не искал и не хотел сложностей, но они вывернулись вроде ниоткуда и, похоже, это только начало.
– Это всё?
– Разве мало? Ехал бы ты, Размахов, туда, откуда приехал, прямо сегодня. Завтра может быть поздно. И, заметь, я говорю это тебе от чистого сердца. Если я тебя не убедил, то спорь со следователем. Повестку я тебе вручил, и нам больше калякать не о чём.
Колпаков продолжал сидеть на бревне и перелистывал, шевеля губами, «Молитвослов». Завидев Размахова, поднялся и поспешил навстречу.
– Зачем Романов вызывал?
– Повестку вручил к следователю в прокуратуру. Кажется, меня хотят привлечь по статье за самоуправство.
– Тоже мне, нашли преступника! – возмутился Колпаков. – Сейчас по Москве не меньше миллиона преступников разгуливают, для них закон не писан, как же – демократы! Выходит, Сергей Матвеевич, ты много опаснее тех, кто хочет разрушить Союз.
–Утро вечера мудренее: завтра разберусь, в чём меня обвиняют, – сказал Размахов. – Но нам, Пётр Васильевич, повезло со стройматериалами, строители даже вагончик оставили. Вечером перевезу всё это к храму.
– У тебя, парень, на доброе дело лёгкая рука, но против власти, даже такой трухлявой, как нынешняя, тебе одному не выстоять.
– Что же мне делать? – задумчиво произнёс Размахов. – И так нехорошо, и этак негоже. Впрочем, сам я решать ничего не буду, завтра узнаю мнение прокуратуры.
– Разве у прокурора есть мнение? – усмехнулся Колпаков. – У него одно для таких, как мы, припасено – статья.
Они замолчали, задумавшись каждый о своем. До Размахова начинало понемногу доходить, что его затея вернуть храм людям, пострадавшим от отца, может закончиться, не успев начаться. Колпаков безмерно удивлялся тому, что люди не учатся на своих ошибках: казалось бы совсем недавно, всего шестьдесят лет назад, народ пребольно обжёгся о колхозное счастье с его казарменной уравниловкой и безбожием, но, поди ж ты, опять восхотел осчастливиться и забурлил на улицах столицы, не догадываясь, что его не освобождают, а запрягают в перестроечные сани, в которых развалился пьяный, как зюзя, всенародно избранный президент Ельцин.
По дороге, подняв клубы пыли, проехала грузовая машина с будкой, и Колпаков посмотрел ей вслед.
– Кажись, продуктовая? Это сколько же сейчас времени? – спохватился старик. – Я свои часы уже лет пятьдесят как на рояле забыл.
Часы были в «уазике», и Размахов, открыв дверцу, посмотрел, сколько времени, и сообщил Колпакову.
– Надо идти, пока продавщица конфеты кому другому не продала. Правнук выиграл у меня кило шоколадных конфет в шашки, и пришлось просить Верку, чтобы привезла с базы посвежее. А ты, парень, о прокуратуре не беспокойся. Я сегодня же пойду собирать подписи в твою защиту.
Проводив взглядом старика, бойко засеменившего через сад по тропке к продуктовому магазину, Размахов вошёл в храм, собрал со своего лежбища подстилки и вынес их на просушку. Прошлая ночь была дождливой, всё отсырело и попахивало плесенью.
– Сергей! – окликнул его из остановившейся на дороге машины бригадир строителей. – Мы уезжаем. А ты за своим добром присматривай, а то там, возле сарая, какой-то дядька прохаживается. Я его предупредил, но ты и сам поглядывай.
Предупреждение бригадира было своевременным, и когда Размахов подъехал к сараю, то возле его двери застал мужика, а рядом стояла двухколёсная тачка с вместительным коробом.
– Хватит в замке ковыряться, а то испортишь, – сказал, выходя из машины, Размахов. – Я строителям заплатил за всё, что находится в сарае, и за вагончик.
– Докажи, что это твоё! – ощерился мужик. – Я тоже им заплатил за всё.
– Нет, дядя, ты жулик, – спокойно сказал Сергей. – У меня есть ключ от замка, а ты в нём ржавым гвоздём ковыряешься.
