командовавшего Нижегородцами еще в 70-х годах XVIII века
(Непобедимый. Взятие Журжи. Полковник Панин. Бой под
Турно. Полковник Кантемир) – и в них, как в огромных сереб-
ряных чашах, приготовлялась полковая жженка. И в Караагач
стала съезжаться чуть ли не половина Тифлиса.
Опять начались забытые поездки к грузинским князьям (Не-
победимый. 1821-1825 гг. В Кахетии. Офицерский быт.
Князь Чавчавадзе и грузинское общество. Нижегородский ба-
шибузук), на которые Безобразов смотрел не только как на
развлечение, но и как на «средство» для изучения быта, об-
становки и местных условий края. «Главную роль» в этих
поездках, как и в прежние времена, играли Цинандали – родо-
вое поместье князей Чавчавадзе.

Но прежде всего Цинандали – это история знаменитого ро-
да грузинских князей Чавчавадзе, составивших Нижегород-
скую полковую офицерскую династию из семи человек, и на
протяжении XIX века вообще давших русской армии восемь
генералов, история многих великих людей, соприкасавших-
ся с ними. Здесь хранится, например, рукопись комедии "Го-
ре от ума", автор которой – А.С. Грибоедов – был женат
на Нине Александровне Чавчавадзе и являлся вместе с ка-
питаном Нижегородского полка Якубовичем (Непобедимый.
1817-1825 гг. 44-го Нижегородского драгунского полка ка-
питан Якубович) участником известной четверной дуэли.
В 40-х годах XIX века в имении проживал знаменитый князь
Гульбат Чавчавадзе, а три его младших брата – Ясон, Спи-
ридон и Дмитрий, герои войн еще времен Паскевича, служи-
ли в Нижегородском полку. И сюда же впоследствии посту-
пил его родной сын, князь Захарий, начавший службу унтер-
офицером и закончивший генералом.
*
При Безобразове хорошо жилось в Караагаче не только
офицерам, но и нижним чинам, «свободно дышавшим» в
такой полковой атмосфере. А дом полкового командира
стоял для них с открытыми дверями с утра до позднего
вечера и любой драгун без страха мог явиться сюда, что-
бы высказать отцу-командиру все свои нужды. Безобразов
по-отечески любил солдат, вне службы их не «стесняли»
ни чем, и все свободное время принадлежало им. Поэтому,
бывало, в Караагаче до утренней зари слышались песни.
При таком бодром и веселом состоянии духа усталость,
лишения и опасности переносятся намного легче. На Ка-
раагач словно «легла печать какого-то особого празд-
ничного настроения». И хотя в военной обстановке края
не произошло никаких перемен – «те же тучи и опасности
висели» над Кахетией, та же вечная сторожевая служба и
горные походы, а досуга между тем у всех стало больше.
И если со стороны могло показаться, что в полку полный
беспорядок и кавардак, то на самом деле все знали, что
дисциплина у Безобразова была «и строга, и разумна».
Пиры пирами, охота охотой, но от экспедиции в горы не
откажешься, прикрываясь вчерашней «усталостью» – и
походы так же шли своим чередом, как и не прекращав-
шаяся, но «незаметная при общем подъеме духа, работа
по организации полкового хозяйства и по
самообразованию».
А причиной резких перемен «порядков в полковой штаб-квартире» – от «веселья к не веселью» – являлся характер нового командира, подполковника Постельса. Офицер достойный во многих отношениях, он отличался «некоторой мелочностью характера и педантизмом, доведенным до крайности». А «примириться с этим Кавказская армия не могла». В армии, живущей в такой обстановке, когда ежеминутно можно было ожидать встречи с неприятелем, такое было «немыслимо, и именно этот педантизм, подмеченный в Постельсе с самых первых дней его командования, послужил первой причиной раздора между ним и его подчиненными».
