ВЕСНА ДЛЯ ЛЮБВИ.

Евгений Михайлович вышел из больших, тяжелых, с резными вставками дверей, элегантным движением надел на голову шляпу, поправил светло–серый шарф, застегнул пальто и, бодро стуча тросточкой, сбежал по ступенькам на мостовую. Вздохнув так, как будто только что с его плеч свалилась гора, он направился прочь от этого ненавистного места. Отмучился, отпустили, до новых встреч! Он даже не оглянулся на четырехэтажное, старой постройки, с лепниной по фасаду здание. Слишком много чести!
… — Не пойду! Не пойду и не проси более! — возмущенно кинул он ещё сегодня утром газету на стол, сдернул с носа очки, тоже их бросил.
— Ну, Евгеша! Ну, милый! Надо сходить! Надо, родной! Это займёт у тебя не больше часа! Я договорилась с Анной Дмитриевной, она сама тебя примет, осмотрит… Ну! Ну, ты же понимаешь, что в твоем возрасте и с таким сердцем надо быть осторожным! Женя! — суетилась вокруг рассерженного мужа Леночка, виновато вздыхала и качала головой. — Ну не капризничай, Женя! Ты же не ребенок, сам всё понимаешь!
— Ну вот раз я не ребенок, т осам решу, куда мне ходить! — буянил Евгений Михайлович.
Они женаты вот уже почти пятьдесят лет, и последние десять лет у Женечки пошаливает сердце. Лена очень боится, что однажды… Однажды… Нет! Даже думать страшно! Она никуда его не отпустит, только вместе, только «в один день»! Лена свято верит в медицину. Даже не в медицину в широком смысле, Леночка верит в свою подругу Аню, заведующую поликлиникой. Анечка умница, большой специалист, она наблюдает Евгения Михайловича все эти годы, советует, рекомендует, предупреждает и ограждает. Она почти их личный, «семейный», как теперь это модно говорить, доктор.
Сразу после приёма Евгения Михайловича Аня всегда звонит его супруге, всё подробно рассказывает, диктует рецепты и ругает за то, Евгеша опять набрал в весе. Вот и сегодня…
— Лена! Боже мой, Лена! Как так можно?! Он поправился, а ему никак нельзя! Вес в его возрасте, да нагрузка на сердце… Ай–ай–ай! Опять сидели у Растопчанского? Узнаю его шашлыки! Прям вижу эти тонны жирного, напичканного специями мяса. Лена! Ты убьешь его, убьешь! — распиналась Анна Дмитриевна, а Лена тихонько пищала оправдания.
И сидели–то они у Растопчанского всего один раз, в конце февраля, отмечали юбилей, и сама же Аня там была! Да и потом, Евгеша гуляет каждый день, ну как же он мог поправиться?..
— Ничего не хочу слышать, Ленка! Уж отхватила себе мужа, так береги! Ух, и зачем я тогда его у тебя не отбила?! Сейчас бы сидел на кашках и парных котлетках, был бы здоровее всех здоровых! — бросила на стол ручку Аня, поправила челку. — Ну ладно, ладно, извини, я разошлась, да? Лен, не переживай, нормально всё. Кровь, конечно, не как у молодого грациозного тигра, но в пределах разумного. Ты там давай, нос–то не вешай. Лекарства пусть пьет, не пропускает. И да, гуляйте. Вместе только, хорошо?
— Почему? Ты думаешь, он может вот так, прямо на улице?.. — Лена даже подумать об этом боялась. — Ужас какой!
— Да ну тебя, паникерша! Я говорю, тебе тоже надо ноги топтать, поняла? Балерина! А то в заржавевшего дровосека превратишься. Сама что? Когда на прием? — опять строго спросила Анна Дмитриевна, заведующая поликлиникой.
— Ну… Ну, Анют, как только… Весна же, сама понимаешь, надо окна помыть, да и Женя любит, когда я дома… — Лена всегда оправдывалась робко, тихо, Аня едва слышала её лепет.
— Понятно. Так, слушай сюда, через неделю, во вторник, записала тебя. Всё! А двадцатого жду у себя, на день рождения. Целую, подруга, бывай!