Мужик смерил Сергея взглядом, понял, что с приезжим ему не совладать, и выругался. Затем подхватил тачку и, продолжая разбрызгивать матерки, потащил её прочь. Возле дороги он остановился и погрозил кулаком: «Я тебе это попомню!»
Сергей похвалил себя за то, что приехал вовремя и, открыв дверь сарая, стал переносить всё, что в нём находилось, в вагончик, который оказался изнутри вполне пригодным для жилья – с железной печкой и лежаком для ночного отдыха. Размахов работал не спеша и закончил погрузку, когда уже к нему, подпрыгивая на кочковатой дороге, подъезжал трактор.
– Готов? – высунувшись из кабины, крикнул тракторист и стал сдавать задом к вагончику.
– Ты не гони, – попросил Размахов. – Мне вагончик нужен целым.
– Будь спок! – заявил водила. – Доставлю в лучшем виде.
К вечеру возле магазинов стало люднее, перевозка вагончика вызвала у всех интерес, и когда Размахов подъехал к храму, его встретил целившийся в трактор палкой Федька Кукуев.
– Бах! Бах! – завопил дурак. – Долой танки! Дорогу демократии!
Сергей глядел на калеку с тягостным чувством: он всегда впадал в растерянность и не знал, что делать, когда видел перед собой сумасшедших, потому что ощущал исходившую от них душевную темноту, в которой эти несчастные были вынуждены пребывать без надежды на просветление.
Размахова выручила пожилая женщина, которая подбежала к Федьке, вырвала из рук палку и зашвырнула её за вагончик.
– Пойдём, Феденька, я корову подоила, ты ведь парное молочко любишь? Пойдём, сынок…
– Беда с нашим придурком, – сказал тракторист. – Что по телику увидит, то тотчас изображать возьмётся. В Москву танки ввели, вот и он в Хмелёвке их увидел. Беда – жить с таким!
Сергей рассчитался за перевозку вагончика, и тракторист поинтересовался:
– Сам-то будешь? А то я мигом пузырь организую.
– Спасибо, но мне некогда, – отказался Сергей. – А ты расслабляйся, только трактор не потеряй.
– За это будь спок! – крикнул тракторист и так прибавил газу, что колесник не покатился, а запрыгал прочь от вагончика.
Сергей убедился, что мешки с цементом не рассыпались, подобрал с пола лопаты и поставил их в угол, вынес из вагончика доски и сложил их пирамидкой, чтобы сохли на ветру. Затем вошёл в храм и поднялся на крышу, чтобы прикинуть, много ли осталось на ней прорех, которые следует залатать в первую очередь.
Вечером небо очистилось от облаков и стало ближе к земле от наползавшей на него блёклой синевы – предвестницы близких сумерек. Нежаркое солнце реяло над горизонтом, то соприкасаясь с ним, то чуть отстраняясь, и от этого пульсирования оно выглядело не круглым, а слегка растянутым, и от него в разные стороны по краю земли растекались зыбкие багрово-сизые полосы.
Молодой сытый голубь, посвёркивая вспыхивающим при каждом его шаге горловым опереньем, заворковал возле Сергея и стал к нему бесстрашно тесниться и топорщить правое крыло, совсем рядом на расстоянии вытянутой руки. Размахов протянул к нему раскрытую ладонь, и тот не отпрянул в сторону, а, взмахнув крыльями, взлетел и опустился на запястье.
– Да ты ручной! – удивился Сергей. – От дома отбился, что ли? Ну, лети!
Однако подброшенный голубь не улетел и оставался рядом с Размаховым, пока тот не спустился с крыши. На паперти Сергея поджидала Анна Степановна.
– Не побрезгуй, милый, угостись свежей картошкой с грибами, – сказала старуха. – Всё готово, а дом ты мой знаешь, он совсем рядом.
Отказываться было бессмысленно, и Сергей, закрыв вагончик и заперев машину, пошёл следом за Анной Степановной к бревенчатой избе, которая стояла на углу проулка и проезжей улицы.
– Я слышала, ты отца похоронил. Конечно, большое горе, но все там будем.
Старый пёс обнюхал ноги гостя и упал в пыль возле крыльца.
– Он такой дряхлый, – хихикнула старуха, – что я его считаю своим ровесником.