Проведя всю службу внутри России, Постельс никак не мог примириться с «новой окружающей его действительностью». Отступления от форм, которые встречались в Кавказском корпусе на каждом шагу, приводили его «в негодование». О пеших экспедициях он вообще не мог говорить равнодушно, словно боялся, что эти экспедиции – даже с такими блестящими штурмами, как Илисуйский – могут уронить в полку его кавалерийский дух. И «чтобы этого не случилось», он торопился «наверстать» время, проведенное солдатами без коней, усиленными строевыми занятиями. Не проявляя при этом «ни должного хладнокровия, ни снисходительности», например, к драгунам, только что вернувшимся из экспедиции и не успевшим толком отдохнуть. К этому прибавились и некоторые «взаимные недоразумения». Началось все с предания суду полкового квартирмейстера штабс-капитана Гаевского, пользовавшегося среди офицеров уважением.
Гаевский проиграл в карты казенные деньги – его вина была очевидной – но офицерское общество хотело каким-нибудь образом замять эту неприятную историю, а Постельс занял официально-служебную позицию. И в результате Гаевский был разжалован в солдаты.

Постельса не упрекали – он поступил, как того требовал служебный долг – но он дошел «до мелкой придирчивости» и даже «репрессалий» против офицеров, которые поддерживали Гаевского, чем и создал против себя целую «оппозицию»: между ним и офицерским обществом началась «глухая борьба».
Почувствовав это, Постельс начал «искать поддержки» в Тифлисе, и нашел ее – в лице тогдашнего командира Кавказского корпуса генерала Нейгардта, «человека почти одинаковых с ним убеждений». Дошло до того, что Постельс стал говорить, что сделает Нижегородцев настоящими гусарами. Наверное, он имел ввиду что-то «внешнее», «но мы-то, – говорил один старый Нижегородец – понимали это иначе и не хотели быть ни гусарами, ни уланами; мы хотели оставаться Нижегородцами; это был наш титул, которым мы не без основания гордились».
Особенно «тяжкой» в этом плане была зима 1844-1845 гг., когда Постельс, поставив целью сделать из полка образцовую кавалерийскую часть, «перешел границы благоразумия». Он словно не видел, что у Нижегородцев на это не хватало времени, что возвращаясь из одной экспедиции, им нужно было прежде всего отдохнуть, чтобы быть готовыми к другой – а он держал их по целым дням в манеже на одиночной езде, на шереножных и взводных учениях.
Зима стояла снежная и холодная, а люди выезжали в куртках, так как только при этом можно было следить за правильной посадкой – госпитали наполнялись простуженными солдатами. И те самые бойцы, которые смело шли на Илисуйский завал, «с опаской» выезжали на ученья, имея «в перспективе» даже жестокие наказания.
За каждую ошибку, оплошность, за отступление от заведенных в штаб-квартире новых порядков, нижние чины подвергались наказаниям – или «жестоким, или унизительным». Поставить, например, заслуженного и всеми уважаемого вахмистра или кавалера с навозной торбой на шее или с метлой в руках стало делом обыкновенным. Гауптвахта всегда была переполнена, а юнкеров, за неимением в ней места, запирали в конуры, выстроенные еще Безобразовым для борзых и гончих собак.
Песни, раздававшиеся при Безобразове по всей штаб-квартире, были строго запрещены, и даже офицеры лишены были права собирать у себя песенников. Тут еще, как специально, из полка выбыли два последних «старожила» – Язон Чавчавадзе и Чеботкевич, первый – в Грузинский гренадерский полк, а второй был назначен комендантом Закатальской крепости. Полковую «молодежь» сдерживать стало некому, и недовольство стало расти, как на дрожжах. Запрещены были песенники – офицеры собрали свой собственный «оркестр», и с медными тазами, кастрюлями и сковородами гуляли по улицам.
По рукам стали ходить нарисованные карикатуры, авторами которых считались юнкер Павлов и поручик Дежебори, разжалованный из гвардии за эти самые сатирические наклонности.
