Глава 6. Год 1093

Солнце всё упорнее пробивалось сквозь узорные витражи, обещая скорое тепло. На карниз всё чаще опускались голуби; вдруг однажды утром вспыхнули за окном ярко-огненные комочки, — снегири! Неужели и сюда когда-нибудь в конце концов придёт весна? Припомнилось: дома зимой сыпала птицам зерно в долбушку, — все птицы слетались к ним во двор… Сейчас бы покормить голубей, да окно не открыть, — разбухло за зиму.

Днём девушки бегали во двор, — как птицы принесли весть о том, что на улице удивительно тепло; скоро, не иначе, весна… А вечером засвистела метель; Анне казалось, — никогда она ещё так не мёрзла… Внизу не разводили огонь, — хозяина нет в замке, Гертруда обедает у себя…
…Утром же, глянув в окно, Анна глазам не поверила: от снега следа не осталось… Как умыто всё навстречу первому теплу; так бы порхнуть в окошко, поглядеть, где свежая травка пробилась, где цветки первые… Да скалы чёрные у долины, ещё не укрытые зеленью, подсказывают сурово, — не туда тебе надо, не туда. Кабы ещё знать, в какую сторону отчине поклониться…

…А время безнадёжно застыло опять, как не ведая, что делать дальше, — с чёрной землёй, бурыми деревьями, серыми скалами… Время текло лишь в песочных часах, — с шелестом, по прихоти Анны, и неме́ло вновь…
Забытый манускрипт пылился на столе; она изредка поднимала тяжёлую обложку, разбирала понятные слова, но длинные фразы притч и однообразные жития святых наводили скуку… Она вновь переворачивала часы…

…Всадник на взмыленном коне пронёсся по дороге к замку; во дворе, оттолкнув челядь, соскочил с седла… Бодрый голос зазвучал с лестницы:
— Вешать, всех вешать! — Эрик влетел в комнату, сияя счастливой улыбкой; за ним плёлся Карл с огромной клеткой, накрытой платком.
— Настежь окно, Карл! Убери хлам со стола! — Эрик подхватил на руки Анну, закружил по комнате.
— Очнись, герцогиня, весна пришла! Скоро мы устроим охоту! — Он сорвал с клетки холст. — Погляди на этого сокола: правда, он похож на меня?
— На кого же сейчас охотиться? На глухарей?
— На глухарей пусть охотятся смерды! Утки прилетели, гуси!
— Зачем же сейчас их убивать? Они едва вернулись, им время птенцов выводить, у них ни пуха, ни мяса…
— Пустое! Ты не понимаешь! Соколиная охота! Отправляемся завтра! Будем охотиться всё лето, пиры на полянах устраивать. Понимаешь ли, что это значит? Что флейты, лютни, цитры? Гул рога, рёв раненного зверя, — вот где музыка! Но бабам этого не понять!.. Ты слишком бледна, герцогиня, — засиделась в духоте…

…А к вечеру вновь засвистел ветер, ночь напролёт стучал дождь, но зимней тоски уж нет в сердце; оно ждёт, — что-то дальше будет?..

…Недужилось ей с рассвета; то ли сон худой привиделся; а Фриде не сказалась, да та сама заметила…
…Окно сама открыла, — отлегло малость. Голубям сухарь скрошила, они слетелись, загурковали…
— О, какое удачное место для охоты! — Не услышала, как подошёл Эрик. — Только силки расставить: обед готов! Фрида, одевай герцогиню, мы выезжаем!
— Мой господин, стоит ли ехать ей? Мне кажется, герцогиня не здорова сегодня…
— Тебе это кажется? Пустое! Свежий воздух не повредит ей!

…Не приходилось ей прежде самой верхом ездить, но в карету сесть отказалась; слуги шли рядом. Через версты три освоилась в седле, не хватала гриву при каждом толчке, а хорошо объезженная смирная лошадь шла ровно… Она даже осмелилась оглянуться, - кавалькада за ней растянулась едва не на версту…

…Шатры раскидывали на лугу, на первой свежей зелени; Анна оглядывалась растерянно, отыскивая Эрика. Молодой челядинец помог ей спешиться:
— Меня зовут Ганс, я буду рядом, если что… Вон там, — он показал на негустой, в зелёной дымке лесок на окоёме, — утиное озеро; они уже на воде; оттуда их поднимут; вспугнут, то есть…

…Она не понимала, зачем здесь столько суетящихся людей, — слуги расставляли шатры, зажигали костры, раскладывали на скатертях снедь. Мужчины громко и грубо хохотали; разряженные дамы в сторонке разглядывали наряды попутчиц. Блики солнца играли на золотых кушаках и цепях на груди. Дамы кидали на Анну завистливые взгляды, изучали каждое движение. Прислушиваться к их голосам не хотелось, но дамы беседовали довольно громко, уверенные, что она не понимает их.

—…Одета простенько, а говорят, он души в ней не чает…
— Ну, когда это было, Габи!
— Говорят ещё, она сарацинка крещённая; он купил её у аравийского султана…
— Ну что ты, Лизхен, она славянка; в той земле вечно лежит снег, и жители покрыты шерстью с головы до ног! Гертруде стоило усилий свести с неё шерсть!
— Ну, какие там усилия! Гертруда известная ведьма!
— Но где же герцог? И Линды не видать…
— Что за вопрос, Берта? Наш господин продолжает охоту на дам!
— О, здесь добыча сама идёт в руки!
— И стрела не пролетит мимо!..

Анна отошла к клеткам с птицей; Ганс осторожно достал сокола, посадил ей на ладонь. Тот встряхивал крыльями, царапал коготками кожаную перчатку. Клобучки сняли с его глаз, он таращился на людей злобно и испуганно. Хищный блеск его глаз напомнил ей Эрика…
— Госпожа, руку подальше отведите, может клюнуть!
— Отчего он не взлетает? Лапки не связаны…
— Добычи не видит, — куда ему лететь?

…Над рощицей стайкой порхнули утки; сокол яростно клокотнул, толкнув лапками ладонь, взмыл в небо стае наперерез, сшибся с селезнем. Серые комочки разлетелись в стороны, а сокол уже возвращался, неся в клюве крыло сбитой птицы… «…Пустая забава… Для сокола охота…» Птицы, покружив над рощей, вновь сбивались в стаю…

— Ганс, подай-ка мне лук!
— Госпожа… — ей показалось, он слишком медлит, почти вырвала лук; ничего не забыв, привычно вскинула и прижала к правому плечу… Стрела, взвизгнула тонко, птица упала в траву…
— Браво, моя амазонка! — откуда-то появился Эрик. — Поздравляю с двойной удачей: неплохого пажа ты завела себе… — Ганс вернулся с подбитой птицей.
— Госпожа, поглядите: он ещё жив! — селезень слабо трепыхался в руках; Анна осторожно взяла его. Предсмертный ужас застывал в глазах и точно укор даже… «…Зачем же я убила его?..»
Эрик забрал птицу, длинными пальцами разорвал брюшко. Вынул маленькое окровавленное сердце и внутренности, протянул на ладони соколу…
— Его первая добыча, он должен запомнить… — не глядя, бросил птицу Гансу. — Можешь забрать себе, смерд… Тебе, герцогиня, тоже надо съесть чего-нибудь и выпить, — ты бледна слишком. Я провожу тебя к шатру, — сейчас будет пир…
Есть не хотелось вовсе; жареное мясо пахло отвратительно; от вина стало чуть легче. Едва дождалась, когда Эрик распорядится отправляться в путь.
— Возвращаемся Бычьей тропой; хочу проверить, как выполнен мой приказ.

