плечо.

– Всё, Вась, пошли. Сколько не стой, не вернётся она больше, – голос у деда Мирона был хриплый, пропитанный махоркой и годами. – Отпели, проводили как положено. Теперь тебе самому с домом управляться. Негоже мужику в сорок с хвостом одному куковать.
Василий кивнул, не глядя, и позволил старику отвести его от могилы. Пошли медленно, дед припадал на левую ногу — старая фронтовая рана осенью всегда ныла.
– Мать твоя, царствие ей небесное, постоянно говаривала: «Женись, Васенька». А ты ее не слушал. Теперь вот один остался. Братья твои… – дед Мирон махнул рукой, не договорив.
Старший, Алексей, ещё в девяностых в Чечне сгинул, среднего, Петра, три года назад фура на трассе под Калугой насмерть сбила.
– Дом большой, хозяйство — коровы, свиньи, птица. Одному не под силу. Да и не для одного такой домина строился.
– Знаю, дед, знаю, – пробормотал Василий, спотыкаясь о корень старой берёзы. – Думаю уже.
– Думай быстрее, а то думать-то поздно будет, всех баб разберут. А хороший мужик, работящий, не пьющий — редкость нынче. Только глаза раскрой пошире.
Василий молчал. Слова деда попадали в цель. Дом, который он десять лет назад по брёвнышку ставил, вдруг стал чужим. Не пахло больше щами и свежим хлебом, не слышалось мирного постукивания вязальных спиц по вечерам. Просто тишина, прерываемая скрипом половиц и завыванием ветра в печной трубе.
Он и раньше задумывался о женитьбе, конечно. Да только как-то не складывалось. В молодости — то армия, то на заработки в город уезжал, строил там чужое жильё. Потом вернулся, дом поднял, мать перевёз из развалюхи. Пытался встречаться с местными — то с разведённой Натальей, у которой ребёнок малый; то с местной кассиршей Ларисой, стройной, яркой, но с языком острым, как бритва. До серьёзного не доходило. Чувствовал себя лишним в сложившейся жизни Натальи с её сыном, а от резкости Ларисы внутри всё сжималось в комок.
А время шло. Перевалило за сорок, и как-то незаметно он стал для деревни «вечным холостяком», хотя причин для этого вроде и не было: не пил запоем, как Семён-плотник, не бил баклуши, как Коля, живущий на пенсию матери. Просто не сложилось. И вот теперь эта не сложившаяся жизнь обернулась ледяным одиночеством в собственном, крепко сбитом доме.
На третий день после похорон Василий отправился к деду Мирону. Старик жил на краю деревни, в низкой, почерневшей от времени избе, но всегда уютной и чистой. Дед сидел за столом, держа в трясущихся, узловатых пальцах блюдечко, и с шумом втягивал из него темный, пахучий чай.
– Заходи, Вася, не стой на пороге, – кивнул Мирон, не отрываясь от своего ритуала. – Самовар ещё горячий, кружку бери на полке. Чай на душице, на зверобое — очень вкусно и полезно.
Василий налил себе, сел на лавку, долго молчал, согревая ладони о глиняную кружку.
– Дед, дай совет, – наконец выговорил он. – Решил я, значит, жениться. А не знаю, на ком остановиться. Есть Наталья. Хозяйка, руки золотые, но с ребёнком, и с бывшим мужем, видать, не всё кончено. А есть Лариса… видная, конечно. Но характер… Сам знаешь. С ней, поди, и на том свете покоя не будет.
Дед Мирон отхлебнул чаю, поставил блюдечко со стуком, вытер усы рукавом.
– Лариску эту… – он фыркнул. – Её не то что в жены — по соседству жить страшно. Язык — что твоя коса, на три метре режет и без разбора. А ты мужик тихий, терпеливый. Да только терпение — не ремень, однажды лопнет. С ней жизнь, как по углям босиком. Не твоя это баба, Васька.
Он помолчал, его мутные, выцветшие глаза уставились куда-то в прошлое за окно.
