Квартира Сологуба на Разъезжей была обширна, но холодна. Особенно холодным был "ледник". Так называл он кабинет, помещавшийся как раз над воротами дома.
После одной из заграничных поездок Сологуб привез много снимков с картин и со скульптуры.
Почему-то было там много Лед: Леда Кореджьо, Леда Микель-Анджело, и все эти Леды висели в рамках и без рамок по стенам кабинета.
Увидя их, говорили Сологубу, что теперь , мол, понимаем, почему этот кабинет зовется ледником: уж очень много здесь Лед.
"Где же Ледам и висеть, как не в леднике»", — смеясь отвечал Сологуб.
Противник эмиграции Федор Сологуб, беспокоясь прежде всего за жену, подает прошение о выезде за границу для лечения, которое в паре с заявлением Блока "мусолилось и мурыжилось" совдеповскими чиновниками с сентября 1919 года до конца лета 1921 года.
В конце концов, разрешение-таки было получено, но, как и в случае с Блоком, черта ожидания оказалась пройдена.
Психика жены – и без того неуравновешенная от ожидания и последних событий 1921 года (смерть Блока и расстрел Гумилева) - сделалась подорванной и неконтролируемой. Вечером 23 сентября 1921 года, улучив момент, Анастасия Чеботаревская вышла из дома, и подойдя к Тучкову мосту, бросилась с него в реку Ждановку.
Поиски не привели ни к чему. Лишь весной, когда тронулся лед, труп ее, вмерзший в льдину, прибило неподалеку от дома, где они жили.
Современники вспоминают, что на Сологуба было больно смотреть, тем не менее, он подошел к останкам, снял с ее руки обручальное кольцо и одел себе на палец.
Версий этого самоубийства было выдвинуто немало. Свою трактовку этого трагического ухода дал и близкий знакомец Сологубов литературный критик Иванов-Разумник, который предположил, что
"Анастасии Николаевне было видение о трех последовательных смертях великих поэтов. Блок, Гумилев, а третьим должен был стать Сологуб. Но если за него кто-то отдаст жизнь, то Федор Сологуб не будет востребован миром теней. Вот она и решила умереть за него".
Что же, если это так, то своим уходом Чеботаревская продлила жизнь Мастеру на целых шесть лет.
В феврале 1924 года друзья писателя организовали в Александринском театре этот праздник настолько ярко и великолепно, что, как сказал кто-то из присутствующих, "все будто забыли, что живут при советской власти".
По количеству звездных литературных имен праздник действительно удался – Мандельштам, Кузмин, Ахматова, Андрей Белый и многие другие творцы Серебряного века участвовали в этом событии.
Комментарии 3
Произойдёт величайшее потрясение. Солдаты разойдутся по домам, крестьяне заберут землю, рабочие прогонят фабрикантов. Власть будет у тех, кто разрешит массам произвести это разрушение России. И будет много крови.
Надо было иметь недюжинную силу характера, чтобы написать смелые и бескомпромиссные строки:
Умертвили Россию мою,
Схоронили в могиле немой!
Я глубоко печаль затаю,
Замолчу перед злою толпой.
Спи в могиле, Россия моя,
До желанной и светлой весны!
Вешней молнии брызнет струя,
И прольются весенние сны,
Северянин Игорь
Итак, Сологуба, самого близкого мне после Фофанова из своих современников, я больше никогда не увижу. По крайней мере — «здесь, у вас на земле…» То, чего я так боялся и вседневно ожидал, свершилось. Недаром еще в 1919 г. я спрашивал себя в своем «Менестреле»:…Ужель я больше не увижу
Родного Федор Кузмича?
Лицо порывно не приближу
К его лицу, любовь шепча?
Тогда к чему ж моя надежда
На встречу после тяжких лет?
Истлей, последняя одежда!
Ты, ветер, замети мой след!
В России тысячи знакомых,
Но мало близких. Тем больней,
Когда они погибли в громах
И молниях проклятых дней…
Никогда не увижу, — ничего не узнаю. И мог бы однажды узнать кое-что, да, видимо, не в судьбе моей было узнать.
Дело в том, что осенью 1921 г. эстонский поэт Генрик Виснапу вез мне из Петербурга письмо от Сологуба, но на границе письмо это конфисковали, — и что было в нем? Звал ли Федор Кузмич меня в Россию, мечтал ли сам из нее выбраться — вечный мрак, и жуть в этом мр...ЕщёПублицистика. Письма
Северянин Игорь
Итак, Сологуба, самого близкого мне после Фофанова из своих современников, я больше никогда не увижу. По крайней мере — «здесь, у вас на земле…» То, чего я так боялся и вседневно ожидал, свершилось. Недаром еще в 1919 г. я спрашивал себя в своем «Менестреле»:…Ужель я больше не увижу
Родного Федор Кузмича?
Лицо порывно не приближу
К его лицу, любовь шепча?
Тогда к чему ж моя надежда
На встречу после тяжких лет?
Истлей, последняя одежда!
Ты, ветер, замети мой след!
В России тысячи знакомых,
Но мало близких. Тем больней,
Когда они погибли в громах
И молниях проклятых дней…
Никогда не увижу, — ничего не узнаю. И мог бы однажды узнать кое-что, да, видимо, не в судьбе моей было узнать.
Дело в том, что осенью 1921 г. эстонский поэт Генрик Виснапу вез мне из Петербурга письмо от Сологуба, но на границе письмо это конфисковали, — и что было в нем? Звал ли Федор Кузмич меня в Россию, мечтал ли сам из нее выбраться — вечный мрак, и жуть в этом мраке. И уж это до последнего часа моего. А письмо его было ответом на мое, через того же Виснапу переданное, в котором я звал его к себе, предлагая хлопотать о визе. Я знал, как он любит меня: «Милому Игорю Васильевичу Северянину неизменно всем сердцем любящий Его в прошлом, настоящем и будущем Федор Сологуб. 27 июня 1913 г.» — гласит автограф на «Жемчужных светилах». Я знал, как он любит Тойлу, где провел два лета перед самой войной и где даже домик приобрести намеревался. Я знал, какого высокого мнения был он вообще об эстонцах — мирных, трудолюбивых, врожденно-интеллигентных. Я знал, сколько очаровательных стихов воспринял он в Тойле. И, наконец, знал я, что лучше всего, всего вернее может отдохнуть он, усталый, именно в нашей приморской прекрасной деревушке, где он был так полно, так насыщенно счастлив когда-то с Анаст
Никол, своею Малим, второю и последнею возлюбленною своей! Да, здесь, на чужбине, ибо там, на родине,
Мои томительные дни
Россия омрачила бранью.
Моих сограждан щедрой данью,
как писал он в Тойле в 1913 году. И здесь же тогда же:
Милая прохлада — мгла среди полей.
За оградой сада сладостный покой,
Что ж еще нам надо в тишине такой?
И восклицал восторженно:
В очарованьи здешних мест
Какой же день не встанет ясен?
7 декабря 1927