— Госпожа, — Ганс подошёл к Анне. — не лучше ли вам ехать в карете?
— Нет, Ганс; помоги сесть в седло…
— Да, госпожа, но я не отойду от вас…
Эрик опять исчез; ровный ход лошади немного успокоил Анну; она её не подгоняла, и захмелевшие охотники опережали их…
Узкая Бычья тропа ещё не просохла после дождя; свежо и остро пахло сырой землёй, молодой, едва пробившейся зеленью; дубовые листья едва развернулись… Сейчас бы по дубраве пройтись, из первоцветов венок свить. Прежде-то едва час находила для такой забавы, а нынче… Отчего здесь ни одной берёзки нет, а дубы все раскорячены… И зачем это люди оборванные стоят под деревьями, головы свесив, как неживые?.. А неживые они и есть…

— Что это, Ганс?
— Они повешены, госпожа…

…Впереди движение замедлилось, там кричали…
Растрёпанная седая женщина бросилась на колени перед Анной, вцепилась в поводья:
— Ради Христа, госпожа, помилосердствуйте! Мои дети!.. — её оттащили…
Анна качнулась в седле, небо надвинулось на неё; казалось, она кричит: отпустите! Но услышала лишь Ганса:
— Герцогине плохо! Лекаря сюда!

…Очнулась в постели; к ней склонилось румяным яблоком лицо лекаря Тадеуса. Потом он исчез, на край постели села Фрида, мягко гладила её ладонь, говорила что-то. Анна уснула; разбудил её раздражённый голос Эрика и вкрадчивый Тадеуса:
— Ваша милость, самое страшное, что грозит герцогине: рождение наследника.
Эрик склонился к ней, смотрел спокойно, изучающе…

— … Ты слишком впечатлительна, дорогая; этим оборванцам захотелось побунтовать, долг показался им чрезмерным. Это не твоё село, не волнуйся; можешь купить себе парочку таких же… Всё это пустяки; от тебя требуется лишь родить сына, — ты можешь стать королевой Германии…

«…Что они говорят? У меня дитя родится? Как же уйти отсюда теперь? Я здесь не одна отныне… Господь наградил за терпение… Молиться больше стану, — пусть чадо родится здоровеньким… А коли Бог девочку пошлёт? Всё одно, — в радость, в утешение… Но это дитя Эрика, — он вешает людей, вырывает сердце у живой птицы., — человек ли он, не зверь ли он сам?

—…Фрида, у тебя детки есть?
— Были… Двоих Господь взял младенцами; третий пал в битве… А я его с трёх лет рядом не видала почти…
— Отчего ж так?
— Забрали его у меня; как от груди отняла, — посадили на коня, лук дали. Уж так заведено: мальчик подрос, должен королю служить и сеньору; муж благородный рождён рыцарем… После посвящения Гюнтера я лишь в окно видала…
— Как же это? Нет, я не отдам своего!
— А не спросят: придут и заберут!
— А может, девочка родится? Даже лучше…
— О том и не думайте! Герцог сына ждёт! Об этом и молитесь!

…Она и молилась; спокойствие снизошло к ней. Отгоняла чёрные мысли о том, что пришлось увидеть; как отодвинула в сторону всё лишнее. Теперь в непогоду садилась у окна, смотрела на высокие крыши села, с тихой радостью думала, как хорошо сейчас и тепло Амалии у очага с любимым; вспоминала их ночную болтовню… Гладила округлившийся живот, тихонько напевала невесть откуда известные ей колыбельные, или сама придумывала; хотелось, чтобы дитя, ещё не рождённое, знало язык предков…

В солнечный день приказывала запрячь карету, брала с собой Ганса, отправлялась на прогулку, избегая Бычьей тропы. Ей не запрещали, но Фрида и лекарь пытались увязаться с ней; Тадеус отстал скоро, а Фрида ещё долго охала: как же так, одна? Что скажет герцог?
Она чувствовала себя здоровой теперь как никогда. Фрида опять охала, — все хвори младенцу передадутся…

—... Мона, ты вовсе извелась, на тебе лица нет. Что дальше делать станешь? Скоро все заметят; может, герцогине скажешь? Она добрая…
— Потому и не скажу; незачем ей знать. Сейчас ей сказать, — как ударить. Сама уж как-нибудь…

…Погружённая в себя, в новую растущую жизнь, Анна мало что замечала вокруг, — ни бледности Моны, ни перешёптываний девушек в отсутствие Фриды. Заметила лишь, когда вместо Моны с Гретой пришла мрачная длиннолицая девушка…

И вновь припомнилась Амалия; как бы свидеться с ней? И близко она, да в деревню путь заказан. Может ли навестить её Амалия? У кого совета спросить? Разве только Ганс поможет?
Всё оказалось довольно просто, — пользуясь отсутствием Эрика, отпустить форейтора, посадить на козлы Ганса. Ганс её хорошо понял, остановил карету там, где нужно, от села недалеко, от замка заброшенную дорогу не видно… Ганс передаст Амалии, — её ждёт сестра…

…Увидав Анну, Амалия охнула и упала на колени.
— Встань, Амалия! Как тебе не совестно, — ты забыла, что мы сёстры? -

…Амалия округлилась, весь её облик излучал здоровье и довольство судьбой. Но, боже, во что она одета? Отвыкшую от суровой бедности Анну поразило потрёпанное донельзя платье Амалии. Шершавость рук и грубый загар говорили о нелёгком её счастье…

— Слыхала я, сестрица, ты дитя ждёшь… И я вот тоже… — Амалия порозовела от смущения.
— О, я так рада за тебя! — Анна порывисто обняла её и едва не отшатнулась от резкого запаха рыбы и лука; тут же устыдилась себя… — Верно, Андреас очень любит тебя?
— На муженька мне грех жаловаться; я им довольна. А как же ты, Анна? Как с душегубом живёшь? Не уйти ли тебе сейчас? Угол всегда найдётся…
— Не время сейчас, Амалия; сама видишь, — куда мне? Могу ли я помочь тебе чем-то?
— Ах, сестра, ты и так уж помогла нам, — вся деревня молится на тебя; жаль, тебе нельзя к нам; и Андреаса не увидишь: на охоте он…
—…Пора мне, сестрица! Бог даст, ещё свидимся! Гансу, тому, кто привёл тебя сюда, доверяй, как мне…

Шкатулка, набитая драгоценностями и золотыми монетами, стояла на резной полочке рядом с молитвенником; ключ хранился у Анны. Надо лишь дождаться, когда в комнате никого не будет, собрать необходимое Амалии в одну из перчаток…
Ей хотелось самой свидеться с Амалией, да занемогла; небо к полудню затянуло, заморосил дождь, карету отложили. Туго набитую перчатку спрятать негде, — того гляди, Эрик вернётся…

Ганса Анна не отпустила:
— Тебе я могу доверять; отвезёшь это в деревню, знаешь, кому. Пока дождь, можешь переждать…
— Стоит ли откладывать? Дождь мелкий, и то скоро кончится…