*
В Карагаче уже знали о назначении и приезде в Тифлис нового главнокомандующего – графа Михаила Семеновича Воронцова, человека всеми уважаемого

– и «возбуждение умов стало всеобщим: протесты высказывались громко, предлагаемые меры по ограничению произвола предлагались либо слишком рискованные, либо совсем не применимые, и никто не знал, с чего начать и на чем остановиться». И весь этот «хаос» внутренней жизни полка разрешился следующим образом, в общем-то «чуждым и духу полка, и духу офицера».
Два полковых офицера решились доставить составленное на имя графа Воронцова прошение и договорились, что на второй неделе Великого поста, когда их эскадрон будет говеть, они отпросятся на три дня поохотиться на Алазань, а сами за это время «слетают» в Тифлис и обратно.
Одетые по-туземному, в черкесках и бурках, закутанные в башлыки, чтобы не быть узнанными, ночью они тронулись в путь напрямик, без всякой дороги, оставляя далеко в стороне наблюдательные пикеты и казачьи посты. Вечером следующего дня они прибыли в Тифлис и узнали там о существовании специально заведенного «знаменитого желтого ящика», куда опускались все жалобы, прошения и письма. Бросив в ящик свой запечатанный конверт, они скрылись из города.
Это письмо новый наместник прочел, но информация эта не была для него новой. Принимая должность и объезжая Тифлис, Воронцов посетил госпиталь, где встретил одного драгуна, жестоко наказанного Постельсом. На вопрос «Из какой он губернии?» драгун ответил: «из крестьян собственной вотчины вашего сиятельства». Тут, расспросив поподробнее, граф Воронцов и ознакомился с Караагачскими порядками.
Через неделю Постельс был вызван в Тифлис по служебным делам. Зачем вызван Постельс, в полку не знали; но слух о готовящейся большой экспедиции в Ичкерию объяснял это тем, что в экспедиции, вероятно, примет участие Нижегородский полк в полном составе, и что Постельс вызван для совещаний по этому вопросу.
Так оно и было на самом деле. Но пока Постельс участвовал в различных заседаниях, в его штаб-квартире проводилось секретное расследование, «достаточно оригинальное по своим приемам».
*
Утром в четверг на страстной неделе в штаб-квартиру Нижегородского полка въехал дорожный тарантас, запряженный тройкой курьерских. Экипаж с колесами, залепленными глиной, остановился напротив полкового лазарета.

На козлах, рядом с ямщиком, сидел бравый жандармский унтер-офицер, а в тарантасе – генерал в шинели, тоже забрызганной грязью, в голубом жандармском сюртуке, с двумя пистолетами, заткнутыми за пояс.
В те времена, когда не существовало ни телефона, ни телеграфа, которые могли бы предупредить о приезде нежданного гостя, появление в захолустье даже почтовой тройки всегда производило некоторую «сенсацию». А когда в штаб-квартире Нижегородского полка остановилась не простая, а курьерская тройка, и не просто с каким-нибудь мелким чиновником, а с генералом, да еще жандармским – это произвело переполох.
Командовавший полком в отсутствие Постельса майор Добрынин поспешил с рапортом, но его предупредил полковой штаб-лекарь Батиевский, который, возвращаясь из лазарета, увидев тройку и узнал в приезжем генерала Викторова, с которым виделся в Тифлисе. «Генерал заговорил первый:
– Вы, если не ошибаюсь, полковой лекарь? Батиевский ответил утвердительно.
– Не найдется ли у вас тут поблизости какого-нибудь помещения для меня?
– Мой дом к услугам вашего превосходительства; у меня просторный дом!
– Я бы не желал никого стеснять, мне нужна совершенно отдельная комната, где бы я мог заниматься, и каждую минуту быть готовым к отъезду. Я командирован в Закаталы. Алазань, говорят, так разлилась, что затопила дорогу. Мне придется, может быть, несколько дней переждать у вас в штаб-квартире, если не последует распоряжение главнокомандующего вернуться в Тифлис.

Батиевский предложил генералу небольшую комнату рядом с полковой аптекой, предназначавшуюся для медперсонала, командируемого на Лезгинскую линию. Генерал поблагодарил его: «Мне больше ничего и не нужно».
