Существует мнение, что Николай II был, мол, слабоволен и бесхребетен, не царь, а царь-тряпка. В советское время это опровергал известный журналист Михаил Кольцов, ниже приведён отрывок из его фельетона.
Но можно просто проглядеть сохранившиеся собственноручные высочайшие резолюции Святого Царя.
1. В июле 1905-го Д.Ф. Трепов писал государю о применении казаками силы против врачей Саратовской губернии, которых они, сопровождая на вокзал, побили нагайками. Трепов выразил по этому поводу сожаление, но царь с ним не согласился. «Очень хорошо сделали», — возразил император на полях доклада.

2. В феврале 1906 года царь правил проект всеподданнейшего доклада премьера С.Ю. Витте. Там премьер выражал сожаление относительно бессудных расправ с безоружными «крамольниками». Царь лично вычеркнул из доклада обороты типа «к сожалению» или «к прискорбию», и оставил на нём резолюцию: «Нахожу это сообщение ненужным и дискредитирующим армию, чего я никогда не допущу».                                                                                                                                                                                                            3. 30 декабря 1905 года царь получил сообщение о том, что в Эстляндии командир карательного батальона моряков капитан О.О. Рихтер, сын придворного генерала-адъютанта О.Б. Рихтера, «не только расстреливал, но и по собственному усмотрению вешал главных агитаторов». И ему было благоугодно написать в резолюции: «Ай да молодец!».

4. 12 февраля 1906 года директор Верхнеудинского реального училища Устрецкий послал телеграмму на высочайшее имя с прошением о смягчении наказания для пяти учителей, приговорённых к повешению. Государь ответил: «Всяк сверчок знай свой шесток».                                                                                                                                                                                                 5. На рапорте от 14 декабря 1905 года из Курляндии государь прочитал, что каратели вступили с восставшими в переговоры и не стали открывать огонь по городу. Царская резолюция: «Это не причина. Надо было разгромить город».

6. В 1905 году на донесении военного министра о восстании в Ростовском полку императору было угодно начертать: «Для примера необходимо было арестовать зачинщиков-вольноопределяющихся, предать их военно-полевому суду и расстрелять. Действие будет потрясающее».

Таков был Святой Царь. Не будем искажать его святой облик...
А это отрывок из фельетона Михаила Кольцова (1924 год):
«О конце романовской династии у нас в широких массах господствуют не совсем верные представления. Дело рисуется так, что Николай совершенно безропотно подчинился первому мановению революции. Что вышла чуть ли не ошибка, недоразумение. Опечатка, фокус, умело подстроенный Родзянко вкупе с Алексеевым, в результате чего мертвецки пьяный царь подмахнул акт об отречении, как сонный кутила назойливый ресторанный счёт. Такие картины, имевшие особо широкое хождений в первые годы революции, нуждаются в существенных исправлениях. [...]                                                                                                                                                                                       Царь Николай хорошо и твёрдо запомнил наставления отца и уроки воспитателя своего Победоносцева, умного и выдержанного идеолога самодержавия.
Он понимал и логикой и нутром, что режим может держаться только прежним, единственным средством: террором, полицейским зажимом, системой неограниченной дворянской диктатуры, не разбавленной никакими парламентскими лимонадами.
Первые же телеграммы в ставку из столицы, говорящие о волнениях в военных частях и массах, заставляют верховное командование и совет министров поднять вопрос об уступках, о компромиссах.
Последний царский премьер князь Голицын посылает паническую депешу о необходимости его, Голицына, отставки и образования «ответственного», парламентского министерства во главе с Родзянко или Львовым.
Командующий петроградским гарнизоном генерал Хабалов, военный министр Беляев, брат царя Михаил Александрович — все бомбардируют ставку страшными известиями, испуганными советами поскорей успокоить уступками разбушевавшееся море.
Генерал Алексеев берёт на себя представительство всех этих людей и, кроме того, Родзянко и, кроме того, неведомых ему самому стихий, бушующих в Петрограде. Он просит царя согласиться на конституционные поблажки.
Царь твёрд и непреклонен.
Нет.
Он не хочет. Он не согласен.
Наседают облечённые властью и доверенные люди. Волны революции уже заливают первые ступени трона. Самый близкий человек, жена, ужасается: «Ты один, не имея за собой армии, пойманный как мышь в западню, — что ты можешь сделать?!»
И всё-таки под таким натиском Николай не идёт на уступки. Долго, категорически он уклоняется от согласия даже на создание «ответственного министерства».
После нового залпа телеграмм генерал Алексеев ещё раз идёт к Николаю для решительного разговора.
Выходит оттуда ни с чем, вернее — с повышенной температурой. Старик сваливается в постель, — он ничего не может сделать с упорным своим монархом.
Где же тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека — самого Николая. Ничтожество оказалось стойким, оно меньше всех струсило.
Что же выдвигает царь взамен голицынско-алексеевских компромиссов?
Одну простую, ясную, давно уже испытанную и оправдавшую себя вещь.
Николай снаряжает сильную карательную экспедицию на взбунтовавшуюся столицу.
Такие штуки не раз помогали короне. Так однажды Петербург расправился с революционной Москвой. Может быть, сейчас тем же способом ставка склонит к своим ногам взбунтовавшуюся в столице чернь. Может быть!
Шаг не оригинальный. Но исторически понятный и решительный.
Николай Иудович Иванов, старый вояка, выслужившийся из низов, крепкий, надёжный бородач, с хорошим круглым русским говорком и солидными жестами — вот кто должен стать усмирителем петроградского восстания и военным диктатором в усмирённой столице. Староват, но коренаст. Неладно скроен, да крепко сшит. В толпе жидких штабных генералов Николай неплохо выбрал диктатора.