…Она свернулась под тёплым одеялом, сверху Фрида накинула меховой плащ…

Во сне почувствовала, — кто-то смотрит на неё… Эрик сидел в кресле у стола, пустая перчатка валялась на столе. В распахнутое окно ярко светило солнце. Во дворе шумели; она поднялась, глянула вниз, — суетились люди, ставили широкую лавку. Вывели Ганса, положили на неё. Стали привязывать…
— Что происходит, герцог? Что они собираются делать?
— Ничего особенного, герцогиня; всего лишь наказание беглого вора, — высекут и отрубят руку, согласно старинному закону Германии, — он собирался бежать с краденым… Краденым у вас, герцогиня… Он ещё должен сказать, кто ему помог… из прислуги… И с каждым ударом по его шкуре с меня будут осыпаться рога…
— О чём вы говорите, герцог? Какие рога, я не понимаю вас! Я дала ему эти монеты! Остановите же казнь!
— Только ваше положение, герцогиня, снимает с вас подозрение в измене! — Эрик подошёл к окну, крикнул вниз:
— Эй, там! Прекратить!.. — Советую вам, герцогиня, быть разборчивее в привязанностях; он даже останется в замке, но к вам не подойдёт ни на шаг… Что-то вы побледнели, герцогиня; выпейте вина, не хочу, чтобы ваша впечатлительность повредила моему сыну…

Голуби уже не ворковали на карнизе, по нему всё чаще стучали холодные капли; прогулки потеряли привлекательность. Не радовали ни золото дубрав, ни зелёная ещё трава; лишь нетерпеливые движения не рождённого ещё чада отвлекали от тоскливых мыслей о неизбежной долгой зиме…
«…Отчего это так: кто ни станет мне ближе здесь, — все исчезают скоро?.. Нет, сына я им не отдам, пусть лучше убьют меня! Нет у меня никого, он один со мной останется… Подрастёт, — вместе домой уйдём; Бог поможет; об этом молиться надо…»

…Церковь будто б и рукой подать, — лестница, да несколько шагов по двору к другой башне, — да невмочь одной ходить стало по узкой лестнице; Грету проводить попросила...
— Не время сейчас, госпожа; да там и нет никого теперь… Не позвать ли сюда капеллана Дольфуса?
— Нет-нет; я хочу сама… — не доверяла Анна новому капеллану, его вкрадчивому голосу; за вечно опущенными глазами, под низко надвинутым капюшоном чудилась неясная угроза. Казалось, этот человек ненавидит её, но за что?.. В храме его нет, возможно, это и убедило, — надо идти самой…

…Грета довела её до врат церкви; здесь им преградила путь смуглая женщина, вся укутанная в тёмные ткани:
— …Вам нельзя туда! — острые чёрные глаза иголками сверлили Грету. — Зачем ты привела её? Ты же знаешь этот час!
Анна, не слушая перепалку, одна вошла в пустой храм; шаги по каменному полу гулко отдавались под тёмными сводами… В полумраке в глубине храма к ногам Девы Марии склонилась женщина в белой вуали; показалось: плечи её дрожат… Заметив, что уединение нарушено, дама встала и пошла к выходу. Возле Анны остановилась, подняла вуаль, пристально посмотрела на неё, — ни следа злобы и ненависти, только бесконечная боль в глазах… Анна изумило сияние ангельской чистоты в светлых локонах…
…Взгляд незнакомки скользнул к животу Анны; не ответив на поклон, опустила вуаль, и, словно всхлипнув, быстро пошла к выходу.
«…Кажется, я не должна была встретиться с ней? Но почему? И где я могла видеть её? Лицо как будто знакомо… Кто она?»

Грета нетерпеливо топталась у врат…
— Вы там никого не видели, госпожа? — Ответа она ждала точно с испугом.
— Нет, Грета, там в самом деле никого нет…

…Фрида раньше поняла, что происходит; дыхания не хватало, внутри всё разрывалось с дикой болью; собственный живот сейчас раздавит её… От резкого голоса Фриды болели уши:
— Грета, беги вниз, пусть тащат дрова! Клара, холсты неси! Хорошо, вчера ванну внесли, воды набрали… Клара, зови старую Берту! Что? Тадеус? Гоните его прочь, сами справимся! Да стели живее скамью, Грета!

«…Как легко стало…Чей это плач?.. Это красное существо, — моё дитя? Они говорят, — рыцарь… Мальчик… Я родила его, и осталась жива… Почему он плачет?»
— Он голоден, госпожа; покормите его сейчас сами, пока не пришла кормилица…
— Сама, конечно, сама… Что за кормилица?..

…Кроватку Теодора Анна велела поставить рядом со своей; уснула, вцепившись в резные перекладины.
…В полудрёме увидела, — толстая женщина с круглыми рыбьими глазами склонилась к ребёнку…
— Ты кто? Зачем ты здесь? Ты хочешь украсть моего сына?
— Успокойтесь, госпожа, я кормилица; дитя кормить пора… — Толстуха распустила шнуровку, вывалила громадную синеватую грудь. — Ну, иди ко мне, ангелочек…
— Да ты же раздавишь его! Уходи, не прикасайся к ребёнку! Я сам буду кормить его!

…Малыш тихо посапывал у груди; Анна от этого посапывания успокаивалась, разглядывала розовое личико, редкие тёмные волосики, — слава Богу, на отца совсем не похож; он не будет таким жестоким… Уйдём вместе отсюда; Феденька станет добрым охотником; Макарушка полюбит его…

…Гертруда возникла в сумерках бесшумно, в чёрном платье; молча встала перед Анной, долго смотрела на неё, на ребёнка:
— Он слаб… Из него не выйдет доброго рыцаря; если выживет, станет священником или менестрелем…
— Зачем вы это говорите? — неостывший ужас вспыхнул вновь.
— И молока у тебя надолго не хватит… Зря прогнала Эрну…
— Ты ведьма, ведьма! Уходи отсюда!
— Крещение через неделю…

…Снег, лёгший неделю назад, во дворе истоптан в грязь; за воротами же — первозданная белизна; никто не выезжает из замка, никто не въезжает, — герцога нет дома; говорят, — ушёл в море… Не было Эрика и на крещении…
«…И ладно, и пусть… Мне даже спокойнее… Но ведь он так ждал сына! Отчего никто не беспокоится, что Эрика нет так долго? А коли вовсе не воротится, — что будет с ней, с Феденькой?

— Фрида, тебе не кажется: он слишком тихо плачет? И почти всё время спит…
— Вы напрасно переживаете, госпожа; во сне дети быстрее растут…
—…Фрида, у меня нет молока! Она меня сглазила! У меня пропало молоко! Чем мне кормить Теодора?
— Успокойтесь, госпожа, это бывает… Сейчас позовём Эрну…
— Да зовите же скорее, зовите!..

…Она с ужасом следила, как синеватая гора тяжело нависает над розовым личиком… «…Он не возьмёт это, не возьмёт…» Теодор, посопев недовольно, пристроился и зачмокал… Ревниво и благодарно смотрела она на кормилицу; рыбьи глаза уже не казались отвратительными… Всё же едва дождалась, когда задремлет сытый ребёнок; почти вырвала его из рук Эрны…

—…Фрида, почему сегодня так мало топят? В комнате холодно, у Теодора застыли ручки!
— Гертруда велела беречь дрова, пока нет герцога…
—А если он не вернётся, — нам замерзать здесь?
— Не стоит так говорить, госпожа; я прикажу принести меховое одеяло для малыша…
— В ваших одеялах уже моль завелась, и оно слишком тяжёлое для него… Я возьму его к себе в кровать…
— Гертруда запрещает это делать; мальчик должен привыкать к холоду…
— Она будет распоряжаться моим сыном? Пусть родит своего и спит с ним на улице!..