Анна Дмитриевна решительно бросила трубку на рычажки, захлопнула ежедневник. Ну дались ей эти Носовы, дай им Бог здоровья! Непослушные, старые, как и она, капризные, врачей оба боятся, придумывают себе вечно что–то! Паникеры! Но друзья же… С детства они вместе, с одного двора. Только потом разошлись как будто: Аня уехала в Новосибирск, там поступила в медицинский. В Москве даже пытаться поступить не стала, испугалась. Но это было официальное оправдание её побега из города, где любимый человек женился на её лучшей подруге. Такая банальщина, но такая ужасно острая, как кинжал… Аня усмехнулась, вспомнив, как кидала вещи в чемодан, плакала и клялась больше никогда не влюбляться…
А потом всё как–то утряслось, Аня с головой ушла в учебу, Лена с Женечкой тоже что–то там изучали, встречались с Аней летом, и то не каждый год.
И тут Анька сообщила им, что выходит замуж. Лена очень обрадовалась, а вот Женя как будто загрустил.
— Замуж? Ты уверена? А кто он? Аня, ты не спешишь? — затянул он свой допрос, когда Аня очередной раз позвонила к ним домой.
— Женя, а ты не поспешил, когда на Ленке женился? — резко оборвала его девушка. — Знаешь, я тоже жить хочу, любить, детей рожать. И тебя спрашивать не стану. Ты свой выбор сделал.
На свадьбу к подруге поехала одна Лена, муж сказал, что слишком занят.
— Женя, Женя… Вот все же собственники вы, мужчины! И её хочешь от счастья избавить, и сам при уюте, — не выдержала Лена его молчания. Она уже стояла в прихожей, у ног чемоданчик с подарками на свадьбу, кое–какими вещами. — Так нельзя. Аня очень переживала, когда мы поженились, плакала, я знаю. Но ни слова тебе не сказала! А ты? Как ты? Рад её счастью? А она твоему была рада. Я видела её взгляд, когда мы в ЗАГС приехали. Она хотела, чтобы тебе было хорошо, и ты сейчас этого хочешь, опять всё тебе... Только про себя, Женя, всё про себя любимого… Противно.
Лена даже не разрешила проводить её до такси, оттолкнула мужа, легко сбежала по ступенькам, юркнула на улицу, худенькая, в легком платье и туфельках. Он так и слышал потом, как стучат её каблучки по гранитным ступенькам лестницы. И этот упрек: «Ты всё о себе, Женя! О себе…»
Да, он готов признать, что считал Аню тоже своей. Ну, это же лестно, когда от тебя без ума сразу две женщины, это делает тебя царем, полубогом, а сколько тестостерона выбрасывается в кровь от осознания своего превосходства над другими мужчинами!.. И да, Лена права, он эгоист, до мозга костей эгоист и собственник.
«Анечка, дорогая! Я не приеду, ну… Ну, не отпускают на работе, — быстро заговорил он в трубку, злясь на себя за этот бабий лепет. — Ты прости меня. И я хочу, чтобы у вас всё было хорошо, чтобы один раз и на всю жизнь. Ты мне обещаешь?»
Она пообещала…
И вот уж сколько лет за спиной, лет брака, жизни, потерь и радостей, выросли дети, Аня переехала с мужем Захаром обратно в Москву, Носовы теперь живут в другом районе, а Аня всё там же, на Пречистенке. Иногда они все вместе гуляют по набережной, идут медленно, не торопясь. Мужчины впереди, что–то горячо обсуждают, размахивают тросточками, женщины чуть позади, беседуют тихо, почти шепотом. Им есть, что обсудить: своё здоровье, и как становится тяжело быть красивой, прочитанные книги и то, что стало падать зрение, а обе ведь рукодельницы, вышивают бисером картины…
— Неужели это тот самый «возраст дожития»? — схватившись руками за парапет и глядя на воду, спрашивает Лена. Она очень боится немощи, слабости, боится стать обузой, безвольной куклой. — И дальше только хуже?