Николай Иудович Иванов (1851—1919) — последний шанс самодержавия

Иванов получает в своё распоряжение по два кавалерийских, по два пехотных полка и по пулемётной команде Кольта с каждого фронта. Целый корпус отборных войск, вооружённых до зубов, должен вторгнуться в Петроград и стереть с лица земли мятежников.
По инструкции в Петрограде ему должны подчиняться все министры!
Соответственно этому составлен и ответ князю Голицыну на его просьбы о конституционных уступках:
«О главном начальнике для Петрограда мною дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск... Относительно перемен в личном составе при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми. Николай».
Вся ставка насмерть перепугана таким оборотом дела.
Опять убеждают царя смягчиться. Он непреклонен. И в своём положении — прав! Если уж гадать задним числом о том, что могло бы спасти положение монархии, то, конечно, это мог быть только шаг, сделанный самим царем: разгром революционного Петрограда.
Отдав свои распоряжения, Николай трогается в путь. Он хочет пробраться в Царское Село, к жене и больным детям. На станции Малая Вишера, уже почти у столицы, ехать дальше оказывается невозможным. Тосно и Любань уже заняты революционными войсками. Царский поезд возвращается, чтобы достигнуть цели кружным путем через Бологое, и застревает в Пскове. Царь ждет известий, он надеется на корпус Иванова.                                                                                                                                                                                       Но за время почти суточного блуждания поезда события разворачиваются ужасающим темпом. В Пскове, в штабе северного фронта, у генерала Рузского, Николай застаёт уже готовую петлю для себя.
Рузский, частью спасовав перед неумолимостью революционной стихии, частью уже имея кое-какие виды при новом строе, объявляет, перед разговором с царем, его придворным:
— Надо сдаться на милость победителя!
Генерал Воейков, изнеженный полковник Мордвинов, граф Граббе и другие дворцовые салонные собачки в эполетах поражены и удручены. Как так сдаться! Разве — уже?!
Начались возражения, негодование, споры, требования, наконец, просто просьбы помочь царю в эти минуты и не губить отечества. Говорили все. Генерал Воейков предложил переговорить лично по прямому проводу с Родзянко, на что Рузский ответил: «Он не пойдёт к аппарату, когда узнает, что вы хотите с ним беседовать». Дворцовый комендант сконфузился, замолчал и отошёл в сторону. (Воспоминания генерала Дубенского.)
Рузский имеет решительный, решающий разговор по проводу с Родзянко. Оба собеседника обнаруживают в этом разговоре всю сумму лукавства. Каждый старается лично задобрить и умаслить другого в предвидении возможной своей неудачи. Однако же Родзянко даёт понять Рузскому действительное положение вещей.
Рузский начинает твёрдо соображать, откуда ветер дует. Недаром он позволил себе через две недели так самодовольно рекламировать себя в газетном интервью.
— Ваше высокопревосходительство,— обратился наш корреспондент к генералу Рузскому, — мы имеем сведения, что свободная Россия обязана вам предотвращением ужасного кровопролития, которое готовил народу низвергнутый царь. Говорят, что Николай Второй приехал к вам с целью видеть вас, чтобы вы послали на восставшую столицу несколько корпусов.
Генерал Рузский улыбнулся и заметил:
— Если уж говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше той, о которой вы принесли мне сенсационную весть. По той же простой причине, что я убедил его отречься от престола в тот момент, когда для него самого ясна стала неисправимость положения.
Впоследствии, когда ветер подул совсем не в сторону Рузского, он стал иначе толковать свою роль в «трагедии отречения». Когда в Ессентуках, где он жил, водворилась советская власть, когда генерал стал ожидать ареста и готовиться к бегству, он передал доверенному человеку, некоему белогвардейцу Вилчковскому, свои объяснения, в которых горячо опровергал версию о том, что он «неприлично вёл себя по отношению к государю...»
Так или иначе, Николай, видя предательство кругом себя и не находя ни в ком из окружающих опоры, наконец получив известия о неудачной экспедиции Иванова, склонился к отречению.                                                                                                                                                                                        Он ещё колеблется. Но его решение подстегнуто телеграммами от главнокомандующих фронтами.
Флигель-адъютант царя Мордвинов рассказывает:
«Не помню, сколько времени мы провели в вялых разговорах, когда возвращавшийся из вагона государя граф Фредерикс остановился в коридоре у дверей нашего купе и почти обыкновенным голосом по-французски сказал:
— Savez-vous, l'Еmреruer a abdiquo (Вы знаете, император отрёкся).
Слова эти заставили нас всех вскочить. «Как, когда, что такое, да почему?» — послышались возбуждённые вопросы. Со всех сторон сыпались возбуждённые возражения, смешанные и у меня с надеждой на путаницу и возможность ещё отсрочить только что принятое решение».
Кучка придворных чувствует, что почва уходит из-под ног. Они не верят, не могут примириться с таким шагом Николая, губящего себя, а главное, их.
Они бегут к Фредериксу, тормошат семидесятивосьмилетнего старика, убеждают эту песочницу отговорить царя от посылки телеграммы.
Фредерикc идёт. И что же?
Николай берёт назад своё согласие. Он приказывает остановить телеграммы Родзянко и Алексееву! Он не гордый. Он готов передумать. Ему не надоела власть. Ему не опротивела корона, даже после двадцати лет тяжёлого,. кровавого царствования, после трёх дней катастрофического шатания трона. Он готов сидеть на троне дальше, — даже если ножка надломана. Что ножка! Можно подвязать. Было бы только обо что её опереть.
Николаю почудилась какая-то поддержка, какой-то проблеск героизма, — нет, даже не героизма, а просто решительности, нежелания «пойти на милость победителя». И он уже готов опять упорствовать, опять сопротивляться, карать. Где же сосулька, где тупое безразличие к «командованию эскадроном»?
Поддержки нет. Она только почудилась. Никакой опоры. Нельзя же считать восьмидесятилетнюю развалину с орденами, лейб-хирурга, пьяницу-коменданта, начальника походной канцелярии. Жизнь показала, что уже через три дня тот же полковник Мордвинов трусливо сбежал с царского поезда, оставив Николая одного ехать в Царское Село.
Поддержки нет. Она только померещилась. Рузский наседает. Едут депутаты из Москвы. Уже появились на псковском вокзале красные банты. Дальше нет пути.
Николай уступил, он отрёкся после решительной и стойкой борьбы в полном одиночестве...
Спасал, отстаивал царя один царь.
Не он погубил, его погубили.
Николая Романова увлёк за собой, свалил и похоронил под своими обломками его же правящий дворянский класс.
Много ли и какие выступления и героические подвиги в защиту царя имели место в России после февраля 1917 года?
Подсчитывать... нечего.
Во всей необъятной стомиллионной России, триста лет «благоденствовавшей» под славным режимом дома Романовых, не нашлось и ста человек, пожелавших за этот дом погибать.
Только и было, что покончил с собой после революции старый герой охранки Зубатов, да ещё отказался присягать Временному правительству и ушёл в отставку граф Келлер (впоследствии изменивший своим монархическим принципам), да ещё отказался от сношений с миром генерал Мищенко. Поселившийся в Темир-Хан-Шуре старый генерал безвыходно проводил время у себя дома в полной генеральской форме с георгиевскими крестами на груди.
Впрочем, нашёлся и ещё один страстотерпец. Священник Алексей Васильев. В Тобольске, во время обедни, когда в церкви присутствовал низложенный царь, он вдруг возгласил многолетие царствующему дому.
Поступок священника Васильева произвёл большое впечатление на подпольные монархические круги. К нему стали тайно стекаться денежные пожертвования для бывшего царя и на дело его освобождения. Стали направляться на его адрес и всяческие монархические агенты, прибывавшие в Тобольск.
Но... благочестивый отец Алексей Васильев все получаемые депьги аккуратно присваивал, а всех приезжающих монархистов по менее аккуратно передавал в ЧК.
В Тобольск прибывает организатор побега Николая, поручик Соловьёв. За ним стоят «триста верных и отважных» офицеров. Заговор проваливается самым постыдным образом. Заговорщики-офицеры подняли скандал из-за неуплаченного жалованья, тобольские купцы отказались ассигновать деньги, и отважные слуги царя разбежались кто куда.
Так и не нашлось героев для спасения самодержца. Так и погиб без всякой помощи приверженцев свергнутый с высокого места прапорщик.
Министр юстиции колчаковского правительства С. Старынкевич телеграфирует союзному совету в Париж результаты обследования гибели Николая и местонахождение его останков:
«В восемнадцати вёрстах от Екатеринбурга крестьяне-раскопали кучу пепла, в которой оказалось: пряжка от подтяжек, четыре корсетных планшетки и палец, относительно которого доктора указали на особенную холёность ногтя и принадлежность его породистой руке».
Это всё. От Николая. От Романовых. От символа, которым увенчивался трёхсотлетний порядок невыносимого угнетения в великой стране.
В раннюю, мощную, пылкую весну — кто в России вспомнит о кучке пепла под Екатеринбургом? Кто задумается о Николае?
Никто. О ком вспоминать? О том, кого не было?»                                                                                                                                              

Николай Александрович Романов под арестом. 1917

«Поехали!..»