Тут с рапортом подошел Добрынин, но генерал перервал его, сказав, что он здесь проездом «частным образом», что направляется в крепость Закаталы, куда и отправится, как только спадет вода в Алазани. И просил не обращать на него внимания и нести службу, будто его здесь нет.
Генерал «поместился» в отведенной ему маленькой комнатке, весь день никуда оттуда не показывался и лишь трижды посылал своего унтер-офицера на почтовую станцию узнать о состоянии дороги. Но вести были неутешительные: Алазань по-прежнему бушевала. А сам он целый день не выпускал пера из рук, склонившись над своими бумагами. Лишь дважды он отрывался от работы: в 12 часов, когда слуга Батиевского приносил ему завтрак, и в четыре часа, когда он же приносил обед.
Эти «факты» были установлены фельдшером, устроившим свой «наблюдательный пост» у одного из окон лазарета, откуда была видна вся генеральская комната: полковое общество не могло оставить генерала «без наблюдения», т.к. не смотря на его «успокоительные» речи, «призрак следствия, ожидаемый всеми, хотя и исчез, но не полностью».
Когда стало смеркаться, генерал уложил свои бумаги в портфель, закрыл дверь на ключ и вышел из дому – он был приглашен провести вечер в семействе штаб-лекаря.
Полученная «информация» была «проанализирована»: мыслей генерала никто знать не мог, но видя его добродушное настроение, решили, что он посетил Батиевского, как старого тифлисского знакомого. «Если бы он был прислан на следствие. – рассуждали офицеры – то не стал бы целый день заниматься своими делами; видимо, он действительно едет в Закаталы». Но «особо любопытные» еще долго ходили под окнами штаб-лекарского дома, пока на нем не закрылись ставни.
Тем временем после чая генерал попросил «позволения выкурить сигару, прибавив с улыбкой: «Только не здесь, не в обществе дам, этой вольности я себе никогда не позволю, а где-нибудь подальше. В другой комнате». Пройдя с Батиевским в кабинет, генерал сам прикрыл дверь и через пару минут молчания сам прервал его: «Скажите мне, доктор, могу ли я быть уверенным, что здесь нас никто не услышит?» Батиевский слегка побледнел, но ответил утвердительно.
Затем генерал спросил, расположен ли Батиевский отвечать на вопросы «с полной откровенностью». И растерянному от такого «категорического приступа» штаб-лекарю Викторов «сам подал пример откровенности, признавшись, что прибыл по поручению главнокомандующего, до сведения которого, неизвестно каким путем, дошло о не совсем нормальных» отношениях между полковым командиром и его подчиненными. «Мне нужны факты. Опрашивать нижних чинов и особенно офицеров я не желаю – они в этом деле заинтересованная сторона; да и вообще я хотел бы как можно меньше огласки. Вы – совсем другое дело: вы находитесь только в относительном подчинении у полкового командира, да и разговор наш останется между нами. Вы не станете разглашать его из опасения неприятных последствий для самого себя, а я, как следователь, обязан хранить доверенную мне тайну. Ничего письменного я от вас не потребую; главнокомандующий также, надеюсь, поверит мне на слово».
Несколько минут Батиевский сидел молча, рассматривая мундир и всю плотную фигуру своего собеседника, пару раз даже взглянул «в его проницательные глаза. Затем, собравшись с духом, он приступил к длинному и обстоятельному рассказу».
Он передал генералу все, что ему было известно; рассказал, как обращался полковник Постельс с нижними чинами, как своими выходками на полковых учениях и своими едкими и оскорбительными сарказмами вооружил против себя офицеров.
Не забыты им были и карикатуры, ходившие по штаб-квартире; процессия мимо дома полкового командира с песнями и кухонной посудой также «присутствовала» в его рассказе. Он не упоминал только никаких фамилий – «от него этого и не требовалось».
«Беседа» закончилась около 11 часов вечера; перед генералом «вырисовалась своеобразная картина» полковой жизни в Караагаче.