— …Теодор сегодня кашляет весь день, — не позвать ли Тадеуса?
— Лекарь пьян второй день; я сделаю травяной отвар; справимся сами…

—…Фрида, Фрида! Чёрная птица!.. Прогони её! Она коснулась Теодора!
— Здесь нет никакой птицы, госпожа; окна закрыты. Это только сон…

— …Теодор весь горит, у него лихорадка! Он так страшно дышит! Сделай что-нибудь, Фрида!..
— …Зачем здесь так много людей? Они помогут моему сыну?.. …Они расходятся… Почему накрыли ему головку? Он задохнётся!..
— Фрида, Теодору лучше? Зачем его так закрыли? Ему же там душно!
— Госпожа, ему уже не душно… Ему уже хорошо...
— Куда его уносят? Я не отдам его! Фрида, зачем?.. Скажи им, — он ещё маленький…
— Он уже не вырастет, госпожа…

…Гертруда склонилась над спящей Анной:
— Я была права: он не был рождён рыцарем, и не был угоден Господу…

…Среди ночи Анна очнулась от шума, доносившегося снизу; грубый смех, пение, лязг железа, запах жареного мяса…
— Что это, Фрида?
— Герцог вернулся, справляет с рыцарями поминки по Теодору…
—… Он вернулся вовремя…

—…Дьявольщина, как же мне не везёт! Доротея выбросилась из окна, Мона родила девчонку, у Анны мальчишка умер! Ради этих приятных новостей я спешил сюда! Кстати, Карл, отправь Мону в деревню, а этот кошелёк отдай ей! Да не вздумай ограбить её, проверю… Мне пора, к Рождеству я должен быть у короля…

Глава 7. Год 1096

…Карета подскакивала на ухабах, колёса то и дело вязли в глинистых весенних лужах; пяти вёрст не отъехали от замка баварского маркграфа, — от немилосердной тряски уже ныла спина, зябли ноги в лёгких шёлковых туфельках. Эрик не заботился об удобствах, не замечал ни жёстких необитых сидений, ни сквозняка из плохо прикрытого окошка… Дремал, вытянув ноги на переднее сиденье; просыпаясь, бранил опального короля и его наследника, с которыми столкнулись неожиданно в Мюнхенском замке.

— Старый лис из ума вовсе выжил; никак не может успокоиться, — инвеститура ему нужна! Мало валялся в снегу перед папой Григорием, мало ему отлучения… Славянская жёнушка рожки наставила с его же сынком; дьяволом во плоти перед светом объявила, — чего надо ещё? А его франконский щенок сомневается, видишь ли, в моих правах на Северное герцогство! Чёрта ли мне в его сомнениях? За мной Салическое право, единое и вечное, — сила!.. Он, кажется, возомнил себя королём, забыл о старшем брате! Нет, щенку Германией не править, - я не допущу!..
Анна вздохнула: всё это она слышала не впервые; завернулась в плащ потеплее… Эрик услыхал шорох, накинулся на неё:
— Какого дьявола ты ввязалась в спор со старой баварской жабой?
— Я не спорила; лишь сказала то, что думала…
— Ты думала? Если бабы вообще способны о чём-то думать…

Маркграфиня Марта и впрямь напоминала жабу, толстую и бесцветную, — длинный рот, надутые важностью щёки усиливали сходство. Анну удивил завистливо-злобный взгляд увешанной золотом маркграфини. Чему она могла завидовать, — разве лишь красоте и молодости Анны?
Хотелось ли ей как-то уколоть Анну, или просто Марта не знала, о чём говорить, — Бог весть…

—…Вы, герцогиня, верно, слыхали: все рыцари Германии собираются в поход ко кресту Господа; благородный Эрик тоже из их числа…
— Да, маркграфиня, мне это известно… — Анна краем уха слышала о готовящемся походе…
— В августе все рыцари Европы соберутся у двора святого Урбана; пойдут ли русичи воевать за крест Господень?
— Я ничего об этом не знаю, маркграфиня…
— …Хотя им не стоит встречаться с сарацинами; говорят, славяне плохие воины…
— Мне неизвестно, что говорят о них, но думаю, германским рыцарям не стоит встречаться с ними на поле боя… — Марта открыла рот, как собралась проглотить муху, надула щёки, и отошла, не найдя ответа…

…На постоялый двор, показавшийся Эрику удобным, въехали почти одновременно с другой, богато убранной каретой… Дама в чёрном, в вуали, скрывшей лицо, опередила Анну на тёмной лестнице, и заняла лучшую комнату…
Их комната по удобству мало отличалась от кареты; из окон также дуло, перины, хотя и мягкие, набитые Бог знает чем, пропахли старой пылью и гнилым тряпьём… Эрик уснул сразу, она же, несмотря на усталость, не спала и двух часов…

Поднялась на рассвете; голоса во дворе привлекли внимание. Распахнула трухлявую раму, глянула вниз… Дама в чёрном нетерпеливо расхаживала по сухому клочку земли у кареты, беспокойно потирала руки… На скрип окна подняла глаза… Анну поразил взгляд, — высокомерный и с тем беспомощный. Она не ошиблась, — дама говорила по-русски со своим спутником…
—…Она должна быть уже здесь! Не послать ли навстречу гонца?
— Вы спешите, королева; ещё не время… Надо немного подождать… — попутчик отвечал ей по-немецки….
— Ради Бога, не называйте меня королевой!.. У меня уже нет сил ждать! Я просто боюсь вашего отца, Конрад!
— Ваш страх ничем не оправдан; он уже не так всесилен, как прежде…

Раздираемая любопытством, пользуясь отсутствием Эрика, Анна спустилась вниз; вспомнила плутоватые глаза хозяина, — наверняка, ему известно больше чем нужно…
Золотая монета несказанно оживила речь хозяина:
—…Бывшая королева, — Пракседа, славянка; ждут королеву Венгерскую…. — он непрестанно подмигивал и оглядывался, точно сообщал невесть какой секрет… — Венгерская тоже славянка, Анастасия… — хозяину, похоже, хотелось ещё поговорить в расчёте на золото, но во двор въехала ещё одна карета…

Анна, прежде королев не видавшая, сейчас ошибиться не могла: кто эта приехавшая дама, если не королева? Едва глянув на величественную и прекрасную даже в старости женщину, Анне захотелось остановить этот миг, задержать её как-то, заговорить со своими землячками, а она даже не знала, как величать королев на родном языке… Сама не заметила, как оказалась на коленях перед Анастасией.
— Государыня!..
—Встань, дитя моё!.. Ты славянка? Откуда ты, и зачем здесь?
— Я супруга саксонского герцога; сама из земли новгородской…
— О твоём супруге я много слыхала, да мало доброго; однако, ты своей волей сей крест вознесла себе, а чужбина нам всем — мачеха… Детки есть у тебя?.. Ради сына скрепляй сердце, и Господь опорой тебе… А люди приветные всюду сыщутся… Я же помолюсь за тебя на родной земле…

— Тётушка, что ж долго так? — Евпраксия недовольно и нетерпеливо отстранила Анну. — Я мало с ума не сошла!
— Колесо чинили в пути, дороги ужасные… Отдохнуть бы да ехать…
— Едем сей же миг! В Полонии кров сыщется приличнее; уж недалеко…

…Анна ещё долго смотрела вслед исчезнувшей за деревьями карете, вспоминала каждую чёрточку лица прекрасной дамы… Раздражённый голос Эрика вернул её на землю…

Брань его Анну давно уж не пугала и не тревожила. Может и хотел он поглумиться над ней, называя сына Марком, да та рана давно уж выболела. Другая обида ледяным комком застыла в глубине сердца, — на крестинах Марка объявил его Эрик первенцем. Как и не было Теодора! Не было тихой улыбки, ни первого крика, ни последнего вздоха… Ничего этого не было для Эрика, — не видал он сына ни живым, ни мёртвым… Лишь ей остался холмик у могильного склепа; не позволила оставить сына непогребённым… Не ведал он рук отцовских, не дожил до тепла; родился в осеннюю непогодь, умер в зимнюю стужу. Теперь в год трижды, — в рожденье, смерть и на Радуницу, — ходила она к первой родной могилке. Дней точных не ведая, доверяла лишь сердцу, — оно подскажет… От того и вела счёт годам Теодора, — первый шаг, слово первое… Нынче они славно забавлялись бы с Маркушей. Может, и не был бы вторыш таким, как сейчас…