Изба была в три окна, в ней треть места занимала русская печь, остальное пространство делилось на горницу и спальню. Анна Степановна посадила гостя в передний угол под божницу, Размахов огляделся и удивился, увидев на противоположной стене в раме под стеклом портрет Сталина, где он был изображен раскуривающим трубку.
Анна Степановна наполнила две гранёные рюмки водкой, наложила в тарелки картошки, выставила грибы и отстранённо вымолвила:
– Ты Сталину удивился? А он у меня после бога на первом месте. Если бы не он, то ни я, ни мои дети не дожили бы до сего дня.
Размахов предпочёл промолчать и потянулся к рюмке.
– Давай, милый, выпьем за Иосифа Виссарионовича. Пора бы ему встать из гроба и навести в стране порядок.
– Каким образом? – не сдержался Размахов. – С тем, что сегодня в Москве творится, и десять Сталиных не совладают.
– И одного хватит, – сказала Анна Степановна, – только чтобы настоящий был. Он знал, как наводить порядок. Сейчас все, кому не лень, смешивают его с грязью. Мокроштанный Ельцин и плевка сталинского не стоит, а народ будто сдурел и ничего не видит.
– Почему же он мокроштанный? – усмехнулся Размахов.
– В какой-то ручей пьяный с моста сверзился, по радио говорили. Разве Сталин так страной правил?
- 4 -
За несколько лет до начала Отечественной войны Анна Степановна окончила учительский институт, активничала в комсомоле, и когда её направили в сельскую школу, подходящего для себя жениха она увидела в шофёре единственной на всю МТС полуторке Косте Желтухине. В те времена шофёр был видной фигурой в селе, а запах бензина воспринимался как один из признаков культурного и образованного человека.
Костя носил хромовые сапоги, кожаные галифе, крепко пахнул бензином и кожей, красиво щёлкал портсигаром и имел на одном верхнем зубе вспыхивавшую при улыбке стальную фиксу. Он привык брать девок по-ястребиному – с налёта, но Анна Степановна была образованной городской штучкой, и шофёру пришлось подруливать на своей полуторке к сельсовету, где председатель крепко пожал молодым руки и, дохнув на чернильную резинку, шлёпнул на документ гербовую печать.
За пять предвоенных лет Анна Степановна принесла пятерых детей: четырёх девочек и последыша – Валентина. Жила с мужем, не бедовала, но во второй год войны его призвали. Летом сорок второго ещё кое-как перебивалась, а зимой стала доходить: ни дров дома, ни хлеба – ни мучинки. Соседи, кто попровористей, всё картошкой засадили, а она пронадеялась на своего Костю, а того вместе с полуторкой угнали на фронт; и через три месяца – похоронка.
Отплакалась, оглянулась по сторонам – никого! Только русское вьюжное поле да утонувшее под самые крыши село. Пошла в дом, где на берёзовой палке вылинявший кумач посвистывал под порывами ветра. Председатель колхоза – злой, одноногий, только что из фронтового госпиталя, вместо костыля дрючок под мышкой, на лице могильная бледность – что-то орал в телефонную трубку.
– Чего тебе, учителка?
Анна Степановна попросила дров для школы, хлеба семье, дров.
– Чо, у тебя нет и картохи?
– Нет, – потупилась она.
– И в колхозе нет. Ничего нет. Даже мыши из амбаров разбежались. Вот такая обстановка на ближайший год. Картохи я тебе своей мешок дам, да только надолго ли хватит?
Председатель сел за стол и обхватил голову руками.
– Как пить дать – скапутишься ты! Есть, конечно, выход, но я тебя не учу, а так, просто случай рассказываю. Бабу одну, вроде как тебя, голодуха припёрла, она и отбила телеграмму самому. Кумекаешь, кому?.. А теперь топай, мне с районом покалякать надо.
Подсказку председателя Анна Степановна усвоила сразу, но решилась не вдруг. – «Конечно, он добрый, он поможет, но у него столько дел!» – думала она, глядя на картинку в учебнике, где Сталин сидел на садовой скамейке рядом с Лениным – такой
доступный и родной, что её прошибал волнующий озноб.
