#Розенбаум #АлександрРозенбаум #Пресса #Архив #1991

«Вечерний Петербург» | 11 сентября 1991❗| Люди культуры | «Шпана голубых кровей» — Борис Мазо
13 сентября состоится юбилейный благотворительный концерт поэта и композитора Александра Розенбаума «Сорок лет — ещё не песня моя».
В молодые годы трудно соблюдать заповедь: «Не сотвори себе кумира». Ужасно хочется восторгаться, впитывать умные мысли и считать своих современников, преуспевающих в культуре или политике, совершенством во всем. Они должны, просто обязаны остроумно и мудро отвечать на вопросы назойливых корреспондентов , С достоинством держаться и покорять всех ослепительной улыбкой, быть безукоризненными в поступках и блестяще справляться с делом, которому служат.
Особенно — если речь идет о барде, о певце с именем окруженном всенародным признанием и любовью.
Наверное, Высоцкий возвёл эту профессию у нас в стране на высоту недосягаемую. И до него любили Галича, а ещё раньше — Вертинского, а еще раньше — Бояна, но, именно со смертью Высоцкого произошло качественное изменение в сознании толпы. И просто-напросто родился новый культ, религия со своими таинствами и всенощными бдениями, со своими ритуальными поклонениями, со своими еретиками со своими раскольниками. На роль Мессии претендовали многие. Одни вспыхивали и пропадали, поклонения не выдерживая, — способностей не хватало. Другие — уходили сами, не нуждаясь в наших восторгах писали прозу, стихи. А публика хотела кумира. Хотела мистерий, шумных зрелищ, когда рядом —справа и слева подтверждение твоему восторгу, когда аплодируют, или орут, или встают и замирают.
Когда Александр Розенбаум поёт про «Чёрный тюльпан», весь зал встает и, замерев, выслушивает песню от начала до конца. Ему рукоплещут воины-афганцы и романтические девушки, светящиеся одиночеством и томной грустью. У него аншлаги в СКК и толпы страждущих проникнуть на концерт безбилетников... А профессионалы воротят нос и презрительно кривят губы. И журналисты не особенно рвутся брать у него интервью. Наиболее ревнивые его прежние почитатели из них поспешили объявить, что Розенбаум продался. Не очень понятно кому?
«Нет, точно так, вспомни его поездку в Афган — использовал эту грязную войну в карьерных целях». Такие мнения слышатся. Потому и начал наш рвзговор с Александром Розенбаумом именно с его участия в этой позорной войне. Зачем она ему сдалась? Для карьеры?
— Что? Мне эта карьера афганская на хрен не нужна! Просто хотел попеть детям. Они наши ребята, мы должны петь им песни, показывать кино, танцевать гопака. Это же наши детки, у которых вынули мозг, дали возможность убить пару-тройку людей, покалечили на всю оставшуюся жизнь, как и меня, впрочем. Я только сейчас стал приходить в себя. А там настоящее. Об Афгане никто не написал так, как надо. Боровик — это романтика для ЦК КПСС. А этих ребятишек обманули, оболгали и бросили. Но это отдельная тема... Эти ребятишки с больными глазами. Весь спецназ с такими глазами.
Вспомню — сажусь и плачу. А я сильный человек. Все рвался войну увидеть, как Хемингуэй. И ездил я туда не на прогулку, не на денёк в тыл спеть... И в гробу я видел тех, кто ткнет меня, что заради карьеры.
Выражения он не выбирал и понравиться не хотел, держался просто и доброжелательно, хотя сразу потребовал полного доверия к ответам. Ну в как иначе вести разговор, если не верить собеседнику? Поначалу мы верим, но имеем право на осмысление сказанного. Тему я предложил: двойственность Розенбаума. Она возникает и от противоположных точек зрения на его творчество, и от некоторой натужности программы его праздничного концерта, посвященного Дню Победы. Когда Розенбаум выходил на сцену без вычурной декорации с белым роялем и резным письменным столом, без дымов и световых эффектов, было больше ощущения правды...
— Понял. И пожалуй, мне будет интересно вас переубедить, поскольку не согласен с вашей концепцией. Розенбаум был, есть и будет всегда один!
А что же — заложенное в каждом советском человеке пионерское детство?
— Нет, это не двойственность. Тогда я делал это искренно. Был председателем районного штаба, вставал и отдавал салют гимну Советского Союза. Да. я воспитан своей страной. Когда я окончательно повзрослел? Года три назад. Но я не врал ни прежде, ни сейчас. Если завтра меня поведут на расстрел, знаю, что пойду за чистую правду. Мои мысли разделяют абсолютное большинство порядочных людей. По мелочи, конечно, врал, в быту... И один раз, когда записывал песню «Извозчик». В разгар антиалкогольной кампании — заставили заменить «если меня, пьяного, дождешься» на «если ты меня, мой друг, дождешься». Уступил, потому что знали все, как на самом деле. Очень хотел пластинку, хотя понимал, что иду на компромисс с совестью. А вот когда записывал «Чёрный тюльпан», они тоже пробовали заменить «с водкой в стакане», но тут я сказал «нет». Дело принципа, без водяры в «чёрном тюльпане» не выжить... Мы обмануты, но потихоньку преодолеваем это. Надо только контролировать себя.
