В Мары жил мой дядя Мирон — настоящий волшебник голубиного царства.

С самого детства он обожал птиц. Сначала была лишь пара сизарей, прибившихся к чердаку старого дома. Но вскоре увлечение переросло в настоящую страсть: на крыше появилась аккуратная голубятня, которую дядя строил своими руками. Каждый брусок, каждая дощечка были подобраны с любовью — будто для маленького дворца.
Голубей у него было множество — словно ожившая палитра художника. Белые, чистые, как первый снег, гордо вышагивали по крыше, распушивая хвосты. Чёрные, с переливающимися на солнце крыльями, казались таинственными посланниками ночи. Были и пёстрые — в серых и рыжих разводах, будто нарисованные кистью мастера.
Но самое волшебное начиналось по вечерам.
Когда солнце клонилось к закату, окрашивая небо в золотисто‑розовые тона, дядя поднимался на крышу. В руках — горсть зерна, в глазах — тёплый огонёк предвкушения. Он тихо посвистывал, и птицы, узнавая знакомый звук, слетались к нему со всех уголков крыши.
— Ну, ребята, пора! — шептал он, поднимая руки.
И тогда начиналось чудо.
Сначала взмывали в небо несколько смельчаков, делая пробный круг над домом. Затем, словно по невидимому сигналу, поднималась вся стая. Голуби кружили над городом, образуя живой вихрь — то сгущаясь в тёмное облако, то рассыпаясь, как брызги воды. Их крылья ловили последние лучи солнца, вспыхивая серебром и бронзой.
Я, замерев, часто стоял внизу и не мог оторвать взгляда. Казалось, будто небо само играет с этими птицами, то пряча их в закатной дымке, то вновь выхватывая из неё. Ветер доносил тихий шелест крыльев, а дядя, стоя на крыше, улыбался — такой счастливый, будто это он сам летал над городом.
Соседи выходили на улицу, дети бежали со дворов — все смотрели на это чудо. Кто‑то улыбался, кто‑то тихо ахал, а голуби всё кружили, кружили…
Когда последние лучи гасли на горизонте, птицы начинали плавно снижаться. Они садились на крышу, на плечи дяди, будто благодарные зрители после спектакля. А он, ласково поглаживая их перья, шептал:
— Спасибо, ребята. Вы сегодня были прекрасны.
И в эти мгновения мне казалось, что нет на свете ничего более настоящего, чем этот марыйский вечер, эти птицы и этот человек, умевший дарить людям кусочек неба!