— Ты что, Ленка?! Тебе что, скоро девяносто?! Да на нас пахать и пахать! Немощь у неё, посмотрите! Ты ж не в деревне Кукуево живешь! Вылечим, исправим, очки тебе пропишем, в санаторий отправим. Господи, ну что ты такая унылая! Захар, Женя! Ну куда вы припустились! Мы хотим покататься на теплоходе! Не нет, а да! Именно на теплоходе! И мороженое. Теплоход и мороженое. Евгений Михайлович, я не вижу в ваших глазах энтузиазма. Ну что ж, тогда мы с вашей женой сами купим билеты, познакомимся с интересными мужчинами, проведем время, а вы встречайте нас в Нескучном саду, на том причале. Что? Не отпустите? Собственники! Ну так что, дорогие мужья, покатайте дам на теплоходике!
И вот Аня уже тащит всех на палубу, Лена боится идти по трапу, хватается за мужа, тот выпрямил спину, он же тигр! Он ухаживает сразу за двумя дамами, даром, что Захар рядом. Но всё же Женька тут главный. Захар перед ним пасует. Это харизма!
От мыслей о себе, любимом, Евгений Михайлович раскраснелся, бравый гусар, ловелас и душка!
Но тут стрельнуло в колене, пришлось вспомнить о возрасте, тем более, что Лена опять смотрит осуждающе, она не любит, когда Женя «выпячивается»…
Зимой Носовы и Егоровы, Аня с Захаром, ходят по театрам, в основном на классические постановки, но иногда Захар покупает билеты на что–нибудь современное. И друзья выходят после спектакля из зала с квадратными глазами. Они не привыкли, им дико.
— Ну ты, Егоров, опять выкинул–таки! — качает головой Женя.
— Ха! Надо вас как–то шевелить! А то застряли в кринолинах и лампасах. А тут, пожалуйста, все декорации — один стул, все актеры почти нагишом, и зал аплодирует стоя. Вот так, неандертальцы! Ну что, теперь в ресторан. Я чувствую, что вам всем надо прийти в себя, значит, идем пешком! — Захар Петрович полон энтузиазма.
— Куда? Нет–нет! Домой! У меня разболелась голова! — кокетничает Лена.
— Пройдет. У Растопчанского всё всегда проходит. За мной, дети мои, благословляю вас на великое чревоугодие! — перебирает пальцами несуществующую бороду Захар Петрович. Ему бы пошло быть батюшкой в церкви, есть в нем что–то этакое, уютно–доверительное, и движения неспешные, мягкие. А глаза… Лена сразу поняла, за что Аня полюбила этого человека. Его глаза были такими же добрыми, взгляд нежный, легкий, как у Анечкиного отца…
Они часто кутят у Растопчанского, в небольшом мясном ресторане, вот уже который год. У них там есть свой любимый столик, свои блюда, шутки, воспоминания, которым дают волю только у Растопчанского.
Сам Растопчанский, маленький, кругленький, крепкий боровичок, владелец этого заведения, катается по залу, подслушивает, подглядывает, шушукается с официантами. Ресторан — это его единственное детище. Больше ничего и никого у него нет. Вот и радеет о нём, как о первенце. Скатерти непременно крахмальные, салфетки льняные, с посеребрёнными колечками, приборы блестят, люстры под потолком сияют хрусталем, стены обиты дубовыми панелями, на каждой особый узор, природный, первозданный, не пластик какой–то, а настоящее дерево. Эти панели Растопчанский отбирал сам. Сибиряк, только ростом не вышел, он любил всё основательное, надежное, крепкое, но и красоту ценил. Отец его увлекался резьбой по дереву, дед каменья резал, бабка плела кружева — весь род наделен был талантами. Их бы детям передать, а потом и внукам, но… Но Растопчанский один. Так и не женился.
— Почему, Фёдор? Ну почему ты, такой умный, такой хозяйственный, и один? — иногда качала головой Лена, уговорив хозяина ресторана посидеть с ними за столом.
— Любовь, Леночка… Любовь… Я не смог завоевать её. Она так и порхает с кем–то другим. И хорошо. И ладно. А я вот, весь в делах! Какая мне семья, Лена?! Некогда!