– Наталью не знаю. Но баба с ребёнком… она уже сердце своё на две части разорвала. Одну — дитю отдала, другую — первому мужу, хоть он и гад, может, был. Тебе, гляди, и кусочка не достанется. Да и ты всегда на чужого парня глядеть будешь — не твоя кровь, не твоя стать. Нет. Жениться надо на одинокой. Чтобы вы друг у друга целыми были. Своих нарожаете, коли Бог даст.
Василий вздохнул, тяжёло, из самой глубины груди.
– А где ж такую взять-то, дед? Все, кто получше, да подходящее, давно пристроены. Остались… или с дитями, или вот как Лариса — с характером.
Дед повернул к нему лицо, и в глазах старика мелькнула хитрая, почти молодая искорка.
– А ты на Фроську посмотри. Вот кто тебе пара.
Василий даже поперхнулся.
– На Фроську?! Да ты что, дед Мирон! Она же… – он запнулся, подбирая слова помягче. – Она же не первой свежести, прости Господи. И волосом рыжая-прерыжая, будто её огонь в детстве облизал. А веснушки? Их у неё, как звёзд на небе. Её лет сто, как «старой девой» кличут.
– А ты глянь повнимательней, – не унимался дед, и в его голосе зазвучала та непоколебимая уверенность, что бывает только у очень старых людей, повидавших всё. – Не страшная она. Солнечная. Это её солнышко так любит, что отметило по своему. Улыбнётся — всё лицо светится, аж в избе веселее становится. Работящая, тихая, доброты в ней — на всю деревню хватит. И одинокая, как тот столб придорожный. Сердце не битое, не занятое. Вот тебе мой совет, Васенька. Больше не знаю никого.
Весь вечер и всю ночь Василий ворочался на широкой кровати. Слова деда вертелись в голове, смешиваясь с образом Фроси — Ефросиньи Прохоровны, как её официально величали. Она и правда всегда была где-то на обочине его внимания: молчаливая, сухонькая, вечно в платке, в стареньком, но чистеньком пальтишке. Работала в сельском совете учётчицей, жила одна в маленьком родительском доме после того, как сестра в город уехала, а родители умерли. Уж к кому-кому, а к Фросе он и не приглядывался никогда.
На следующий день, когда шёл от фермы, увидел её — выходила из магазина «У Людмилы», с двумя тяжёлыми сетками в руках. Шла, сгорбившись под их весом, и вдруг споткнулась о колею.
– Дай-ка сюда, – Василий догнал её в два шага, почти выхватил сетки из рук.
Фрося вздрогнула, подняла на него глаза. И улыбнулась. И Василий… Василий отступил на шаг. Дед был прав. Это была не просто улыбка. Это было как если бы из-за тяжёлых осенних туч вдруг выглянуло сентябрьское солнце — тёплое, ласковое, золотистое. И всё лицо, всё это покрытое веснушками лицо, вдруг ожило, заиграло, стало милым и бесконечно добрым. Даже рыжие пряди, выбившиеся из-под платка, казались не пучком медной проволоки, а чем-то живым и тёплым.
– Спасибо, Василий, – голос у неё оказался низковатым, спокойным, как журчание ручья.
– Не за что… Ефросинья Прохоровна, – запнулся он. – Давай я донесу. Мне по пути.
Шли молча. Василий чувствовал, как напряглась его спина, как нелепо болтаются свободные руки.
– Слушай, Фрося, – выпалил он наконец, когда её покосившийся домик уже показался из-за разлапистой рябины. – А давай как-нибудь… погуляем что ли? Вечерком. К речке, али на околицу. Поговорим. Конечно, мы уже не мальчик с девочкой… но всё же.
Она остановилась, снова посмотрела на него. В её зелёных, как озерный омут, глазах мелькнуло удивление, затем лёгкая растерянность, а потом та самая, согревающая всё вокруг улыбка.
– Давай. Только я после семи освобожусь. Рапорт по молоку надо сдать.
– После семи так после семи. Я за тобой зайду.
Гуляли они долго, до самых сумерек. И Василий с изумлением обнаружил, что Фрося — прекрасная собеседница. Оказалось, она запоем читает, причём не только женские романы, но и исторические книги, про путешествия. У неё была своя, очень тихая и точная наблюдательность: она могла рассказать про повадки деревенской кошки или объяснить, почему в этом году малина уродилась крупнее, чем в прошлом.