Предыдущая публикация
Рассказ — "Серафима"
Молодой бабу Симу не помнил никто. Казалось, что она всегда была сухой, смуглой старухой, в клеточках морщин, с мелкими узловатыми руками и спиной в полупоклоне. Конечно, были и фотографии — но невозможно было узнать в полной, завитой женщине, пугливо таращившей глаза в объектив, спокойную и равнодушную к жизни маленькую бабу Симу. Сын ее давно умер, невестка практически сравнялась с ней годами — по виду и по здоровью, остались взрослые внуки и особая гордость — правнучка. Сима каждый день собиралась умирать и обозначала себе конечную точку: вот внуки выучатся, вот внуки женятся. Потом — вот дождусь правнучку. А теперь был новый последний срок — вот пойдет правнучка в школу. Никто не знал, сколько Симе лет, и она сама старалась не вспоминать. Знали только, что день рождения у нее весной и домашним пришлось самим придумать дату, Сима ее не помнила. Но свой праздник любила, особенно радовалась тюльпанам — и внуки охотно привозили разноцветный букет, не озадачиваясь другими подарками. Невестка Люба всегда дарила что-то нужное — байковый халат, теплые тапочки с жесткими задниками, бежевые хлопчатые колготки. Баба Сима и жила с невесткой вместе, в маленькой двушке на пятом этаже. Во двор гулять не спускалась, говорила, что ноги болят от лестницы. Открывала застекленный балкон, ложилась грудью на перила и сверху переговаривалась с соседками. — Чой-та у тебя, Нинка, кофта новая? Спрашивала соседку с третьего этажа, которая отчаянно отказывалась принимать свой возраст и тянулась за новой молоденькой невесткой. Та, обидчиво поправляя норковый воротник, вполголоса отвечала: — Это шуба такая, вязаная. Дорогущая. -Шууубааа… — с нескрываемым сарказмом тянула Сима — сама, что ль, вязала? Где ж ты столько кусков-то старых набрала? Кошек, что ль, ловила? И пока возмущенная соседка хватала ртом воздух, удовлетворенная Сима себе под нос говорила: — Грымза старая, я тебе вовек ту кошку не прощу, что с котенком на мороз выкинула. Соседки ее недолюбливали — и их можно было понять. Своим дома по хозяйству Сима помогала: вязала пуховые носки любого размера и ходила в магазин на углу за свежим хлебом. Она сшила себе из цветастой плащевки авоську и, размахивая ей на ходу, как флагом, медленно шествовала через весь двор. Продавщицу в магазине она любила, потому что та всегда спрашивала про правнучку, а эта тема была безотказным пропуском в Симино сердце. Покупала всегда одно и то же, через день — два батона и полбуханки ржаного. Один батон съедала сама, по кусочкам, отламывая. Любила булку больше всех пирожных и конфет на свете. Могла прибраться дома, к Любиному приходу с работы и свои тряпочки всегда стирала руками в тазу хозяйственным мылом, не доверяя машинке и порошку. К лету вдруг стала выходить дышать воздухом во двор — прежняя компания разбавилась новыми людьми, заселили соседний новый дом. Сима выходила с утра, попив чаю с батоном, а возвращалась уже вечером, пропитанная пылью и смесью запахов листьев, цветов с клумбы и ветра. Люба первое время тревожилась, часто выглядывала с балкона — но видела сверху только пестрое обилие голов и одежд на трех лавочках возле детской площадки. К зиме Сима вдруг попросила новое пальто. Крайне удивленная. Люба рассказала о просьбе сыновьям и располневшая после родов невестка отдала симпатичную шубку из серого каракуля — как раз маленькой Симе по размеру. Потом вдруг Люба заметила, что Сима стала красить губы — яркой бордовой полосой. — Баба, ты опять молодая, что ли будешь? — наивно спросила правнучка на воскресном обеде. И все с крайним удивлением заметили, как покрылись нежной краской морщинистые щеки всегда невозмутимой и ироничной Симы. А Люба усадила внучку на колени и рассказала ей, что баба Сима ничего в своей жизни хорошего не видела, росла после войны — в голоде и нужде, и сына потом сама растила, одна. И так ей было тяжело — пусть сейчас хоть на старости живет как хочет. Она ведь у них у всех одна, самая старенькая бабушка. А за пару дней до своего дня рождения, Сима, набравшись решимости, вдруг объявила, чтобы