Пометавшись в сомнениях два дня, Анна Степановна пошла на железнодорожную станцию. Все восемь километров удерживала себя от желания повернуться и идти обратно. Но домой идти было нельзя. Картошка из председателева мешка ополовинилась, новой ждать было неоткуда. Так и дошла до самой станции, докатилась, как перекати-поле, пока не уткнулась в длинное бревенчатое здание, вокруг которого сновали люди, всё больше военные, звенели котелками, шумели и спали вповалку на вокзальном полу, обхватив для сохранности вещмешки и сидоры руками.
Взяла Анна Степановна телеграфный бланк в почтовом окошке и протиснулась к подоконнику, где стояла чернильница с ручкой. Задумалась, что писать. С другой стороны, окна все зашумели, кинулись на приступ прибывшего поезда. К окну напротив неё прилип чумазый беспризорник, выпучил глаза и побежал дальше, подбрасывая пятки к ягодицам. Толпа штурмовала поезд по всем правилам: вещи толкали впереди себя, наиболее прыткие лезли в окна.
– Дорогой Иосиф Виссарионович! – вздохнув, выскребла Анна Степановна на жёлтой бумаге. – Я, красноармейка, мать пятерых малолетних детей, не имею средств к существованию. Помогите, дорогой товарищ Сталин!
Расплатившись за телеграмму, Анна Степановна вышла на привокзальную площадь, где кипела небольшая, но горластая толкучка. У неё за пазухой лежал кашемировый платок, полученный в подарок от райобраза в сороковом году.
– Погрейся, тётка! – крикнул безногий инвалид с магнето, прикрученном к табуретке. – Вали червонец, – хватай за оба провода, как крутану – весь день будешь горячей!
– Васильев, ты? – изумлённо вскрикнула Анна Степановна, с трудом узнавая в рыночном старожиле своего однокурсника. – Боже мой!
– Что, Анечка? Видишь, как ополовинило? В школу не пойдёшь. Вот и зарабатываю на знании электротехники, А ты как?
– Костю убили. Одна теперь.
– У тебя сколько ребятишек?
– Пятеро.
– А ты чего хотела?
– Да вот платок продать.
– Понятно. Посторожи технику.
Васильев засунул платок за пазуху и, упираясь деревяшками в снег, укатил за ларьки. Вернулся он быстро с большим караваем домашнего хлеба.
– Ну, бывай! Вот возьми пацанам, – Васильев сыпанул ей пригоршню колотого сахара. – Приходи, если прижмёт, что-нибудь придумаем.
Домой Анна Степановна почти всю дорогу бежала. Ей почему-то показалось, что она забыла приоткрыть печную задвижку и теперь думала, что дети угорели. Открыла дверь и задохнулась от радости – все живы. Старшая Шурочка читает по складам сказку, а остальные лежат на кровати и слушают.
Всю ночь она не спала, прислушивалась к вою ветра в печной трубе, скрипам старой берёзы под окном и думала о том, как дойдёт её телеграмма до Москвы, попадёт к нему. Был ещё и страх, что её накажут, но она отметала его, поглядывая на сопящую во сне детвору. Она и так наказана, большим её наказать нельзя. Ребятишки спали, сегодня они поели досыта, умяли полкаравая и чугунок картошки.
Эхо от её телеграммы в Москву добежало до села быстро – к обеду следующего дня. В школу прибежала местная почтарка и принесла Желтухиной телеграмму. Дрожащими руками она вскрыла её и прочитала:
– Уважаемая Анна Степановна! Местным властям отданы указания обеспечить вас и ваших детей всем необходимым. Сталин.
Она разрыдалась. Прочитал телеграмму и другой учитель, он же директор, Рыбаков. Покрутил головой и ушёл в класс. Желтухина перечитывала и перечитывала строчки телеграммы и никак не могла прийти в себя, у неё защемило в груди, и первый раз в своей жизни она почувствовала с какой стороны находится сердце.
Вечером возле её дома остановился зелёный военный
грузовик. Приехавших было двое. Шофёр сносил в избу продукты: ящик тушёнки, половинку бараньей тушки, два мешка муки, сахар, соль, спички, мыло, отрез на платье, валенки детского размера, платьица и костюмчик для Валентина.
Второй приезжий был одет в бекешу, из-под которой выглядывал полувоенного покроя китель. Он тяжёлым взглядом оглядел избу, пересчитал вещи, продукты и протянул хозяйке карандаш:
– Распишись!