Всплеск воды едва не до окошка и резкий толчок оторвали от тоскливых раздумий…
— Дьявольщина! Опять лужа! Форейтор, похоже, ослеп! Я высеку его сам! И Карла заодно!
Эрик выскочил из кареты, в ярости хлопнув дверцей. Резкие приказы заглушили бестолковые вопли свиты…
И опять тряска по камням и выбоинам… Она всматривалась в сумраке в лицо Эрика; комок обиды ещё не превратился в огонь ненависти, но как легко этот лёд становится пламенем…

…Он изменился, — на лбу легла глубокая складка, щёки запали, волосы потускнели и поредели, родинка почти исчезла. А во сне Эрик точно возвращался в детство, — складки меж бровей сглаживались, пухлые губы приоткрывались, — лицо становилось юным, грехом не тронутым…
Таким она его увидела три года назад; тогда впервые мелькнуло страшное: кабы он таким навечно остался!.. Мелькнуло и забылось... Он метался в горячке, без памяти, звал мать, просил у неё прощения... Сколько Анна сидела у пустой кроватки, сколько прошло, как умер Теодор, — дней, месяцев, лет, — она вырвалась из пелены боли, едва услышав: Эрика привезли израненным, доживёт ли до весны… Она меняла повязки, промывала раны, поила отварами… Он звал в бреду: матушка, сожми мне руку, так легче… Она стала ему матерью, а потом женой опять; страдание стало страстью… Жалеть ли о том, что выжил Эрик, если они давно холодны друг к другу, а у неё в этом холоде есть своё маленькое солнышко… Маленькое отражение своего отца, маленькое чудовище… Оно было…

И спешить ей сейчас некуда; что ждёт её в холодных покоях? Пустая кроватка?.. Всё, как Фрида предсказывала, — его забрали… Пришла Гертруда, увела за руку Марка… Анна не ждала этого; та часто приходила, смотрела на играющего ребёнка… Две недели назад спросила: хочешь стать рыцарем? Хочешь иметь живого коня?
У Марка глазёнки вспыхнули: хочу, тётя!.. Взяла за руку и повела… Анна, еще не понимая, обомлев, сидела на ковре; кинулась в след… В дверях её остановила стража, которой не было прежде…

…Она ещё долго лежала на ковре, среди раскиданных деревянных всадников… Подходила Фрида, говорила что-то, хотела собрать игрушки… Анна страшно кричала на неё: не смей прикасаться! Он вернётся, вернётся!.. Уснула на полу, обессилев от слёз… Как в постели оказалась, — не помнила; исчезли игрушки с ковра; забыли кроватку вынести, или на муку оставили… Обычным путём пошла жизнь, — обеды, прогулки, поездка в Баварию…

Громада замка заслонила полнеба, первые ворота мостом легли, вторые распахнулись, третьи поднялись… Шла вслед за Эриком, не глядя на склонившуюся в поклоне челядь, не отвечая улыбкой как прежде. Видеть никого не хотела; мнилось, — каждый замыслил против неё, все по кусочкам растащили Марка. Двоих детей отняли; чего ещё хотят от неё?..

…Решила, — сходит с ума, не поверила слуху; почудился ли ещё на лестнице детский капризный голосок?.. И увидела-то сперва разбросанных по ковру всадников; потом уже кинулась целовать перепачканное розовое личико, — Фрида безуспешно пыталась накормить его кашей.
—…Матушка, скажи ей: рыцари не едят кашу! Пусть подадут жареного кабана! И вина побольше!
— Госпожа, он не ест весь день! Выбросил в окно тарелку с кашей!
— Фрида, пусть принесут мяса…

Не больно-то они все рады возвращению «маленького чудовища». И лишь она, мать, виновата, что он стал таким… А уж как заговаривала дитя, Бога молила от сердечной остуды хранить, чтобы от отца лишь красу его перенял; глазки голубые целовала, прогоняя из них небесный холод…
Худо заговаривала, худо молила… Зубки пробились едва, — никому покоя не стало ни в день, ни в ночь; у девушек синяки с рук не сходили. Гертруда велела, руки щелоком отмыв, давать ребёнку, чтобы пальцы грыз… Кормилице соски в кровь кусал; она, слёз не сдержав, Гертруде пожаловалась. Та лишь расхохоталась дико:
— Молоко с кровью! Чем не напиток для рыцаря! Мой брат, говорят, был таким же! А ты терпи, или прочь из замка! Ни гроша от меня не получишь!

Детские хвори стороной обходили Маркушу, точно Анна впрямь взяла их себе в тягости. А сглазу она боялась, — откуда-то взялся рой нянек, с утра до ночи жужжащих в покоях. Охая-ахая над «ангелочком», не давали ему движения лишнего сделать, — не надсадилось бы дитя…
Марк скоро усвоил: рёв, капризы, — с их помощью легко добиться чего угодно, и всё ему простится… Анна тщетно пыталась смирить его норов, когда лаской, когда шлепком, отсылая прочь досужих нянек. Дитя же, приластившись к матери, уже разумея в том выгоду, засыпало до утра…
Анна терялась в разуме: как порчу отвести от сына? Ведь тут сглаз прямой, а у неё ни водицы наговоренной, ни уголька не сыщешь спрыснуть дитя. Сходить ли в храм, отмолить душу его у Господа? А не та это церковь, где спасения искать. Латынью своей заумной Дольфус боле того дитя сурочит… Она и отступилась, найдя себе утешение: мал ещё Маркуша, в возраст войдёт, — образумится…

Горше горьких другие думы томили, — зря приехала сюда, зря отчину покинула. Чего ждала, чего искала здесь, — не нашла… За мороком гналась, а и тот развеялся дымом. И кто она нынче, — человек ли, птица, в клетке золотой забытая, от коей и песен не надо?
Коль человек она, так стоит путь из клетки найти; ход подземный никто не укажет, — самой надо искать… А не сыщет, если птица она, — в окно порхнуть, да не к белой луне, а вниз, к вечнокипящим волнам. Видела она птицу белую, — чёрной ночью порхнула из башни соседней, тихий плеск и крик последний заглушил грохот волн… Анна вздрогнула, как ощутила кожей ледяные брызги, — грех-то!.. Только нынче и поняла, где видала несчастную соседку свою…

Да не бывать тому! Чего б не стоила воля: хода нет, — руками пророет! Год ли, десять, рыть ей, — и кто удержит её здесь тогда?