Он врал, понимал, что Лена видит его пустые, грустные глаза, и все равно врал, что ему хорошо. Его жизнь — его тайна. И хватит об этом!
У Растопчанского решительно нельзя было сидеть на диете, желудочный сок тут же выпрыскивался внутри, когда ты только ещё спускался по лестнице в подвальчик—ресторан. Запахи, пряные, острые или медовые, тмин, кориандр, хмели–сунели, толченая мята и поджаренные грецкие орехи, душистая горчица, само томящееся на гриле мясо — всё заставляло стонать и заказывать, заказывать, заказывать… А вино! Боже, какое там подают вино! Аромат, букет, купаж! У Пети свои связи, тайные поставки, лучшее из лучших.
Потом, конечно, Аня всегда ругается, что это «один холестерин и чревоугодие», но быстро успокаивается, когда официант приносит ей «комплимент от повара» — яблочный штрудель с шариком мороженого и крепким кофе.
Таяло мороженое на тарелочке, таяло Анино сердце, она улыбалась мужу, друзьям, счастливая и легкомысленная. Сегодня можно, сегодня она с ними, а значит, всё хорошо!..
… Евгений Михайлович шел из поликлиники по залитой солнцем улице, едва опираясь на свою трость. Да он сейчас как будто побежит, поднимется ввысь, так ему было легко и радостно. Весна, всё вокруг блещет серебряными ручьями и мерцает рассыпанного дворниками снега; сходят с ума, галдят в кустах воробьи, синица на высокой липе тинькает совсем по–летнему, ворона тащит куда–то веточку, будет строить гнездо. Весна! Какие там холестерины, таблетки и ритмы! Пьяней от этого воздуха, от аромата смятой между пальцами почки, от духа влажной земли и прошлогодней листвы, от того, что небо такое высоченное, бело–голубым невесомым куполом накрывает этот мир, посылая людям свои теплые лучи. Солнце везде — в лужах, в витринах, в окошках домов. Оно плещется, разлетается золотыми каплями, слепит глаза, гонит прочь тени, холод, зимнюю хандру.
И пропади они пропадом, эти поликлиники, врачи, анализы, эти банкетки в коридоре, запах хлорки и стрекот кардиографа.
Разве можно в такой день думать о мелочах?! Нужно быть тут, на улице, вдыхать, пропитываться, наслаждаться.
Носов решительно направился к парку. Нет, он не пойдет домой, там Лена станет опять ругать его, потому что Анька уже накрутила её и надавала советов. Дома лекарства и пахнет валерианкой, а тут, на аллеях, жизнь! Здесь бегают, высунув языки, мокрые, счастливые своей свободой собаки, летают птицы, звенят за деревьями трамваи, и гуляют парочки. Молодежь выскочила на обеденный перерыв впитывать солнце, пить его чашками, стаканами, бокалами или просто черпать ладошками из воздуха, как из родника.
Девушки уже в весенних нарядах, ярких, сочных, как россыпь цветов на лугу, молодые люди в легких джинсах и рубашках. Никто не захватил в собой куртку или пальто, всем жарко и весело.
Бегут по аллее студентки из медицинского института, смеются, перепрыгивая через лужи. На плечиках у них сумки, в них белые халаты, но сейчас это не будущие врачи, а просто девчонки, такие же, какими были когда–то Лена и Аня, и все те женщины, которые сегодня сидели вместе с Евгением Михайловичем на банкетках в поликлинике…
Стоят кучкой школьники, считают, у кого сколько денег, хотят купить булки, забраться на спинку скамейки и откусывать от сдобных, румяных кругляшей, запивая свой обед колой. Вредно, ох, вредно! Но зато как вкусно!
Евгений Михайлович улыбнулся. Отбросить бы тросточку и припуститься тоже по лужам, но… Но и палку жалко — Леночкин подарок, и носки намочит, да и странно это всё будет выглядеть! Годы...
Мужчина засмотрелся на играющих в песочнице детей, хотел усесться на лавочку позагорать, но тут в кармане его пальто зазвонил сотовый, ненавистное Женей изобретение человечества.
«Ужас! Везде под контролем, в любой точке мира же найдут!» — ругался иногда Евгений на лежащую в руке трубку.
