Глава X.

Таинственный живописец света
Я вспоминаю тот вечер, когда тёплый летний ветер Торонто проникал в наши комнаты. Город готовился к фестивалю TIFF, который должен был состояться с четвёртого по четырнадцатое сентября. Погода стояла удивительно мягкая: двадцать, а подчас и двадцать пять градусов днём — истинный подарок горожанам, привыкшим к иной суровости климата.
Холмс сидел у окна, задумчиво поглаживая смычком скрипку, но струны молчали. Его взгляд был устремлён куда-то за пределы улиц, в мир, где искусство переплеталось с тайной.
— Холмс, — начал я, — неужели вам известно, что картина «Франкенштейн», снятая в прошлом году здесь, в Торонто, теперь готова к показу на фестивале TIFF?
Он слегка приподнял бровь.
— Вы, конечно, имеете в виду творение Гильермо дель Торо, мой дорогой Ватсон. И если речь зашла о свете и тени, то не обойтись без упоминания Дана Лаустсена.
— Оператора? — переспросил я.
— Более чем оператора, — последовал быстрый ответ. — Это художник, чьи кисти заменены камерами, а краски — электрическим светом. Он датчанин, воспитанный в строгих традициях своей школы, но давно уже стал мастером международного масштаба.
Я не мог не отметить, с какой живостью Холмс говорил об этом человеке, будто речь шла о выдающемся сыщике или мастере научного эксперимента.
— И чем же он заслужил такую славу? — спросил я.
— Внимательней присмотритесь к его работам, Ватсон, — Холмс подался вперёд, — «Crimson Peak», «The Shape of Water»… каждый кадр там словно картина. Он владеет цветом, как старые мастера владели маслом. Его свет не просто освещает, он рассказывает историю. А в «Франкенштейне», снятом здесь, в Торонто, — он создал нечто сродни витражу, где свет преломляется через скорбь и надежду.
Я замолчал, поражённый этим сравнением. В самом деле, мне вспомнились описания картин, где свет служил не средством, но главным героем.
— Его ценят, — продолжил Холмс, — за умение соединить драму и эстетику. Его камера движется, как дыхание живого существа. Он подчёркивает эмоции, но никогда не предаёт историю ради пустой красоты.
— Вы говорите о нём, Холмс, так, словно он ваш коллега по мастерству.
Холмс улыбнулся краешком губ.
— В известном смысле так и есть. Мои методы — это свет и тень разума, его — свет и тень изображения. Мы оба ищем истину, лишь разными средствами.
Я сделал пометку в своём блокноте, ибо в словах Холмса прозвучала истина, достойная памяти. В то время, как весь город жил ожиданием предстоящего фестиваля, где множество картин будет показано впервые, именно «Франкенштейн» с работой Лаустсена обещал стать жемчужиной.
И когда вечером тёплый воздух Торонто донёс до нас звон колоколов, я поймал себя на мысли, что истинное искусство — будь то расследование или кинематограф — всегда рождается там, где свет встречает тьму.