…Эрик долго стоял и смотрел на них, прежде чем Анна заметила его, играя с Марком на ковре. Малыш едва успокоился; до того пытался оторвать всадника от коня, требовал сжечь его, как еретика… Никогда не видала мужа таким задумчивым, и даже будто печальным; и давно не глядел он так на неё…

—…Возьми это, пришей крест, — Эрик кинул ей походный свой плащ. — Помнишь ещё, как иголку в руках держать; через неделю выступаем…
— Для чего тебе? Куда ты едешь?
— О, бабы! Она не знает, что происходит! Сарацины у ворот Константинополя! Ты же не хочешь здесь их увидеть? Мы идём ко гробу Господа; в августе в Риме нас благословит святой Урбан…

В ночь перед уходом войска Анна почти не спала; каменные стены дрожали от диких криков, хохота, точно рыцари не в столовой пировали, а здесь, в покоях. Подходила к кроватке безмятежно спавшего Марка, — его ничто не тревожило. Внизу будто стихало; она укладывалась, погружалась в чуткую дремоту; пир затевался вновь… Наконец внизу стихло окончательно; она уснула крепко… Разбудили её тяжкие шаги с лестницы, точно десять человек шли сюда… Эрик ввалился в комнату, чуть на ногах держась; чадящий факел едва не падал из рук.
— Моя женщина… Жена!.. Расстанемся скоро… Навеки возможно... Я прежде уезжал, — то всё пустяки… Нынче иное дело… — Анна хотела забрать факел у него; Эрик оттолкнул её и сразу прижал к себе:
— Слушай, женщина… Не знаю, вернусь ли, — Бог властен над нами… Но если вернусь… Я богат, очень богат; ты не знаешь, насколько…Никто не знает… Сюда вернусь королём, и уже никто не посмеет сказать, что у меня нет прав на Саксонию! Идём со мной сейчас! — Эрик больно схватил её за руку, потащил по лестнице вниз…
…Она боялась, — Эрик вот-вот свалится на одной из крутых, почти отвесных лестниц; факел догорит, останется она в полной тьме глубоко под землёй… Эрик мчался вперёд, тянул её, едва не вырывая руку; она почти бежала, задыхаясь от гнилой сырости. Они то спускались вниз, то вновь поднимались. Позади смыкался густой мрак, от света факела с чёрных стен бесшумно взлетали крылатые твари, едва касались лица мягкими крыльями…
Нога задела что-то; это откатилось к стене. Эрик опустил факел, осветил узкую железную дверцу и то, что на полу, — череп, длинные белые кости… Анна в ужасе закрыла рот ладонью, сдерживая крик…
— …Не обращай внимания, ему не слишком повезло, но он теперь не опасен… — Эрик, сняв с пояса огромный ключ, со скрежетом отмыкал дверь…
— …Кто это?..
— Откуда я знаю?.. — повесив факел на стену, Эрик отпирал и распахивал огромные железные сундуки. — …Смотри, смотри… — он погрузил руки в толщу золотых монет, до отказа набивших ящик. — …Всё моё… — в других сундуках тоже доверху лежали самоцветные камни, золотые украшения, ещё монеты, и ещё драгоценности…
—…Всё моё, и никто не знает кроме меня… И тебя….
—…Как красиво… Но зачем столько?
— «Красиво»? Не понимаешь, зачем? О, плебейская душа! Это власть! Я куплю всю Германию, мир ляжет к моим ногам! Я стану императором! Папой! И это ещё не всё; идём дальше!
Они немного ещё прошли тёмным сырым переходом; Эрик распахнул такую же узкую незапертую дверь; Анна опять застыла от ужаса, — слишком увиденное напоминало ад… Посреди огромной сумрачной комнаты стоял круглый каменный стол, окружённый пятью котлами на треножниках, под которыми пылали угли. Клубился едкий зеленоватый пар, в котлах что-то булькало. На столе — прозрачные чаши с разноцветными жидкостями, медные ящички; в центре стола — череп; из пустых глазниц курится дымок. В ящиках тускло мерцают золотые монеты… От смеси зловоний и сладковатого аромата закружилась голова…

У дальней стены, освещённой пламенем горна, высокий человек, по пояс голый, размерено поднимал и опускал на наковальню небольшой молот. Мускулистое тело блестело от пота; он обернулся, — Анна узнала капеллана Дольфуса. Рядом суетился ещё кто-то, маленький, точно ребёнок, — лопаткой скидывал в чан кусочки металла; они, шипя, погружались в воду…
Дольфус, похоже, не обрадовался ночным гостям; накинув плащ, приказал что-то помощнику. Тот словно ушёл в стену, растворился во тьме… Капеллан подошёл к Эрику; не глянув на Анну, заговорил на латыни резко и скоро. Эрик отвечал, словно оправдывался; хмель, похоже, окончательно выветрился из его головы…
Анна поняла: Дольфус недоволен её присутствием. Эрик, наконец, вспомнил, — он здесь хозяин, голос стал строже… Дольфус указал на ящик с монетами; Эрик взял несколько в горсть, поднёс ближе к свету, подкинул вверх.
—…От настоящих не отличить… — забывшись, произнёс по-немецки Эрик, оглянулся на Анну, махнул рукой. — Золота не много на них уходит?
— Ровно столько, сколько нужно…
— А это? — Эрик пнул пустой ящик. – Ты зря тратишь время на свой философский камень; от твоих поисков мало проку…
— …К утру ящик будет полон…
— До утра осталось четыре часа…
— Именно об этом я и говорю…

Тревожные впечатления ночи не позволили ей больше уснуть, как ни велика была усталость. Анна долго стояла у окна, любуясь восходящим солнцем, вдыхая утреннюю свежесть. Во дворе и в покоях царила тишина… Первой поднялась Фрида…
— Нынче вы рано встали, госпожа; вам бы можно ещё поспать…
— Нет, Фрида, скоро заутреня; пора одеваться…
Во дворе засуетилась челядь; вышел Эрик оглядел лошадей, поправил упряжь. Его слуги, хромой Томас и кривой Роб, вынесли ящики, поставили в карету…
…Усталость всё же одолела, после полудня она без чувств свалилась в постель… Уже отстояли торжественную литургию под усыпляющую латинскую скороговорку Дольфуса; лихорадочно-жаркая ладонь Эрика стискивала её пальцы, точно он искал у неё опоры… Уже подала она мужу меч по древнему обычаю, — хорошо, что не принято здесь выть, провожая мужа в путь… Растаяла конница на Римской дороге, исчез последний пеший воин… Где-то за Бременом, в тёмном овраге, легли от тяжкого меча герцога хромой Томас и кривой Роб…

И точно груз плечи освободил; хоть и не вся тягота ушла, а всё ж душе легче. Вот и поразмысли нынче, — как дале жить? Как жила четыре года, с кем жила? Кто её муж, — дитя во сне, дьявол наяву? Он остался тайной для неё, как любимое им море, столь же холодное и прекрасное; как этот мрачный замок. И цена этой тайне — жизнь…

С отъездом отца Марк поутих малость; рёв, капризы были забыты, в ход пошли ногти, коленки, зубы... Синяки и царапины не сходили с рук нянек. Особо допекавших дьяволёнок лупил чем придётся. Сладить с ним могла лишь Грета. С уходом жениха в поход она привязалась к Марку. Стоило ему поджать губёнки, Грета брала его на руки, садилась с ним на ковёр, расставляла деревянных всадников и рыцарей. Бог весть, с кем они вели бесконечные битвы, — с еретиками, с сарацинами... Вокруг рассаживались няньки в белых чепцах, взвизгивали то и дело, охали... Анна лишь дивилась воспитанию чудному, — по третьему лету дитя на коня садят, меч в руки дают; потом охают, как бы на ковре не зашибся...

Ей же сейчас до головной боли хотелось тишины, и не мёртвой, могильной; не сонной, ночной, а так, чтобы ни голоса человечьего, а лишь звон птичий да шорох крыльев, хруст веток под ногами, и чтоб слышно было как трава растёт...
Где ж такую тишь сыскать? Гертруда запретила конные прогулки, — якобы всех лошадей увели рыцари, а пешком ходить недостойно герцогини...

В церковь Анна ходила всё реже теперь. После той ночи Дольфуса она боялась куда больше прежнего. И то ладно, что с капелланом положено общаться глаз не поднимая; а она не осмелилась бы взглянуть ему прямо в глаза, точно не ей, а Дольфусу ведомо о ней нечто страшное. Молиться предпочитала в покоях у распятия, в короткие часы ночной тишины. Лишь необходимость заставляла её спускаться в храм...