дети не готовились — она уходит на целый день. А куда, с кем, к кому — ничего не сказала. И такое лицо у нее было — странное, что постеснялись расспрашивать. И Сима правда ушла, к обеду — наказав не беспокоиться, надев синее платье, мазнув губы бордовой помадой и брызнув на шубу Любиными духами. Невестка позвонила сыновьям, целый час по телефону строила предположения и, устав, прилегла перед телевизором. Проснулась в шесть вечера, собралась тревожиться, но услышала в двери ключ. На пороге стояла баба Сима. Совсем не похожая на себя обычную — спина прямая, щеки разгладились, глаза сияли. В руках у нее была охапка тюльпанов, от нее сладко пахло фруктовым вином, а рядом с ней стоял мужчина. Очень пожилой, высокий мужчина, опираясь на красивую трость и в белом кашне под пальто. В первые секунды Любе показалось, что это она еще спит и видит сон. Потом мужчина чуть треснутым, но твердым голосом попросил у Любы, руки Симы. — Чего вам нужно? — не поняла Люба. — Прошу у вас, Любовь, руки Серафимы. Обязуюсь любить и беречь ее, в горе и в радости. Люба ушам своим не верила. — Застегни халат и закрой рот, — засмеялась баба Сима. Потом по Любиному звонку примчались оба внука с женами, и правнучка. И Иван Капитоныч опять и опять рассказывал, как сын купил ему квартиру в соседнем доме, как он стал во двор выходить. Как заболел, и Сима ходила ему в магазин и варила суп (ведь никому не сказали, ни его сыну, ни Любе), как гуляли потом возле дома и разговаривали с утра до ночи. Как поняли потом, что вместе им лучше, чем врозь и как не хватает присутствия рядом, когда приходится расходиться по домам. — А зачем жениться-то? — обалдела Люба. — А я хочу, чтобы всё было честно. Сима очень важный человек в моей жизни, я давно вдовец. Нет у нас времени на пустое. Хочу, чтобы она была моей женой. Хочу ее беречь. Сидели так долго, потом всей компанией провожали Ивана Капитоныча домой. Потом Люба с Симой провожали до машин родственников. Правнучка осталась ночевать у бабушек. Люба долго укладывала внучку, рассказывала ей сказку. Несколько раз приносила попить. Потом стала ложиться сама и почему-то заглянула к Симе. Та сидела в темноте на кровати, влажно блестя глазами в окно. Люба села рядом: — Мама, тебе это всё зачем? Тебе со мной плохо? Сима долго молчала, не отводя глаз от огней на улице. Люба решила, что она обиделась на вопрос и уже открыла рот для извинений. Сима молча положила сухую ладонь ей на руку. — Погоди. Объясню сейчас. Я давно забыла, кто я и что хочу сама. Я и с Иваном Капитонычем подружилась, потому что ему нужна была помощь. А он меня таким вниманием окружил. Он меня всегда спрашивает — Сима, что ты хочешь? — Мама, мы же тоже всегда. — Погоди. Вы тоже спрашиваете. Что я хочу есть, что пить. А он спрашивает — как я хочу жить, что я чувствую. Вы меня любите, но рядом с ним я вдруг поняла, что я — человек, что я — женщина. Только не смейся. И что я, как женщина, имею право что-то хотеть. А он, как мужчина — рядом, и рад моим желаниям. Никогда у меня такого не было, да я и не знала, что бывает. Сима замолчала. Пораженная Люба стала вспоминать свою жизнь и поняла — тоже всегда жила, как нужно, как положено. И тихонько заплакала от этих мыслей. Сима стала гладить ее по голове, как маленькую. — Я с ним жить хочу. Сколько Бог даст. Месяц, год. И женой я ведь не была никогда. Жизнь прожила, а как это — быть женой, беречь друг друга, смеяться вместе, разговаривать — никогда не знала. А ты не реви — у счастья нет возраста. Видишь, когда меня догнало! Кто знает, что там у тебя впереди. Главное — если чудо постучалось в твою дверь — открой, не бойся. Люба до утра не могла уснуть: «Открой, не бойся!». А ведь она совсем не знает Симу! Оказывается, можно уже сложить крылья уставшей птицей и каждый день ждать смерти. Но выстрелить набухшей почкой на теплое прикосновение весеннего солнца. И измениться за один день — вот так сиять на пороге. Пахнуть фруктовым вином. Ронять разноцветные капли тюльпанов к ногам. И стать счастливой. И стать чьим-то счастьем. Маргарита Норкина
Следующая публикация
Комментарии 2