Виолетта Пригожина.

О сыне.
Часть 5.
На выставке, которая сейчас открылась в вашей галерее есть картина с портретом Евгения Викторовича, но подписана она «Бахмут». Понимаете почему?
— Художник так решил. Бахмут — это очень трагичная история, которую все знают, а еще все знают, что фамилия Пригожин в Петербурге не приветствуется.
— Вы переживали, когда он ездил на фронт?
— Я даже не знаю, как это назвать. Я думаю, что это больше, чем переживание.
— Он вам говорил, когда уезжал?
—Да. Мы с ним общались очень много в последнее время (потому что с женой уже были отношения не очень). И мы с ним часто виделись, он рассказывал обо всём, возмущался тем, что было и о чем сейчас говорят, но пока до конца так и не доводят.
Потому что всё, о чем он говорил, всё, что сейчас появляется… Возьмите Курск, сколько он говорил, что там надо делать заграждения. Он очень из-за этого всего переживал. Когда мы с ним виделись до марша, который, конечно же, не бунт, я ему сказала: «Женя, тебя поддержат только в Интернете. Никто с тобой не пойдет. Сейчас не такой народ. Никто на площадь не выйдет».
Он отвечал: «Нет, меня поддержат». Ну, ему так говорили те, кто рассчитывал все эти проценты поддержки — рядом с ним не было мудреца. Так в итоге и получилось. Хотя в Ростове его все встретили с объятиями. А дальше он не мог идти, потому что он не мог стрелять в молодых курсантов.
— А сбитые самолеты?
— Это были случайности, провокация, которая к нему не имела отношения. Он в итоге просто развернулся — и всё. Он не собирался свергать Путина, это точно абсолютно. Он хотел достучаться до военного руководства.
— Был план или это были спонтанные действия?
— Думаю, что спонтанные. Но план был поговорить, ведь сколько он ни говорил, никто его не слышал. Ко мне до сих пор приходят бойцы, они говорят, что были в безвыходном положении.
— После марша были какие-то пояснения или разговоры?
— Не было, с ним было уже трудно говорить. Он только говорил, что не мог стрелять в молодых парней. Думаю, что он просто не хотел многих вещей говорить.
Когда последний раз я его видела 15 августа, то могу сказать, что это было похоже на обреченность. А 23-го его не стало.
— То есть он всё чувствовал?
— Конечно.
— Вы знаете, что случилось с самолетом?
— Никто не знает. Павел много раз задавал вопрос о расследовании. Ему отвечали: оно идет. Сейчас мы на месте крушения в Тверской области выкупили участок и ставим там памятник.
— В начале нашего разговора вы сказали, что он всю жизнь шел к своей цели. Какой цели, как вы считаете?
— Ну, то, что он не хотел быть президентом, это абсолютно точно. Он очень болел за свою страну. Он писал еще за 10 лет до всего этого, что дети чиновников должны учиться в России, что за рубежом не должно быть в банках никаких наших денег, даже у предпринимателей. Он очень болел за Россию, он хотел, чтобы страна была великой. И детей всех своих он так воспитал. Мы все переживаем за свою страну.
Иначе я бы не сделала эту выставку, я понимаю, как она нужна. Потому что молодежь должна видеть это, они сейчас даже не думают о том, что происходит. И я, и Женя к Владимиру Владимировичу относимся очень хорошо. А меня он вообще спас.
— В каком смысле?
— Если бы не он, меня бы сейчас не было. У меня была тяжелая ситуация, нужно было операцию делать, наши врачи сказали, что не смогут помочь. И я уже почти на том свете была. Тогда Женя позвонил Владимиру Владимировичу. Он ему ответил: «Мама — это святое». Нам дали вертолет, и меня экстренно увезли в Гамбург.
— А вы понимаете, к чему должен был этот марш привести?
— Я вообще о политике не хочу говорить, это не мой вопрос. Но думаю, что у него были самые светлые мысли. Он думал, что придет к Владимиру Владимировичу и расскажет, что делается на фронте. Мы же до сих пор военным помощь собираем. Вот он хотел донести эту правду.