— Женя! Женя, ты где? Мне звонила Анечка, она сказала, что пики у тебя на ЭКГ, что надо беречься, а тебя всё нет и нет! Ну, где же ты ходишь, я уже вся извелась! Тебе плохо? Рядом кто–то есть? Ты можешь попросить о помощи? Голова кружится? А я знаю, давление–то, вон, как вверх скакнуло. Женя, пора принимать лекарства, да и обед уже готов. Что ты молчишь?
Евгений Михайлович всё хотел вставить слово, сказать, что все в порядке, что ему сейчас очень хорошо, но жена даже не делала пауз, говорила и говорила. Женя чуть отодвинул от уха трубку, с досадой вздохнул. Трубка наконец замолчала.
— Лена! Дорогая, со мной всё в порядке. Собирайся и приходи, пожалуйста, в парк. Я приглашаю тебя на свидание, — услышала Елена его голос, весьма бодрый и какой–то странно хитрый.
— Что? Женя, я не очень поняла… Обед же… — стала она мямлить, но муж уже отключился.
Она придет! Даже сомневаться не надо. И в какой парк, она знает, — в «их» парк вот уже столько лет. У каждой пары, наверное, есть такое место…
Лена прибежала через пятнадцать минут, весьма обеспокоенная, но при параде, макияже и в кокетливо сдвинутой набок шляпке. В руках маленькая сумочка, на ножках изящные весенние сапожки, на губах его любимая помада, темно–вишневая, очень подходившая к ее смуглой коже.
— Женя! Женя! — услышал он, обернулся и протянул ей букет ландышей. Мужчина купил их у старушки на углу, большущий, сладко пахнущий букетик белых, как будто из мастики вылепленных искусным кондитером цветов. Их плотные, сочные листья и стебли были стянуты обычной веревочкой, как когда–то давно, когда Евгений сделал Лене предложение. Тогда тоже были ландыши, цветы их любви…
— Женечка… Милый… Спасибо! — Лена улыбнулась, растаяла. А ведь собиралась его отчитать, заставить надеть теплые носки, накрутить на шею шарф, даже перчатки захватила… Но всё это разом вылетело из её головы. — Женя, у тебя же суставы… — только и протянула она.
— Да плевать на суставы! На таблетки и диеты, на ваши эти «осторожно, не молодой уже», на припарки и примочки, на душные квартиры и продавленные кресла! У меня сердце, Леночка! Сердце поёт! С весной, родная! Нашей очередной весной! — воскликнул Женя, поцеловал жену, взял её, совершенно онемевшую, под руку, медленно повел вперед, к «их» скамейке. И пусть его дома ждет диетический обед, и нельзя жареного, соленого и перченого, пусть пики на ЭКГ Ане не понравились, а кровь какая–то не такая. Пусть! Это всё потом, когда они надышатся весной и своей зрелой, нежной, спокойной любовью, теплым, влажным воздухом, радостью и солнцем…
Вечером опять сидели у Растопчанского, пришла Аня с Захаром, потом дочка Лены и Жени, Галочка, скоро подтянулись и остальные — Денис, сын Носовых, Катя и Маша, дочки Ани и Захара. Растопчанский смотрел на них из–за шторки в своем закутке, ловил каждый всплеск их смеха и тоже улыбался. Хорошо, что они есть, эти люди, живут, радуются, любят друг друга. И он, Растопчанский Фёдор, тоже любит. ОНА недавно прислала письмо, что стала вдовой, его Алла, его любимая Аллочка Кирова. Она скоро приедет, завтра! Он встретит её и приведет сюда, в свой ресторан. Они попробуют начать всё сначала. И Растопчанскому не страшно, потому что вокруг весна, рождение нового, светлого, вокруг любовь, а она превыше всего…
«…Виноградную косточку в теплую землю зарою,
И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,
И друзей созову, на любовь свое сердце настрою,
А иначе, зачем на земле этой вечной живу.…» — пел на сцене артист, перебирая струны гитары.
И Растопчанский прослезился. Да, все, наверное, живут для любви. Остальное вторично. Без любви жизнь бессмысленна, так, существование только. Он это точно знает…