...Дольфус у алтаря беседовал с прихожанами из челяди; в церкви было не слишком людно, а ей нынче никого не хотелось видеть, — исповедь решила отложить... Капеллан заметил её; чуть поклонившись, направился к ней... Чего испугалась, не поняла сама; метнулась вверх по крутой лестнице, которой прежде не замечала. Круглые маленькие оконца слабо освещали каменные ступеньки в узком проёме. Едва не касаясь плечами стен, взбежала наверх и остановилась на площадке звонницы храма...
Ветер запел в ушах, толкнул в грудь, не пуская дальше. Забыв страх, и то, что Дольфус может преследовать её, Анна отдалась любопытству. Отчего она не была здесь прежде? Похоже, тут никого нет, а ветер не помеха уединению.
Завернувшись плотнее в плащ, сделала несколько шагов, одолевая холодные порывы, и оказалась почти под чашей огромного колокола; чуть потянувшись, могла коснуться его медного бока. Привязанные к языкам двух колоколов верёвки свивались на полу в серые змеиные кольца, и падали в проём пола. Толстые, едва не в две её руки, они даже не дрогнули от касания...

Налюбовавшись медными великанами, Анна огляделась, и не нашла сил ахнуть, лишь вцепилась в каменную ограду, — голова закружилась... Солнце в этот миг достигло зенита, и щедро отдавало сияние божьему миру. Внизу и перед глазами бесконечно и безбрежно лежало море; то, что из окна виделось угрюмыми гибельными волнами, сейчас безмятежно дышало грудью спящего неведомого богатыря. Белые гребешки то накатывали к чёрным скалам, то убегали от них... На окоёме, где небо и вода слились изумрудной зеленью, из марева проглядывали очертания земли...
Море излукой огибало берег, плескалось меж скал, а дальше, — те же скалы, мрачные утёсы и лес. От замка дороги шли к югу и к западу; меж деревьев в долинках виделись шпили церквей и островерхие сельские крыши...

—...Ты бы остереглась, герцогиня... — как ни свистел ветер, она расслышала тонкий почти детский голосок; вздрогнула: здесь только что никого не было... — Ограда каменная да вековая, — осыпается; недолго и птицей отсюда вылететь...
То ль человек малорослый, то ль дитя с лицом старика? Глаза из-под нависших густых бровей смотрели не по-детски зорко и печально, как на дно души заглядывали...
— Ты кто? Не наваждение ли дьявольское?
— Идём-ка со мной; что ж на ветру стоять...

— ...Не дьявол я, человек из плоти и крови; мне, во всяком случае, кажется так... Якобом крещён... — они сидели под крышей, на пороге грубо сколоченной хижины. —... Бояться меня не надо; в замке есть люди пострашнее меня; их уродство не так заметно. А кровь у нас с тобой одна, — славянская... Я родом из земли болгарской …
— Что за земля такая? Не слыхала о такой...
— Разве ты знаешь другие страны, кроме Руси своей? А моя земля прекрасна; сорок лет на свете живу, будто весь Божий мир обошёл, а другой такой, как Болгария, не видал... Там тоже море, но оно тёплое, ласковое... Я встречал русичей, — они смелые люди...
— Откуда тебе известно, что я из Руси?
— ...Недавно живу в замке, но много уже знаю о нём... И о тебе, герцогиня... Следил за тобой, когда выходила во двор; видел, как герцог приводил тебя в подземелье...
— Значит, ты был там в ту ночь?
— И в ту, и во многие другие...
— Что же вы там делаете?
— О, это страшная тайна... Фальшивое золото мало отличается от настоящего; человек в ночь может разбогатеть как Крез, и в миг лишиться головы... Хотя голову могут оставить, — фальшивомонетчикам обычно заливают в рот расплавленное золото... Короли не любят, когда их обманывают...
— Разве можно убивать человека из-за кусочков металла?
— Убивают и за меньшие грехи...
— А коли дело столь опасно, — зачем оно вам? Почто ты с Дольфусом связался? Он принуждает тебя? Или герцог вас нудит?
— Много вопросов сразу; вдруг и не ответишь... Да и надо ль тебе знать о том?.. Ты лучше спроси Дольфуса, он яснее скажет...
— Да как спросить? Боюсь я его... Ты, Якоб, доверяешь ему? И давно ль ты знаешь его?
— Опять вопросы... Кому ж ещё доверять, если не ему? Я знаю его с рождения, — он брат мне...

— Якоб, скажи, что за земля там?
— То страна датчан; очень воинственное племя...
— Более воинственное, чем германцы? Скажи, где моя земля, в какой стороне?
— А как поутру проснёшься, — погляди, откуда солнце встаёт, — туда и поклонись...

...Теперь она при любой возможности старалась проскользнуть незаметно на звонницу, едва стихали колокола... Садилась подле Якоба на пороге хижины, он набрасывал ей на плечи плащ из овчины. Любовались голубями, клюющими крошки хлеба, — Анна кормила их с руки... Якоб любил вспоминать Болгарию; рассказывая, забывался, торопливо и страстно заговаривал на родном языке. Анна вслушивалась в речь, похожую на русскую; постепенно стала понимать его...
— Якоб, как ты попал сюда? Ты и твой брат? Прежде, помню, здесь служил другой капеллан... Почему не уйдёте отсюда? Зачем делаете золото, которое вам не нужно?
— Опять столько вопросов... Зачем заяц прячется в нору? Чтобы волк не съел... Зачем птицу держат в клетке? Чтобы не улетела... Мы те зайцы, которых ищут волки; мы те птицы, коим не улететь...
— Кто запер вас, и какие волки ищут вас?
— Святого отца волки, псы папские... Ты знаешь, кто такие еретики?
— Те, кто в Бога единого не верит...
— Мы в Бога верим, но не так, как велит папа... У нас есть один папа во веки веков, — святой Богумил; одна молитва, — «Отче наш...»; один Бог, сотворивший небо и землю незримую, скрытую водами. Всё прочее, — твердь, материя, — суть творение Сатаны, с присными его: попами, епископами. Не грех ли кресту, орудию убийства поклоняться? Что свято, — незримо глазам. Бог не в храме, Бог в душе...
— Дольфус так же верует?
— Душа брата в тумане блуждает; он алхимик, ищет философский камень, который любое вещество обратит в золото; оно же принесёт любому человеку счастье и свободу...
— У моего мужа много золота, но счастлив ли он?
— Как ответить тебе? Возможно, так происходит от того, что у кого-то много богатства, у иного нет его вовсе... Разум мой ещё тёмен, я не принадлежу к «совершенным». Святой Богумил учит: никто не должен иметь сокровищ; мой брат считает, — у всех должно быть поровну... Мой брат очень умён, он учился в университете Константинополя... Меня должны были сжечь на городской площади; не знаю как, но он меня выкупил. Мы уехали в Полонию, жили у пруссов, скандинавов... Его уже искали по всей империи... В Дании встретили Эрика; он знал об искусстве брата в создании различных сплавов, — они в Константинополе виделись. Он поселил нас здесь; увёз почти из-под носа папских ищеек...
— Что ж, если найдут вас, — убьют? — Анна с ужасом слушала мрачную повесть о неизвестной ей стороне жизни, и жизнь собственная беспросветной уж не казалась. Она никогда не слыхала о Полонии, пруссах, скандинавах; не знала, что человека можно сжечь заживо лишь за то, что он не так молится Богу... Есть, оказывается, могущественный папа, указывающий людям, как надо верить, и есть люди, готовые скитаться по миру, гореть на костре за право думать так, как они хотят...