На другой день генералу дали знать, что Алазань вошла в свои берега, но что дорога на протяжении полутора верст представляет сплошное «озеро, до того глубокое, что через него не отваживаются переправляться» даже арбы на своих очень высоких колесах.
Генерал остался в Караагаче. Была страстная пятница, и он, как и накануне, до самого вечера писал, не отрываясь от работы, а вечер опять провел в том же семействе и опять имел разговор без свидетелей.
В субботу к вечеру его обрадовали – как думали все – известием, что сообщение с Закатальским округом наконец восстановлено. Но к удивлению всего «населения» штаб-квартиры он не пожелал быть в дороге первые два дня светлого праздника, и потому опять остался.
По этому поводу в полку снова заговорили: поведение генерала «находили странным». «Как же так? То он не знал, как выбраться из Карагача, беспрестанно справлялся на станции, есть ли переправа и можно ли ехать дальше, а теперь, когда переправа есть и дорога свободна, он остается?» Только один человек знал отгадку, но он молчал и «не проговорился» бы ни за что.
Наступило Светлое Воскресение. Со всех сторон штаб-квартиры и из слободки к полковой церкви потянулись вереницы прихожан. К началу заутрени явился и генерал Викторов в парадной форме, но встал не впереди, на почетном месте у клироса, а «сзади, почти у самой паперти, где с куличами, пасхами и крашеными яйцами в узелках, на блюдах и подносах расположились жители слободки со своими семействами». Здесь генерал и простоял всю заутреню.
Затем, приложившись к кресту и похристосовавшись со священником, он сказал ему так, чтобы всем было слышно: «Батюшка, если позволите, я сегодня у вас разговеюсь». Священник был приятно удивлен и ответил, что почтет это за счастье: «Дорогого гостя сам Господь посылает!»
Вечером, уже в начавшихся сумерках, в небольшой столовой комнатке в доме полкового священника за столом собралась вся его семья, а вскоре появился и сам генерал. Священник встретил гостя в рясе под цвет мундира Викторова, на что последний заметил: «Если у вас, батюшка, для каждого посетителя имеется особая ряса, то вам, я думаю, не дешево обходится принимать их». «Это у меня праздничная, Ваше превосходительство», – «конфузясь и как бы оправдываясь», ответил священник. Викторов знал, что будет иметь дело с человеком не слишком словоохотливым и застенчивым, и поэтому своим «ласковым» обращением старался всячески внушить к себе доверие.
После чая, так же, как и в первый вечер у Батиевского, он, не желая табачным дымом беспокоить хозяйку дома, попросился уйти куда-нибудь подальше со своей «гадкой» сигарой. И в отдельной комнатке, куда проводил его священник, произошла точно такая же «сцена», как и за два дня перед этим в кабинете полкового штаб-лекаря.
После неизбежных «прелиминарий» самого успокоительного характера, после заверений, что все останется между ними, генерал заставил, наконец, священника рассказать ему откровенно все, что ему было известно о неурядицах в полку за время командования Постельса.
Священник «не приправлял» рассказа «ни личными взглядами, ни комментариями, не прибегал и к риторическим фигурам». Он просто рассказал, что знал, а знал он не мало. И «безыскусная и правдивая его речь» произвела на «слушателя» соответствующее впечатление: генерал Викторов остался доволен «аудиенцией». После нее ему уже нечего было делать в штаб-квартире Нижегородского полка, миссия его была окончена.
На третий день Пасхи он возвратился в Тифлис. Главнокомандующий, приняв доклад Викторова, решил заменить полковника Постельса – но этот вопрос на некоторое время был отложен: начиналась Даргинская экспедиция, составившая в жизни Кавказа один из решительнейших моментов.
Источник: Потто В.А. История 44-го Драгунского Нижегородского полка / сост. В. Потто. - СПб.: типо-лит. Р. Голике, 1892-1908.

Тэги: # военная_история # русская_армия # Кавказская_война # Нижегородский_драгунский_полк