Одиннадцать-одиннадцать, часы мне показывают вместо кукиша.

А я топчу линолеум босыми ногами, я совсем не хороша, живу последний год своих карт-бланшей, потом двадцатилетний бакалавр окажется негоден для поблажек и будет класть олимпиадный лавр в супы, и крокодильими слезами солить их для чужих голодных ртов, на визу в счастье снова отказали страницы заграничных паспортов.
Люблю его, а толку-то и нету: хоть ты как выпь в болоте завопи. Я б для него без "б" спасла планету, чтобы со мной он тоже пиво пил. Мне надо думать о дипломе красном, и о карьере, что еще карьер, но я больным пластом валяюсь праздно, и носит мне квитанции курьер за свет - за электричество - за воду, за сто пробитых чувственных плотин, откуда вырывалась на свободу, но нету средств за это заплатить.
Я милостыню в жизни не просила, но если эта милостыня - он - то я прошу плаксиво, некрасиво о нем весь древнегрецкий пантеон друзей и собутыльников и прочих, как водится, сочувствующих лиц. А мне Кассандра личная пророчит быть тамбурным курягой двух столиц, и что рукам - "конвейеру шедевров" - не суждено любимых обнимать, и что они - тупые дромадеры. И это говорит родная мать.
Я так хочу бухать не просыхая и просыпаться с рожей испитой, забыть увековеченных стихами до самой распоследней запятой, но надо позаботиться о близких и все первостепенные дела вершить, и совершенствовать английский, а не чужие бренные тела стихами, что забудут адресаты, а что похуже - не прочтут вообще. Они сидят в тельняшках полосатых профессорами недокисших щей....
... и в мареве кухонных философий меня за горьким пивом помянут, когда пробьют одиннадцать часов и... коэльовских одиннадцать минут.
Стефания Данилова