— Вижу, герцогиня, напугал я тебя, и опечалил своим рассказом. Могу ли надеяться хоть как-то развеять твою грусть? Не знаю, обрадую ли тебя; мы все дети Господа, братья и сёстры друг другу, но у меня немного больше прав называть тебя сестрой... Наша мать, моя и Дольфуса, была русской; её звали Авдотия. Будучи по торговым делам в Новгороде, отец подобрал её в лесу, — она умирала от голода. Он выходил её, потом женился на ней. Отец рассказывал это Дольфусу, а брат мне... Я никогда не видел матери, она умерла, подарив мне жизнь. К счастью, она не узнала, какое чудовище произвела на свет... Но Бог милостив: отец любил меня и жалел, так же как брат... Теперь, герцогиня, ты не рассердишься, если я назову тебя сестрой?
— Да нет же, нет! Ты вовсе не чудовище! И я так рада, что у меня есть брат! Знаешь, у меня ведь ещё есть сестра! — Она показала тонкий шрам на руке. — Она живёт там, в деревне...
— Но пусть у тебя будет два брата... Прошу: не бойся Дольфуса, поговори с ним; он многое может тебе открыть: о замке, о твоём муже...
— А ты не слыхал: говорят, есть подземный ход из замка, он ведёт в ту деревню. Известно тебе что-нибудь о нём?
— В подземелье множество ходов, но куда какой ведёт... Опять же скажу: спроси брата, — он больше об этом знает...

Она так и не решилась встретиться с капелланом; не поискать ли ход самой? Она была с Эриком в подземелье, там не так уж страшно... Анна не задумывалась, что сделает, отыскав ход, — уйдёт ли сразу, заберёт ли с собой Марка. Важно найти, обрести уверенность, — выход есть...

...Она не знала, какой уж час мечется по бесконечным переходам подземелья. Возможно, уже ночь, её ищут; но никто не видел, как она уходила с факелом. Он догорал, но не становился легче; чад ел глаза, копоть оседала на платье и волосы. Сильного пламени, от которого она отстранялась, уже не было; Анна стала зябнуть...

Она не нашла ни выхода, ни тех дверей, что показывал Эрик... Последние искры погасли, треск огня стих; слышались какие-то шорохи, попискивания... Она стояла в полной тьме... Без сил сползла по сырой стене на пол; вспомнила белые кости у каморки с сокровищами, череп на столе капеллана, — скоро там появится ещё один... Глаза привыкали к тьме; пробежал рядом тёмный комочек, ещё один... Блеснули бусинки глаз... Нашла во тьме древко факела, швырнула его, — комочки разбежались недалеко... Дрожа от холода и ужаса, стала молиться: «...Отец наш, если ты есть на небе... …Он на небе, а я под землёй...»
…Нет, ей не показалось, — впереди, в самом деле, был свет; она ещё раз протёрла глаза, — он не исчез. Поднялась, зачем-то подобрала древко факела, и пошла вперёд. Неважно, что там, — выход из замка, кузница капеллана, — на его столе не будет её черепа...

Дверь, на вид тяжёлая, распахнулась легко, и без скрипа… Тесная каморка, куда она вошла, освещалась довольно ярко двумя светильниками на столе, занявшем почти всё помещение. Хозяин каморки, кто бы он ни был, отсутствовал… Она заметила другую дверь напротив; та тоже оказалась не заперта, — это была кузница капеллана. Никого не найдя и там, всё же поняла, у кого она в гостях… Отогревшись у огня, Анна осмотрелась, — всю мебель составляли огромный стол, высокое кресло и лежанка в нише стены. Ничего больше здесь поместиться не могло. Всё свободное пространство на полу заставлено медной и глиняной посудой, завалено черепками и свитками пергамента. На столе края развёрнутого свитка между светильниками держал огромный кроваво-красный камень причудливой формы…

У огня, грея руки, Анна глянула в свиток, — но что она могла понять во множестве букв, значков, цифр… Те же знаки, цифры, слова беспорядочно покрывали стены комнаты; череп со спиленной верхушкой уже стоял на столе, заменяя чернильницу… От лёгкого движения воздуха пламя металось, бросая пугающие тени на чёрный потолок и исписанные стены. Несмотря на тепло и свет, уюта здесь было не намного больше, чем в сырых тёмных коридорах… Что ж за страсть, что за сила заставила обитателя каморки, проскитавшись по свету, отвергнуть самый свет, скрыться под землёй, спать на жалкой постели из верхнего платья, жизнь посвятить этой страсти?.. И если не ушёл ещё страх, то почтение к нему уже появилось…

Судя по тому, что двери остались не заперты, а светильники не погашены, — хозяин был где-то недалеко. Ждать ли его, Анна себя не спрашивала, — куда идти ей? Мысль о блуждании в подземелье в одиночестве приводила в трепет. Не решаясь занять лежанку, села в кресло, положила голову на свиток…

Спала или нет, — проснулась, когда Дольфус уже вошёл, и сел рядом на лежанку. Снилось, — он чертит буквы на пергаменте, они обращаются в Эрика, Гертруду, Фриду… На свитке нет места, Дольфус пишет на ней, она превращается в какую-то букву…Проснулась в ужасе, оглядела себя, заметила капеллана…
— …Сидите, герцогиня, вы и в подземелье хозяйка; я в гостях у вас…
Как всегда, по тихому голосу, опущенным глазам трудно было понять его отношение к незваной гостье.
— …Рад видеть вас в своей келье; здесь точно светлее стало…. Не спрашиваю о причине визита; мог догадаться, — сами пойдёте искать выход… Я предчувствовал, или Господь надоумил оставить свет, и не запирать дверь… Жаль, вы не просили помощи; всё могло закончиться намного хуже…
— Простите, святой отец, я без разрешения вторглась в ваш приют, заняла ваше место, —отчаянье толкнуло меня в столь опасный путь… Но могу ли спросить: что заставляет вас обитать в мрачном подземелье, предаваться не менее опасным занятиям? Якоб говорил что-то о философском камне; что сие значит? Способен ли слабый женский разум постичь хоть малую часть вашей тайной науки?
— …Философский камень… Красная тинктура… Говорите: слабый женский разум? Он способен на многое… Слышали вы что-нибудь об Ипатии, учёной женщине Византии? Но место ли прекрасной даме в этой убогой каморке? — Дольфус поднял глаза; Анна вдруг увидела, как они прекрасны; поняла, — капеллан смущён донельзя общением с ней наедине.

— …Да, вы ищете выход из замка… В старых документах, оставшихся от прежних владельцев замка, мне попадались какие-то карты… — Дольфус кинулся разгребать завалы свитков, разворачивать их. — …Впрочем, так сразу не найти; долгое дело… Вам пора возвращаться; вас, должно быть ищут. Сейчас придёт Якоб, проводит вас… А я, меж тем, отыщу карту… Встретимся теперь в храме; я, как духовный отец ваш, прошу: не отвергайте помощи церкви в моём лице. Что бы ни говорил по этому поводу мой бедный брат, — Бог везде, где в него верят, а служат ему люди, подверженные греху и слабостям. Враг же человеческий силён от того, что не нуждается в вере. Пренебрежение христианскими обязанностями не менее опасно, чем путешествие по подземелью; знайте, за вами следят. Понимаю: зла вы никому не делали, и каяться вам не в чем. Все ваши тайны мне известны: вы не любите мужа, мечтаете вернуться на родину. Что ж, когда вы вернётесь в лоно церкви, мы поговорим о философском камне, слабом женском разуме, и о тайнах вашего мужа...