Сейчас немного странным кажется восклицание про расстрел, так и хочется спросить, а кому это нужно, или напомнить анекдот про неуловимого ковбоя, но тогда в разговоре я не заметил романтической экзальтации. Была в нем интонационная убедительность делающего правое дело человека. Кураж победителя, которого ни один вопрос не сбил. А следующий — был про русско-еврейскую двойственность.
— Я ощущаю себя страшно русским человеком, но при этом ничто еврейское мне не чуждо. Вы правы, в этом есть двойственность, но в хорошем смысле. Я рос в деревне. Пел с древними русскими бабками. Еврейского фольклора я не знаю, настоящую еврейскую культуру наверстываю только сейчас. Написал пару еврейских песен. Я бываю в синагоге и даю деньги, хожу в русскую церковь и даю в деньги в хостеле... Я замечательно отношусь к обществу «Память», в нём полно людей, которые русским хотят вернуть русское. Что в этом плохого? Экстремяги есть у всех — у евреев, у русских, у грузин, у армян, у азербайджанцев... И если завтра общество «Память» скажет: пойдём реставрировать Никольский собор, я — в первых рядах, правда, без черной формы и скрещенных костей, и с лопатой. Это мой собор, моя культура, это мой Никола. И пусть мне никто не говорит, что синагога твоя, а Никола наш. Чёрта с два. Это наша никудышная национальная политика привела к тому, что все бьют друг другу морды. Четко знаю, я еврей, воспитанный русской землей. Считаю себя петербуржцем голубых кровей. И пусть кто-нибудь возразит! Быть русским можно не имея русскую национальность в паспорте.
Национальную политику он назвал грубее, но точнее. И сжимал при этом увесистые кулаки кандидата в мастера спорта по боксу. Аргумент в национальном споре весомый, но не у всех он есть... Большая часть прежней публики Розенбаума уехала. Не в попытке ли завладеть другим слушателем произошло изменение?..
— Нет. опять вы не правы. Я горд тем, что моя публика поменялась. Она узнала, что есть и другой Розенбаум. Не только «Гоп-стоп» — ещё раз повторю, эти песни люблю и от них не отказываюсь... Пришла однажды в застойное время дама из обкома партии. Ах, Александр Яковлевич, оказывается, вы — наш. Нам надо вместе работать. Какой я ваш? Ну вот вы про блокаду. А что такое ваш? Это — моё. Я пою только про моё, я про ваше не пою. Пою про людей во всех их проявлениях. А «Гоп-стоп» — это не ваше? А про «милочку» — это не ваше? Оказывается, я про Красную стену. про Мамаев курган написал. Так это тоже наше. Общечеловеческое, а не крысы в черном бархатном платье из спецателье обкома.
Жизнь разнообразна. Вот вы меня сейчас достаете, во всем ищете второе, а не надо искать. Его нету. Есть один смысл — нужно принимать человека таким, как он есть, никаких вторых планов.
Так уж и никаких, такой уж простой и понятный. Тогда и разговаривать было бы не о чем. А я продолжал мучить Розенбаума, который выкладывался на концерте, очаровывал и заводил публику. Следующий вопрос был про интеллигентную семью и дворовое воспитание, которое то ли разыграется, то ли действительно в нём существует.
— Первый раз с вами соглашусь. У меня родители врачи. Я интеллигент не в первом поколении, но босяк по натуре. Мама отдала меня на скрипку, но я пошел в бокс. Штандр был гораздо интереснее этюдов Черни, но мама настояла — спасибо ей. Я вырос во дворе — тогда они были. Мог подраться, в милицию приводы имеются, но ларек не грабил, хотя и звали. Тормоз всегда существовал, хотя эта двойственность пай-мальчика и шпаны из коммуналки на Марата во мне звучит до сих пор.
В разговоре не было точки. Розенбаум мог оборвать его в любой момент, но не захотел. Предложил спросить еще что-нибудь о двойственности. И я спросил про творческий страх, бывает ли чувство, что не будет больше песен?..
— Бывает, еще как бывает. Когда не пишется. Раньше две песни в неделю, а сейчас весь день в суете, сажусь за стол только ночью — и вдруг чувствую: не пишется. Страшно, с ума можно сойти, неужто башка отказала. Нет — заставляю себя работать. Я могу прожить десять жизней на том, что уже написано, но если я когда-нибудь позволю себе это — я погиб. И я работаю на износ. Как врач вижу — должен был умереть десять раз. А живу. И ещё ничего, в форме. Я выхожу па сцену и пою «Вальс-бостон». Вот он у меня где сидит! И завожусь на втором такте. Аккорд — и пошла! Вот, когда вы всё передадите честно, вот он такой работяга — тогда никакой двойственности. Я был, есть и буду всегда один. Ну что, убедил?
Разумеется, я согласился, хотя и выговорил себе право оставить в интервью свои сомнения. Я задерживал привычный ритм послеконцертного быта, в коридоре стояли люди, искренне любящие и преданные. Давно была пора уступить место им.
Борис Мазо.