Сложив бумагу в планшетку, твёрдым немигающим взглядом посмотрел на смиренно стоящую перед ним учительницу и сквозь зубы проговорил:
– Чтоб такие штучки в последний раз! Я тебе покажу, как разлагать тыл. Рот – на замок! Никому ни слова! Ещё что-нибудь выкинешь – пойдёшь под трибунал! Ясно?
Анна Степановна судорожно пожала плечами.
Человек в бекеше понял её подавленное состояние, он слишком часто окунал людей в горе, чтобы не понимать их, поднялся с табуретки и сказал с ухмылкой:
– Пользуйся! А слова мои не забывай.
Спрятала она телеграмму на дно сундука, и никому о ней не говорила.
До председателя колхоза дошёл, конечно, шум вокруг учительницы, он оценил её молчание и на следующую весну дал ей семян и лошадь с сохой, чтобы она посадила картошку. Он же определил к ней на постой и эвакуированную женщину с зингеровской швейной машинкой. Мало-помалу Анна Степановна научилась шить платья-шестиклинки, кофточки, кое-какие ребячьи штаны, тем и жила после войны, когда постоялица уехала и оставила ей машинку.
В день смерти Сталина она рыдала как малое дитя, чуть ли ни в истерике билась, ей казалось, что само небо над ней дрогнуло, земля покачнулась, и весь мир поехал в тартарары. Достала телеграмму из укладки, целовала её, обливая слезами, а на следующий день выступила на траурном митинге в школе, потом на сельском сходе. Её повезли в район, она и там говорила о том, как великий вождь помог ей, забитой деревенской учительнице выжить.
После траурного митинга в райцентре к ней подошёл человек в бекеше и сказал, протянув мягкую пухлую руку:
– Молодец, Желтухина! Ты – человек правильных советских кровей!
Анна Степановна взглянула на бекешу, вспомнила зимний декабрьский вечер сорок второго года и поёжилась. Ей отчего-то стало зябко в натопленном здании районного клуба и захотелось в деревню, к ребятишкам.
В райцентре её заметили. Вскоре Желтухину выдвинули депутатом райсовета, а в школе – ребятни после войны попёрло – назначили завучем. Шить она бросила, много заседала, выступала на всех уровнях, разоблачая Берию и прочих деятелей, кто охмурял великого, но простодушного вождя.
В этой колготне пролетели два года, и в пятьдесят шестом Анну Степановну обдуло двумя сквозняками, от которых она как-то внутренне пожухла и сникла. Первым был двадцатый съезд. То, что она читала в газетах, слышала в разговорах, казалось ей сумасшедшим бредом, но никто не одёргивал болтунов, не хватал их за руки. Не в силах спорить с ниспровергателями Сталина, Желтухина замкнулась в себе, телеграмму спрятала подальше и перестала читать газеты.
Дочери не затрагивали больной для матери вопрос, они уже вовсю невестились, ходили на вечёрки, собирались в город и переписывали друг у друга в тетрадки всякие афоризмы: «Любовь это костёр. Если не подбрасывать в него палки, то он потухнет».
Валюшка был понастырнее. Ему мать рассказала всю историю с телеграммой без утайки. После этого сын сколотил рамочку и повесил портрет Сталина в горнице. Усатый добродушного вида человек с весёлой искрой в глазах смотрел на каждого, кто бы ни входил в дом. Валюшку особенно удивляло, что эти глаза находили его всюду, где бы он ни был в горнице. Он и в угол к печке вставал и к другому углу подходил, и всюду на него был обращён взгляд вождя.
Валюшка спросил об этом дядю Кузьму, соседа. Тот был серьёзного мыслительного склада мужик, то есть был себе на уме и постоянно нёс какую-нибудь околесицу, чтобы сбить собеседника с толку. И в этом случае Кузьма был верен себе.
– Ты подумай, Валюшка, – вождь! Этому нужно видеть там, там, там! А кому доверишься? Только сам. Поэтому и учатся они гипнозу, чтобы насквозь видеть и смотрят даже на портретах, что куда не беги, а он тебя всего видит – и наружность, и внутренность.
