Глава XIII.

«Тень Франкенштейна»
Я никогда не забуду того дождливого вечера, когда мы с Холмсом оказались в уютной гостиной на Бейкер-стрит. Камин тихо потрескивал, а в руках у моего друга оказался свежий номер лондонской газеты, привезённой из редакции «Times». На первой полосе красовалась статья о новой киноленте, снятой неким мексиканским режиссёром, имя которого звучало для английского уха необычно: Гильермо дель Торо.
— Ватсон, — начал Холмс, отложив газету и зажёг длинную сигару, — вас не удивляет, что столь причудливое имя снова связано с чудовищем, рожденным пером миссис Шелли?
— Признаться, Холмс, — ответил я, — я давно не читал о «Франкенштейне». Но вы, как всегда, наверняка извлекли из этой публикации куда больше, чем простой обыватель.
Холмс прищурился и указал на заметку.
— Вот здесь сказано, что дель Торо, этот любитель мрачных готических видений, готовился к своей версии тридцать лет. Тридцать лет, Ватсон! Это не просто ремесло, это — одержимость.
— Поразительно! — воскликнул я. — Столько времени ждать случая, чтобы воплотить мечту!
— И заметьте, — продолжил Холмс, — не где-нибудь, а в Торонто он развернул съёмочный лагерь. Столь практичный выбор: город с холодным светом и архитектурой, подходящей для готического кошмара.
Я должен признаться, дорогой читатель, что при слове «Торонто» перед глазами возникли образы заснеженных улиц, мрачных складов и студийных павильонов, наполненных громоздкими декорациями. Само упоминание города казалось частью детективной головоломки, достойной пера моего друга.
— Но ведь фильм уже показали? — спросил я.
— Совершенно верно, — сказал Холмс. — В Венеции. Там публика удостоила ленту овациями длиной в тринадцать минут. Чудовище дель Торо оказалось ближе к человеку, чем сами люди. Одни критики назвали это «разрывающей сердце сказкой», другие же язвительно заметили, что стиль его чересчур претенциозен и близок к фарсу.
— То есть, мнения разделились?
— Разумеется, мой дорогой Ватсон. Искусство всегда вызывает полярность суждений. Но иные знатоки уже предсказывают фильму участие в гонке за «Оскар», особенно в области актёрской игры и художественного оформления.
Я задумался. Вечно удивляла меня страсть Холмса к подробностям, не связанным напрямую с расследованиями. Но в эти минуты я видел в его глазах тот же огонь, что и тогда, когда он разгадывал преступление: жажду познания, стремление рассмотреть в любом деле скрытый узор.
— Признайтесь, Холмс, — сказал я, — вас ведь не столько чудовище интересует, сколько его создатель?
— Именно, — ответил он. — Гильермо дель Торо — человек, получивший «Оскара» за «Форму воды» и «Пиноккио». Но он не просто коллекционер наград. Он — архитектор монстров, которые кажутся нам ближе, чем соседи по улице. В них — отражение нашей собственной человечности.
Холмс откинулся в кресле, затянулся сигарой и, глядя на пламя, тихо добавил:
— В конце концов, Ватсон, каждый Франкенштейн строит чудовище не из мёртвых тканей, а из собственных страхов. И тот, кто тридцать лет вынашивал эту тень, заслуживает того, чтобы мир прислушался к его истории.
Я не ответил. В тишине сквозь окна доносился гул дождя. И мне почудилось, что где-то за океаном, среди павильонов Торонто, встал во весь рост новый великан — порождение искусства и воли одного человека. И его шаги уже эхом отдавались в стенах нашей скромной квартиры на Бейкер-стрит.