– А ты видел, дядь Кузьма, гипнотизёра?
– Брехать не буду, видел. Был у нас в полку такой. Потом его шлепнули. Так он такой гипноз показывал! Выкуривал целую пачку папирос, и дыма не было, а потом скидывал штаны, поворачивался к публике и весь папиросный дым выпускал одним залпом. А вот пулю не загипнотизировал, шлёпнули его, перед всем полком. На гастроли самовольно поехал, неделю не было, его прямо со сцены взяли. Трибунал и прочее.
Весной пятьдесят шестого Анна Степановна получила письмо. Адресовано ей, а откуда – не понять, какие-то буквы, цифры. Писал муж. Осторожно спрашивал, не забыла ли его, что он жив, пишет с крайнего и дальнего севера, просил не отвечать и обещал скоро быть.
Волнение, которое Анна Степановна испытала по прочтении письма, её подкосило, она заболела нервной горячкой, бредила, кричала, кидалась на стены, беспрестанно плакала. В больнице от неё отказались, но старухи помогли, травами отпоили свою учителку, которая истаяла ровно свеча.
Почему Костя не писал больше тринадцати лет, Желтухина не знала, но догадалась, что письмо это из лагеря. Сходила к соседке, попросила раскинуть карты. Под сердцем бубнового короля выпала любовь, торопливость к дому, а по бокам всё казённые дома да неприятности.
Желтухин приехал поздно осенью, уже картошку выкопали, инеи легли на отаву, в лужицах мороз выпил всю воду. Как раз под первый снег на Покров приехал – худущий, кожа да кости, но в хромовом пальто, полный рот золотых зубов, на голове кепочка-восьмиклинка с малюсеньким козырьком, что пальцами трудно уцепить.
Собака его в дом не пустила, не знала хозяина, без него уже брали.
Вышла хозяйка на улицу, глядит, а у прясла Костя. Ноги подкосились, не помнит, как на шею бросилась, девчонки, Валюшка забегали вокруг, чемодан отцовский требушат с подарками.
Праздничный обед Анна Степановна накрыла в горнице. Муж вымыл руки, ополоснул, постучав зубами, рот и, склонившись, прошёл к столу. Было полутемно. Зажгли керосиновую лампу над столом. Костя огляделся по сторонам и вдруг его взгляд упал на портрет.
– А этот гад что тут делает? – сипло выдохнул он.
Все молчали, с испугом глядя на впавшего в бешенство отца. Желтухин сорвал портрет со стены, хрястнул им о подоконник и швырнул на пол. Валюшка очумело смотрел на отца, а тот сел на венский стул, заскрипевший под его тяжестью, налил себе полстакана водки, выпил залпом и сказал, глядя в стол:
– Для всеобщей ясности – я из-за этого гада десять лет на Колыме отмотал. Выброси его, Валька, в помойное ведро!
Желтухин пошёл в колхоз шоферить, но пить стал крепко, иногда вываливался, как куль, из «ЗИСа» возле дома. По пьянке он много говорил, всё о том, как в плен влетел на своей полуторке, как в концлагере загибался, как у бауэра вместе со свиньями спал. Доходя в рассказе до того часа, как его освободили наши войска, он деревенел и наливался тоскливой злобой.
– Я-то дурак думал, что меня домой отправят, а меня перед тройкой поставили. Четвертак впаяли – и ни одного вопроса. Просто уточнили фамилию – и четвертак. А я что? Армией командовал, фронтом? Я под Харьковым десять армий сдал да две под Керчью? Моё дело – баранку крутить! Такими, как я, путь танкам мостили. Мне хана, Валюшка! Дорогой товарищ Сталин – на кого ты нас оставил!
Он засыпал, где сидел, и Валюшка тащил его на кровать, снимал сапоги, раздевал, укрывал одеялом.
Трезвый Костя был молчалив, только раз вырвалось у него:
– Обокрали меня, сын, обокрали...
– Кто? – не понял Валюшка.
– Они у меня жизнь украли, испоганили её, – и мотнул головой по направлению к потолку.
На телеграмму Желтухин глянул с интересом, как на диковинку, плюнул под ноги и растёр плевок подошвой кирзового сапога.
– Ну прямо «Сказание о земле Сибирской»...